bannerbannerbanner
Девушка, которая застряла в паутине

Стиг Ларссон
Девушка, которая застряла в паутине

Полная версия

David Lagercrantz

Det som inte dödar oss

Det som inte dödar oss © David Lagercrantz, first published by Norstedts, Sweden, in 2015.

© Савицкая А. В., перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2015

Пролог

Год назад, на рассвете

Эта история начинается со сна, причем не слишком примечательного. Всего лишь рука, которая ритмично и истово бьет по матрасу в старой комнате на улице Лундагатан.

Тем не менее сон вынуждает Лисбет Саландер встать с постели при первых проблесках рассвета. Она садится за компьютер и начинает охоту.

Часть I
Бдительное око

1–21 НОЯБРЯ

АНБ, Агентство национальной безопасности, является федеральной организацией, подчиняющейся Министерству обороны США. Ее штаб-квартира располагается в Форт-Миде, штат Мэриленд, вдоль шоссе Патаксент.

С момента основания в 1952 году АНБ занимается радиоэлектронной разведкой – на сегодняшний день, прежде всего, в области Интернета и телефонного трафика. Организация раз за разом получала все большие полномочия и в настоящее время ежедневно контролирует более двадцати миллиардов разговоров и писем.


Глава 1

Начало ноября

Франс Бальдер всегда считал себя плохим отцом.

Несмотря на то, что Августу уже исполнилось восемь, он еще даже толком не пробовал брать на себя роль отца, да и сейчас трудно было утверждать, что эта задача ему особенно по душе. Но он считал это своим долгом. Мальчику явно плохо приходилось у его бывшей жены и ее проклятого мужа, Лассе Вестмана.

Поэтому Франс Бальдер, уволившись с работы в Силиконовой долине, прилетел домой и теперь в состоянии, близком к шоковому, стоял в аэропорту Арланда, ожидая такси. Погода была адская. Шквалистый ветер хлестал его по лицу дождем, и Бальдер в сотый раз задумался над тем, правильно ли поступил.

Такой эгоцентричный псих, как он, собрался стать полноценным отцом – ну не безумие ли? С таким же успехом Франс мог бы взяться за работу в зоопарке. Он ничего не знал о детях и почти ничего не знал о жизни вообще. И, что самое удивительное, его никто об этом не просил. Ему не звонили ни мама, ни бабушка, его не умоляли и не призывали взять ответственность на себя.

Решение он принял сам и теперь намеревался, вопреки старому постановлению суда об опеке, без всякого предупреждения просто прийти к бывшей жене и забрать сына к себе. Наверняка разразится скандал. Ему наверняка достанется по первое число от проклятого Лассе Вестмана. Однако теперь уже ничего не поделаешь, и он вскочил в такси. Женщина-водитель истово жевала резинку и всячески пыталась завязать с ним беседу. У нее ничего бы не получилось даже в один из его лучших дней. Болтать Франс Бальдер не любил.

Он просто сидел на заднем сиденье в мыслях о сыне и обо всем произошедшем за последнее время. Август был не единственной или даже не главной причиной того, что он уволился из «Солифона». Вся его жизнь находилась на стадии перелома, и на мгновение он задумался над тем, хватит ли у него сил. По пути в район Васастан он вдруг почувствовал себя совершенно обескровленным, но подавил порыв на все наплевать. Отступать было нельзя.

На улице Торсгатан Франс Бальдер расплатился, вынул из такси багаж и оставил его в подъезде, а с собой наверх взял только пустую дорожную сумку с красочной картой мира, которую купил в международном аэропорту Сан-Франциско. Перед дверью в квартиру остановился, тяжело дыша, закрыл глаза и стал представлять себе все возможные сцены скандалов и безумия. «Да и кто, собственно, сможет их осудить?» – подумал он. Нормальный человек не должен ни с того ни с сего являться и выдергивать ребенка из привычной среды, а уж тем более отец, все участие которого раньше сводилось лишь к переводу денег на банковский счет. Но ситуация представлялась ему экстраординарной, поэтому, как бы ему ни хотелось сбежать, Франс расправил грудь и позвонил.

Поначалу никто не ответил. Затем дверь распахнулась, и на пороге предстал Лассе Вестман. У него были выразительные голубые глаза, мощная грудь и огромные ручищи, словно созданные для того, чтобы наносить людям увечья, благодаря чему его часто приглашали играть в кино гнусных типов, хотя ни одна из его ролей – в этом Франс Бальдер был убежден – не отличалась такой гнусностью, как та, которую он играл в жизни.

– О, Господи, – произнес Лассе. – Ничего себе. К нам пожаловал гений собственной персоной.

– Я здесь, чтобы забрать Августа, – сказал Бальдер.

– Что?

– Ларс, я намерен забрать его с собой.

– Ты, наверное, шутишь.

– Я никогда еще не был так серьезен.

Тут из расположенной слева комнаты появилась его бывшая жена Ханна, правда, уже не такая красивая, как раньше. Она пережила слишком много несчастий и к тому же, вероятно, злоупотребляла сигаретами и алкоголем. Тем не менее у него сжалось сердце от неожиданно нахлынувшей нежности, особенно когда он заметил у нее на шее синяк и почувствовал, что она все-таки хочет сказать ему что-то приветливое. Но Ханна даже не успела открыть рот.

– С чего это ты вдруг решил проявить заботу? – спросил Вестман.

– Потому что уже хватит. Августу необходим надежный дом.

– И ты сможешь ему его предоставить, гениальный изобретатель? Ведь ты же никогда ничего не делал, только пялился в компьютер.

– Я изменился, – ответил он, почувствовав себя жалким, причем не только из-за сомнений в том, что хоть сколько-нибудь изменился.

К тому же Франс задрожал, когда к нему приблизилась мощная фигура Лассе Вестмана, с трудом сдерживавшего злость. Стало убийственно ясно, что ему будет нечего противопоставить, если этот псих набросится на него, и что вся идея, от начала до конца, была чистым безумием. Но, как ни странно, вместо вспышки ярости или какой-нибудь сцены последовали лишь мрачная усмешка и слова:

– Так это же здорово!

– Что ты имеешь в виду?

– Что самое время, правда, Ханна? Наконец-то господин Занят собрался проявить немного чувства ответственности. Браво, браво! – продолжил Лассе, театрально хлопая в ладоши.

Задним числом Бальдера больше всего напугало именно это – то, с какой легкостью они отпустили мальчика. Позволили забрать его, не протестуя, разве что чисто символически. Возможно, они рассматривали Августа исключительно как бремя. Откуда Франсу было знать? Ханна периодически бросала на него непонятные взгляды, руки у нее дрожали, зубы были стиснуты. Но она задала слишком мало вопросов. Ей следовало устроить перекрестный допрос, высказать тысячу требований и наставлений, волноваться из-за того, что у мальчика нарушится привычная жизнь…

– Ты уверен? Ты справишься? – лишь спросила она.

– Я уверен, – ответил он, после чего они пошли в комнату Августа, где Франс увидел его впервые за год с лишним и устыдился.

Как он мог бросить такого мальчика? Такого удивительно красивого, с пышными кудрявыми волосами, худенького, с серьезными голубыми глазами, полностью погруженными в огромный пазл с изображением парусника… Весь облик сына, казалось, кричал: «Не мешайте мне!», и Франс просто медленно подошел к нему, словно приблизился к незнакомому и непредсказуемому существу.

Однако ему удалось отвлечь мальчика, убедить дать руку и вывести его в коридор. Этого Франсу не забыть никогда. Что Август подумал? На что рассчитывал? Он не взглянул ни на него, ни на мать и, естественно, проигнорировал прощальные слова и взмахи рук. Просто удалился с Франсом в лифте. Только и всего.

Август был аутистом. Вероятно, у него также имелись серьезные отклонения в умственном развитии, хотя однозначного подтверждения они не получили, и, глядя на него со стороны, можно было заподозрить обратное. Благодаря изысканному сосредоточенному личику мальчик излучал королевское величие или, по крайней мере, ауру, говорившую о том, что он не видит смысла в общении с окружающим миром. Однако при ближайшем рассмотрении становилось заметно, что взгляд у него словно бы с пеленой, и к тому же он пока еще не произнес ни единого слова.

Тем самым он не оправдал прогнозов, полученных в двухлетнем возрасте. В то время врачи считали, что Август, скорее всего, принадлежит к меньшинству детей-аутистов, обладающих нормальными способностями, и при проведении интенсивной поведенческой терапии у него все-таки имеются довольно хорошие предпосылки. Однако их надежды совершенно не оправдались, и, по правде говоря, Франс не знал, что произошло со всеми деньгами, предназначенными для помощи и поддержки, или даже с обучением мальчика в школе. Бальдер жил в собственном мире, сбежал в США и угодил в конфликтные отношения со всеми сразу.

Он поступил, как идиот. Но теперь ему предстояло вернуть долг и позаботиться о сыне, и он с жаром принялся за дело. Заказал медицинские карты, обзвонил специалистов и педагогов – и быстро понял, что деньги, которые он посылал, тратились не на Августа, а разошлись на что-то другое; наверняка на загулы и карточные долги Лассе Вестмана. Мальчика, похоже, в основном оставляли плыть по течению, позволяя ему закоснеть в навязчивых привычках, и, вероятно, подвергали намного худшим вещам, что стало одной из причин возвращения Франса домой.

Ему позвонил один из психологов, чтобы выразить беспокойство по поводу таинственных синяков на теле мальчика, и Франс тоже обратил на них внимание. Они присутствовали у Августа повсюду – на руках и ногах, на груди и на плечах. По словам Ханны, синяки появились в результате собственных припадков мальчика, когда тот метался то туда, то сюда, и Бальдеру действительно довелось наблюдать один из таких припадков уже на второй день, что напугало его до безумия. Однако, по его мнению, синяки имели какое-то иное происхождение.

 

Заподозрив насилие, он обратился за помощью к терапевту и бывшему полицейскому, которых знал лично, и хотя те не смогли с полной уверенностью подтвердить его подозрения, Бальдер еще больше заволновался и написал ряд официальных писем и заявлений. О мальчике он чуть ли не позабыл. Забыть о нем было на редкость легко. Август в основном сидел на полу в комнате с выходящими на море окнами, которую обустроил для него Франс на вилле в Сальтшёбадене[1], и складывал пазлы, безнадежно трудные пазлы, состоящие из сотен кусочков, которые он виртуозно составлял вместе только для того, чтобы сразу опять разбросать их и начать все заново.

Поначалу Франс смотрел на него с восхищением. Это было все равно, что наблюдать за работой великого художника, и иногда у него возникала иллюзия, что мальчик в любой момент поднимет глаза и скажет ему что-нибудь совершенно взрослое. Но Август не произносил ни слова, а если поднимал голову от пазла, то смотрел мимо него в сторону окна и отражавшегося в воде солнечного света, и в конце концов Франс оставил его в покое. Август получил возможность сидеть в одиночестве, и, честно говоря, Франс редко выводил его на улицу, даже в сад.

Чисто формально Бальдер не имел права заботиться о мальчике и не хотел чем-либо рисковать, прежде чем наведет порядок в юридической стороне вопроса, поэтому все покупки, приготовление еды и уборку он препоручил домоправительнице Лотти Раск. По этой части Франс силен не был. Он хорошо разбирался в компьютерах и алгоритмах, но больше почти ни в чем, и чем дальше, тем больше занимался ими и перепиской с адвокатами, а по ночам спал так же плохо, как в США.

Вскоре ему предстояли вызовы в суд и разные бури, и по вечерам он выпивал бутылку красного вина, обычно «Амароне», но помогало это лишь на короткое время. Чувствовал он себя все хуже и мечтал о том, чтобы раствориться в воздухе или скрыться в каком-нибудь гостеприимном месте у черта на куличках. Но вот в одну ноябрьскую субботу кое-что произошло. Вечер выдался ветреный и холодный, они с Августом шли по улице Рингвэген в районе Сёдер[2] и мерзли.

Перед этим они ужинали у Фарах Шариф, на Цинкенс-вэг, и Августу давно пора было спать. Но ужин затянулся, и Бальдер излишне разговорился. Фарах Шариф обладала способностью вызывать людей на откровенность. Они с Франсом знали друг друга еще по лондонскому Империал-колледжу, где вместе изучали компьютерные науки, а на сегодняшний день Фарах была одной из немногих в стране, кто соответствовал уровню Франса или, по крайней мере, мог достаточно хорошо следить за ходом его мыслей, и для него было невероятным освобождением встретиться с понимающим человеком.

Впрочем, она ему еще и нравилась, однако, несмотря на неоднократные попытки, ему так и не удалось ее соблазнить. Соблазнять женщин Бальдер умел плохо. Но на этот раз ему на прощание досталось объятие, почти поцелуй, и Франс расценил это как большой успех, о чем он и думал, когда они с Августом проходили мимо стадиона «Цинкенсдамм». Франс решил, что в следующий раз наймет няню и тогда, возможно… Как знать?

Неподалеку лаяла собака. Позади него кричала женщина – то ли от возмущения, то ли от радости, сразу не разберешь, – но он смотрел в сторону улицы Хурнсгатан и перекрестка, где намеревался поймать такси или сесть на метро, чтобы доехать до Шлюза[3]. В воздухе запахло дождем, светофор у перехода переключился на красный, на другой стороне улицы остановился потрепанный мужчина лет сорока, показавшийся Франсу смутно знакомым.

В этот момент Бальдер взял Августа за руку. Ему хотелось убедиться в том, что сын не сошел с тротуара, и тут он почувствовал: рука была напряжена так, будто мальчик на что-то сильно среагировал. Кроме того, его глаза стали пронзительными и ясными, словно с них, как от взмаха волшебной палочки, спала пелена, и вместо того, чтобы неотрывно смотреть внутрь, в собственные завихрения, Август видел в переходе и перекрестке нечто более глубокое и важное, чем остальные, поэтому Франс решил не обращать внимания на загоревшийся зеленый свет.

Он дал сыну постоять и понаблюдать за развитием событий, и непонятно почему его вдруг охватило сильное душевное волнение, что показалось ему странным. Всего лишь взгляд и только, причем не слишком светлый или радостный. Тем не менее он напомнил Франсу о чем-то далеком, забытом, дремавшем в его памяти, и впервые за долгое время собственные мысли показались ему по-настоящему обнадеживающими.

Глава 2

20 ноября

Микаэль Блумквист поспал всего пару часов, но лишь потому, что слишком зачитался детективом Элизабет Джордж. Конечно, это было не особенно разумно. В первой половине дня журнальный гуру Уве Левин из медиахолдинга «Сернер Медиа» собирался представлять «Миллениуму» свою программу, и Микаэлю следовало быть отдохнувшим и готовым к бою.

Однако проявлять разумность ему совершенно не хотелось. Он чувствовал, что ему все надоело. Блумквист нехотя встал и приготовил необычно крепкий капучино в «Jura Impressa X7» – кофеварке, доставленной ему однажды домой с запиской: «Ты скажешь: я все равно не смогу ею пользоваться», но стоявшей теперь у него на кухне, подобно памятнику лучшим временам. С приславшим кофеварку человеком у него на сегодняшний день не было никаких контактов, да и работа не слишком стимулировала их.

В прошедшие выходные он даже раздумывал, не заняться ли ему чем-нибудь другим – довольно глобальная идея для такого человека, как Микаэль Блумквист. «Миллениум» был его жизнью и страстью, и многие из лучших и наиболее драматических событий его жизни были непосредственным образом связаны с этим журналом. Однако ничто не вечно, возможно, даже любовь к «Миллениуму»; кроме того, сейчас было не самое благоприятное время для владельцев журналов, занимающихся журналистскими расследованиями.

Все публикации, ставившие перед собою крупные и амбициозные задачи, урезáлись, и он не мог отделаться от мысли, что его собственное видение «Миллениума», возможно, прекрасное и правильное в какой-то высшей перспективе, совсем не обязательно способствовало выживанию журнала.

Микаэль зашел в гостиную, потягивая кофе, и взглянул на залив Риддарфьерден. Там довольно сильно штормило. Бабье лето, озарявшее город солнцем еще добрую половину октября и позволявшее уличным кафе работать дольше обычного, резко сменилось просто адским климатом с регулярными порывистыми ветрами и ливнями, и люди в основном бегали по городу, согнувшись в три погибели. Все выходные Блумквист просидел дома, собственно, не только из-за погоды. Он вынашивал грандиозные планы реванша, но все ушло в песок – ни то, ни другое было на него не похоже.

Микаэль отнюдь не являлся лузером, которому вечно требовалось отбиваться, и, в отличие от многих других тяжеловесов шведских СМИ, не страдал раздутым самомнением, нуждавшимся в регулярном подтверждении и подпитке. С другой стороны, у него выдалось несколько неблагоприятных лет, и всего с месяц назад репортер-экономист Уильям Борг опубликовал в принадлежащем холдингу «Сернер» журнале «Деловая жизнь» обзор под заглавием: «Время Микаэля Блумквиста прошло».

Сама по себе публикация, да еще с таким громким названием, была, конечно, всего лишь признаком того, что позиции Блумквиста по-прежнему сильны, и никто не утверждал, что статья отличалась особенно удачными формулировками или оригинальностью. Пожалуй, от нее можно было бы с легкостью отмахнуться как от нападок завистливого коллеги. Но по какой-то причине – задним числом уже не понять, по какой именно, – все это разрослось в нечто большее, что поначалу могло, вероятно, истолковываться как дискуссия о профессии репортера – надо ли, «как Блумквист, все время искать в экономике страны ошибки и держаться за устаревшую журналистику семидесятых годов», или надо, как сам Уильям Борг, «отбросив всяческую зависть, видеть величие выдающихся предпринимателей, ускоривших развитие Швеции».

Однако шаг за шагом дискуссия вышла за эти рамки, и уже начали злобно утверждать, что Блумквист не случайно оказался в последние годы в хвосте, «поскольку он, похоже, исходит из того, что все крупные предприятия жульничают», и поэтому ведет «свои расследования слишком жестко и слепо». Говорилось, что подобное в конечном счете непременно ждет кара. Впридачу ко всему даже о старом архибандите Хансе-Эрике Веннерстрёме, которого Блумквист, как утверждалось, довел до смерти, писали с некоторой симпатией, и хотя серьезные СМИ оставались в стороне, в социальных СМИ оскорбления выплескивались оптом и в розницу, причем нападки исходили не только от экономических репортеров и представителей деловых кругов, у которых имелись причины наброситься на врага, раз он в данный момент вроде бы ослаб.

Ряд молодых журналистов тоже не упустили шанса заявить о себе, они указывали, что Микаэль Блумквист даже мыслит не современно, не пользуется ни «Твиттером», ни «Фейсбуком», и его прямо-таки следует рассматривать как реликвию из минувших времен, когда имелись деньги на то, чтобы копаться в любых старых кипах бумаг. Или же народ просто пользовался случаем прицепиться и создавать забавные хэштеги типа «#каквовременаблумквиста» и тому подобные. В целом все это было кучей разных глупостей, и уж его-то подобная ерунда волновала меньше всех – по крайней мере, так он себе внушал.

С другой стороны, нельзя сказать, чтобы ситуацию улучшало то, что со времен дела Залаченко хорошего материала у него не было и что «Миллениум» действительно пребывал в кризисе. Тираж по-прежнему находился на приличном уровне – двадцать одна тысяча подписчиков. Но доходы от объявлений и рекламы катастрофически сокращались, а дополнительных средств от книг-бестселлеров больше не поступало, и поскольку совладелица, Харриет Вангер, не имела возможности вкладывать дополнительный капитал, правление против воли Микаэля позволило норвежской журнальной империи «Сернер» купить тридцать процентов акций. Это было не столь странным, как казалось или, по крайней мере, как казалось поначалу. Медиахолдинг «Сернер» издавал еженедельники и вечерние газеты, владел большим сайтом знакомств, двумя платными телевизионными каналами и футбольной командой из высшего дивизиона Норвегии, и, казалось бы, не имел никакого отношения к такому журналу, как «Миллениум».

Однако представители «Сернер» – прежде всего шеф отдела публицистики Уве Левин – заверили, что нуждаются в престижном издании и что «все» руководство восхищается «Миллениумом» и больше всего хочет, чтобы журнал оставался прежним. «Мы здесь не для того, чтобы зарабатывать деньги, – как выразился Левин. – Мы хотим делать нечто важное». И он сразу позаботился о существенной добавке в кассу журнала.

Поначалу «Сернер» не вмешивался в редакционную работу. Деятельность шла своим чередом – правда, с чуть лучшим бюджетом, – и по редакции распространилось новое ощущение надежды; иногда оно возникало даже у Микаэля Блумквиста, почувствовавшего, что он, в виде исключения, может посвятить время журналистике, а не волнениям из-за финансовой ситуации. Но приблизительно одновременно с началом гонений на него журналиста не покидали подозрения, что холдинг воспользовался ситуацией – тон изменился, и появились первые случаи давления.

Разумеется, Левин сказал, что журнал будет продолжать докапываться до глубины, сохранит литературную форму изложения, социальный пафос и тому подобное. Но ведь необязательно посвящать все статьи нарушениям в области экономики, несправедливостям и политическим скандалам. Он заявил, что о гламурной жизни – о знаменитостях и премьерах – тоже можно делать прекрасные репортажи, и принялся вдохновенно говорить о журналах «Вэнити фэйр» и «Эсквайр» в США, о Гее Телизе и его классическом портрете Синатры – «Frank Sinatra has a Cold»[4], а также о Нормане Мейлере, Трумене Капоте, Томе Вулфе[5] и еще бог знает о чем.

 

По существу, Блумквист ничего не мог возразить – тогда. Он сам всего полгода назад написал длинный репортаж об индустрии папарацци, и если б нашел хороший и серьезный угол зрения, то сумел бы описать любую незначительную персону. Микаэль обычно говорил, что качество журналистики определяется не темой, а подходом. Нет, воспротивился он тому, что почувствовал между строк: это прелюдия к более существенному вмешательству, а «Миллениум» начинал становиться для холдинга таким же, как любой другой журнал, то есть изданием, которое можно менять как угодно, пока оно не станет прибыльным – и выхолощенным.

Поэтому, услыхав о том, что Уве Левин нанял консультанта и велел тому провести целый ряд обследований рынка, о результатах которых намерен доложить в понедельник, Микаэль просто-напросто отправился в пятницу после обеда домой и долго, сидя за письменным столом или лежа в постели, формулировал разные пламенные речи о том, почему «Миллениум» обязан держаться за собственную концепцию. В пригородах происходят беспорядки. В риксдаге сидит партия с откровенно неприязненным отношением к иностранцам. Растет нетерпимость. Фашизм укрепил свои позиции, повсюду есть бездомные и нищие. Швеция стала во многих отношениях постыдной страной. Блумквист сформулировал множество прекрасных, возвышенных фраз и в мечтах пережил целый ряд фантастических триумфов, произнеся так много метких и убедительных слов, что вся редакция и даже весь холдинг «Сернер» очнулись от своих ошибочных представлений и дружно решили следовать за ним.

Однако по здравому размышлению Микаэль осознал, насколько легковесны подобные слова, если никто не верит в них чисто экономически. Money talks, bullshit walks[6] и все такое! Прежде всего, журнал должен окупаться. А уже потом можно изменять мир. Только так, а не иначе, и вместо планирования сердитых речей он задумался, нельзя ли подыскать хороший материал. Надежда на мощное разоблачение, возможно, смогла бы пробудить у редакции уверенность в себе и заставить их всех наплевать на исследования и прогнозы Левина в отношении замшелости «Миллениума», или что там Уве задумал им выложить.

Со времени своей сенсационной публикации Блумквист стал чем-то вроде новостного центра. Ежедневно он получал наводки на правонарушения и темные дела. В большинстве своем, по правде говоря, это была чистейшая ерунда. Разные правдоискатели, заговорщики-теоретики, вруны и выскочки поставляли ему истории самого бессмысленного свойства, не выдерживавшие даже поверхностной проверки, или, по крайней мере, недостаточно интересные, чтобы вылиться в статью. С другой стороны, за чем-то совершенно банальным или будничным иногда крылся великолепный материал. Простое дело, связанное со страховкой, или тривиальное заявление об исчезновении человека могло вмещать в себя большую историю общечеловеческого уровня. Никогда точно не знаешь. Надо все методично изучать на свежую голову, и поэтому в субботу утром Микаэль уселся с ноутбуком и блокнотами и стал штудировать все, что у него имелось.

Он просидел до пяти часов и, в общем-то, обнаружил кое-что, увлекшее бы его лет десять назад, но теперь не вызвавшее особого энтузиазма – классическая проблема, уж кому-кому, а ему хорошо известная. После нескольких десятилетий в профессии большинство тем кажется знакомыми, и хотя ты умом понимаешь, что какой-то материал хорош, он все равно тебя не увлекает. Когда вдобавок на крышу обрушился холодный проливной дождь, Микаэль прервал работу и переключился на Элизабет Джордж.

Это не только эскапизм, убеждал он себя. Иногда самым лучшим идеям надо вылежаться, говорил его опыт. Если заняться чем-то другим, фрагменты мозаики могут внезапно встать на свои места. Однако никакой другой конструктивной мысли, кроме того, что следует почаще лежать, читая хорошие романы, ему в голову не пришло, и к утру понедельника, снова принесшему отвратительную погоду, Блумквист успел проглотить полтора детектива Джордж плюс три старых номера журнала «Нью-Йоркер», давно пылившихся у него на ночном столике.

И вот теперь Микаэль сидел на диване в гостиной с чашкой капучино в руках и смотрел на непогоду за окном. Чувствовал он себя усталым и безразличным ко всему вплоть до того момента, как резким рывком – словно внезапно решив, что вновь обрел дееспособность, – поднялся, натянул ботинки и зимнее пальто и вышел из дома. На улице было на редкость противно.

Леденящие порывы ветра с дождем пронизывали до мозга костей, и Микаэль быстрым шагом двинулся в сторону улицы Хурнсгатан, казавшейся необычайно серой. Весь район Сёдер словно бы лишился своих красок. Даже ни единого сверкающего осеннего листочка не кружило в воздухе. Опустив голову и скрестив руки на груди, Блумквист продолжил путь мимо церкви Марии Магдалины к Шлюзу, а затем свернул направо, на холм Гётгатсбаккен и, как обычно, зашел в здание между магазином одежды «Монки» и пабом «Индиго». Поднявшись в редакцию, находившуюся на четвертом этаже, прямо над помещениями Гринпис, он уже при входе услышал шум голосов.

Внутри оказалось необычно много народу. Тут была редакция в полном сборе, плюс главные внештатные сотрудники, а также три представителя «Сернер» – два консультанта и Уве Левин, который по случаю такого дня оделся даже чуть более демократично. Он уже не походил на директора и явно подцепил несколько новых выражений, в частности, простонародное «здорóво».

– Здорóво, Микке, как дела?

– Это зависит от тебя, – ответил Блумквист, в принципе ничего худого не имея в виду.

Однако он заметил, что это было воспринято как объявление войны, и, сдержанно кивнув, прошел дальше и сел на один из стульев, расставленных в редакции, как в небольшой аудитории.

Уве Левин откашлялся и нервно взглянул в сторону Микаэля Блумквиста. Знаменитый репортер, казавшийся в дверях настроенным воинственно, теперь выглядел вежливо заинтересованным и не проявлял никаких признаков стремления ссориться или аргументировать. Впрочем, Уве это ничуть не успокоило. Когда-то они с Блумквистом вместе замещали штатных репортеров в газете «Экспрессен». Писали они в то время в основном новости короткой строкой и кое-какую чушь. Зато потом, в кафе, мечтали о солидных репортажах и разоблачениях, часами рассуждая о том, что никогда не станут довольствоваться чем-то традиционным или сглаженным, а всегда будут докапываться до глубины. Молодым и амбициозным, им хотелось всего сразу. Порой Уве скучал по тому времени – не по зарплате, разумеется, или по работе, или даже по вольной жизни с барами и девушками, – а по мечтам: ему не хватало в них мощи. Он временами тосковал по клокочущему желанию изменить общество и журналистику и писать так, чтобы мир замирал, а власти пригибались, и, конечно, даже такой большой человек, как он, неизбежно иногда задавался вопросом: «Что со всем этим стало? Куда подевались мечты?»

А Микке Блумквист воплотил в жизнь каждую из них – и не только потому, что являлся автором нескольких наиболее громких за последнее время разоблачений. Он к тому же писал именно с теми силой и пафосом, о которых они некогда мечтали, и никогда не сгибался под нажимом властей и не шел на компромисс со своими идеалами, в то время как сам Уве… Да, но ведь отличную карьеру-то сделал он? На сегодняшний день Левин зарабатывал наверняка в десять раз больше Блумквиста, что его безумно радовало. Какую пользу принесли Микке его сенсации, если он не мог даже купить себе более крутую дачу, чем малюсенький домик в Сандхамне? Господи, что такое эта хибара по сравнению с новым домом Уве в Каннах? Ничто!.. Нет, правильный путь избрал он, а не другие.

Вместо того чтобы корпеть в разных ежедневных газетах, Уве нанялся в «Сернер» медийным аналитиком и сумел завязать личные отношения с самим Хоконом Сернером, что изменило его жизнь и сделало богатым. Сегодня в его ведении находилась публицистика целого ряда крупных журнальных издательских домов и каналов, и ему это очень нравилось. Он обожал власть, деньги и все, что отсюда вытекало. Но тем не менее… он был достаточно великодушен, чтобы признаваться, что иногда мечтает и о другом, разумеется, в ограниченных дозах, но все-таки. Ему хотелось еще считаться отличным публицистом – таким, как Блумквист, и наверняка именно поэтому он так жестко настаивал на покупке концерном акций «Миллениума». Маленькая птичка принесла ему на хвосте, что журнал пребывает в экономическом кризисе и что главный редактор Эрика Бергер, в которую Уве всегда был тайно влюблен, хочет сохранить двоих сотрудников из последнего набора – Софи Мелкер и Эмиля Грандена, – а без новых капиталовложений в журнал ей это едва ли удастся.

Короче говоря, Уве увидел, что открылась неожиданная возможность стать совладельцем одного из крупных и престижных изданий Швеции. Правда, нельзя сказать, что руководство «Сернер» проявило особый энтузиазм. Напротив, там стали поговаривать, что «Миллениум» старомоден, отличается левой ориентацией и имеет тенденцию конфликтовать с важными рекламодателями и партнерами, и не аргументируй Уве столь пылко, дело наверняка бы ушло в песок. Но он упорствовал. Инвестиция в «Миллениум» является в общем контексте пустяковой суммой, говорил он, незначительным вложением, которое, скорее всего, не принесет сверхприбыли, но зато поможет создать нечто куда более важное – доверие, а на данном этапе, после всех сокращений и кровавых бань, о «Сернер» можно было сказать что угодно, но уровень доверия не являлся главным достоинством холдинга, и поэтому вложение в «Миллениум» могло бы стать показателем того, что он все-таки проявляет интерес к журналистике и свободе слова. Правление «Сернер», разумеется, не отличалось излишней любовью к свободе слова или журналистским расследованиям а-ля «Миллениум». Но, с другой стороны, чуть больше доверия им бы не повредило. Это все-таки понимали все, поэтому Уве удалось добиться покупки, и долгое время она казалась удачей для обеих сторон.

1Сальтшёбаден – пригородный район Стокгольма с частными домами. (Здесь и далее прим. пер.)
2Сёдер – один из центральных районов Стокгольма.
3От Шлюза ходит электричка в Сальтшёбаден.
4Гей Телиз (р. 1932) – американский писатель и журналист, известный своими репортажами в журнале «Эсквайр». Его репортаж «Фрэнк Синатра простудился» был признан лучшей публикацией журнала.
5Норман Мейлер (1923–2007) – американский писатель, журналист, кинорежиссер; Трумен Капоте (1924–1984) – американский писатель; Том Вулф (р. 1931) – американский журналист и писатель, пионер направления «новая журналистика» в литературе.
6Решают деньги, а не дешевая болтовня (слова известной песни, англ.).
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32 
Рейтинг@Mail.ru