Стефания Данилова
Свидетельство о полусмерти
Мой зонт в общественном транспорте был покоцан.
Семья не вышла из дому: "Подождем
другого солнца".
А я пошла средь почерневших церквей зонтов,
и в них стучало клавиатурой на телефоне,
и в них послышалось сразу, наверно, сто
дарк-рок-симфоний.
И где-то бабочка, хрустальным крылом взмахнув,
на том конце разбудивши землетрясенье,
рассыпала на обрусевшие пряди хну
пыльцы осенней.
Я шла сквозь рукоплескания, сквозь аншлаг
(хотя прохожим все это грезилось пантомимой,
насквозь продрогшей даже с зонтом). Я шла,
а дождь шел мимо.
И голос, что зарождался, освобожден,
был схож не то с Окуджавой, не то с Высоцким.
Второе августа, говорили, пройдет дождем.
Но вышло Солнце.
ПОЭТЫ
Говорят, где-то есть поэты,
не воспевшие чёрный цвет.
Не писавшие в жизни о грусти, печали, боли.
Их уста не ведали привкуса алкоголя,
сквернословия,
поцелуев, которых нет.
Где-то живут носители лучшей доли,
не обижаясь на фразу "рехнулись, что ли?",
на каком-то из бесконечных кругов планет.
Их улыбки в разы светлее, чем у детей.
Их одежды длинны до пола и невесомы.
И друг к дружке они котятами жмутся сонно,
перед тем, как взяться за руки и лететь,
и живут сообща: львиным прайдом, ангельским сонмом,
без серпентариевых тусовок,
ничего не перенявшие у людей.
Чёрный цвет им не нужен, как и другие семь:
у них есть свои цвета – например, "счастливый",
цвет "говорящий с духами у залива",
цвет "лунной дороги", цвет "кофейная сень",
вот у нас – плакучие,
а у них – смеючие ивы,
и слова не затянуты в правильный злой корсет.
Им не нужно перед кем-либо выглядеть в лучшем свете,
вставать в семь утра, болеть и платить за жильё,
ни один из них не нуждался в добром совете,
не приветствовал лишней строки в сонете,
не возводился в культ и не порастал быльём,
и они никогда, никогда
не писали о смерти,
точнее сказать, совсем не знали её.
РУКОПИСЬ НЕ ГОРИТ
Говорят, в огне проживают маги:
напиши желание на бумаге,
осторожно к пламени поднеси,
и чего угодно тогда проси.
Я охотно верю любым приметам.
Выбираю себе уголок без ветра
и пишу:
"Все снова живы-здоровы,
смерть оказалась к ним не готова.
Я вижу заново левым глазом.
Всегда проверяю конфорки с газом.
Не боюсь ни дьявола, ни декана.
Не тащу за волосы из стакана
истину, когда её мне не надо.
Воздух больше не плотности стекловаты.
Не сдирают шкуры, не бьют лежачих.
Близкие в офисах не ишачат,
не считают копейки, ездят на море
и я с ними поеду вскоре.
Мои родители не стареют.
Есть Юго-Северная Корея,
а война закончилась, все вернулись
в тёплые объятия наших улиц.
Снимаю руками любую порчу
и никого из себя не корчу.
На Васильевском больше ладонных линий.
Я совсем не помню, что нанесли мне,
что причинили – забыла тоже.
Собаки легко понимают кошек.
Тычинка выберет нужный пестик.
Несу свой крест как нательный крестик
и в ладонях водой приношу Слово,
не творящее мёртвое из живого.
Зима забыла пути в мой город.
На вокзальных часах навсегда пять-сорок,
где он меня никогда не бросит.
Никогда не наступает осень.
Кошмары про сбивший меня лендровер,
красные буквы "The game is over"
и сломанный мост
больше не снятся.
В девяносто шесть мне опять веснадцать.
Никто больше не говорит о раке,
лечение просто, как алгоритм.
Искры не падают в бензобаки.
Мама больше о смерти не говорит".
Складываю вчетверо лист бумаги,
подношу к огню,
но рукопись
не горит.
АННА
Анна работает в клинике для одаренных
детей, страдающих искренней многих взрослых.
Когда эти дети были еще эмбрионы,
у них уже формировалась тяжелая поступь.