Станислав Родионов
Криминальный талант
– Ну, рассказывайте, – предложил Рябинин.
– Села я в самолет…
– Кто-нибудь провожал? – спросил он, хотя знал, кто мог ее провожать.
– Мама.
– Какой у вас багаж?
– Небольшой чемоданчик я сдала… А в руках сумочка и сетка с пирожками.
– Пирожки с чем? – почему-то спросил Рябинин.
– С мясом, с яблоками… Были с повидлом.
– А с капустой были?
– Нет, с капустой не было, – с сожалением ответила она, серьезно полагая, что все это имеет значение для следствия.
Он уже знал, как она училась в школе: аккуратно и серьезно, с выражением читала стихи, плакала от полученной тройки и с седьмого класса знала, в какой пойдет институт. Но все это не имело отношения к допросу.
– На чемодане вашего адреса не было написано или наклеено?
– Нет.
– А в чемодане были какие-нибудь документы с вашим адресом и фамилией родителей?
– Нет, – подумала она.
– Кто сидел с вами рядом?
– Пожилой мужчина, приличный такой…
– Вы с ним познакомились, поговорили?
– Ну что вы… Он же старый.
– Да, что с ним разговаривать, – согласился Рябинин. – Может, вы с молодым перебросились словами?
– Ни с кем я не перебрасывалась. Лету всего четыре часа.
Он знал, как она училась в институте, – не училась, а овладевала знаниями. Не пропустила ни одной лекции. Вовремя обедала. Делала удивительно чистые чертежи и носила их в тубусе. И ни разу не уступила места в трамвае женщине, не старушке, а усталой женщине с чулочной фабрики – сидела, уложив изящный тубусик на великолепных хрустящих коленках, обтянутых кремовыми чулками с той самой фабрики, на которой работала усталая женщина…
Но следствия это не касалось.
– Прилетели. Дальше что?
– Села в троллейбус и приехала к дяде.
– А кто у вас дядя?
– Оперный певец Колесов, – ответила Кузнецова, и теперь Рябинин увидел в ее глазах, схваченных по краям черной краской, как опалубкой, искреннее любопытство, – она предвкушала эффект от этого сообщения.
– Ого! – радостно воскликнул Рябинин. – И хорошо поет?
– У него баритон.
– Небось громко?
– Еще бы. На весь театр.
На кой черт придумывают тесты! Да привели бы этих проверяемых к нему на допрос… Он уже может сообщить начальнику Кузнецовой, как она работает и что будет с ней дальше. Ничего не будет, кроме тихой карьеры. Нет, не той, из-за которой не спят по ночам, не едят по дням и целиком уходят в пламя творчества, как дрова в золу. Это будет карьера спокойная, от института до пенсии, с хлопотами о прибавке, с намеками о премии и с завистью к тем, которые горят по ночам.
Но все это не касалось следствия.
– В троллейбусе вы тоже ни с кем не знакомились?
– Совершенно ни с кем.
– А у вас в городе знакомых нет?
– Кроме дяди, абсолютно никого.
– И вы никуда ни к кому не заходили?
– Прямо из аэропорта к дяде.
– А как узнали про телеграмму и деньги?
– Мама сначала выслала сто рублей, а потом позвонила дяде. Стала его упрекать, почему он не дал денег.
– А если бы от вашего имени попросили двести рублей? – просто так поинтересовался Рябинин.
– Конечно бы прислали… Разве дело в деньгах? – слегка брезгливо спросила Кузнецова.
– А в чем? – вздохнул он.
И вспомнил, как на первом курсе, еще до перехода на заочное отделение, устроился на полставки истопником. Таскал до пятого этажа связки дров, огромные, как тюки с хлопком. Вспомнил, как однажды всю ночь разгружал вагоны с картошкой, носил какие-то шпалы, а потом широченные ящики и был похож на муравья, который поднимает груз больше своего собственного веса.
– Ну а эта Васина Мария Владимировна вам знакома?
– Впервые узнала о такой из телеграммы.
– Как же так? Никто вас не знает, ни с кем вы не знакомились, адреса домашнего никому не давали… Но кто-то его здесь знает…
– Я и сама не понимаю, – сказала она и пожала плечами. – Но вы-то должны знать.
Вот оно, мелькнуло то, что Рябинин угадывал давно и все думал, почему оно не проявляется, – барственная привычка потребителя, которому должен весь мир.
– Я-то должен. Но я не знаю.
– Как же так? – подозрительно спросила она. – У вас должны быть разные способы.
– Способы у нас разные, это верно. А вот кто украл ваши деньги, я пока не знаю. А вы все знаете?
– У меня высшее образование, – опять пожала она плечами. – Мои знания на уровне современной науки.
– Скажите, – вдруг спросил Рябинин, – у вас было в жизни… какое-нибудь горе?
Она помолчала, вспоминая его, как будто горе надо вспоминать, а не сидит оно в памяти вечно. Кузнецова хотела ответить на этот вопрос – думала, что следователь тонко подбирается к преступнику.
– Нет, мне же всего двадцать три.
– Жаль, – сказал Рябинин.
Видимо, она не поняла: жаль, что ей двадцать три, или жаль, что не было горя. Поэтому промолчала. Нельзя, конечно, желать ребенку трудностей, юноше – беды, а взрослому горя. Рябинин твердо знал, что безоблачное детство, беспечная юность и безбедная жизнь рождают облегченных людей, будто склеенных из картона, с затвердевшими сморщенными сердцами. Но желать горя нельзя.
– Я разочаровалась в следователях, – вдруг сообщила она.
– Это почему же?
– Отсталые люди.
– Это почему ж? – еще раз спросил Рябинин.
– Не подумайте, я не про вас.
– Да уж чего там, – буркнул он.
– На заводе, где я в командировке, читал лекцию ваш следователь. Такая седая, знаете?
– Демидова.
– Вот-вот, Демидова. Извините, старомодна, как патефон. Рассказывала случаи любви и дружбы. Как любовь спасла парня от тюрьмы. И как дружба исправила рецидивиста… Я думала, что она расскажет про детектор лжи, криминологию или применение телепатии на допросах…
– Но ведь про любовь интереснее, – осторожно возразил Рябинин.
Кузнецова фыркнула:
– Конечно, но во французском фильме или на лекции сексолога. А у нее голова трясется.
То, что накапливалось, накопилось.
– Скажите, вы сделали на работе хоть одну гайку? – тихо спросил Рябинин.
– Мы делаем ЭВМ, – поморщилась она от такого глупейшего предположения.
– Ну так вы сделали хоть одну ЭВМ?
– Еще не успела.
– А пирожки вы печь умеете? С мясом? – повысил он голос на этом «мясе».
– У меня мама печет, – пожала она плечами.
– Так чего же вы… – пошел он с нарастающей яростью. – Так чего же вы, которая ест мамины пирожки и не сделала в жизни ни одной вещи своими руками, судите о работе и жизни других?!
– Судить имеет право каждый.
– Нет, не каждый! Чтобы судить о Демидовой, надо иметь моральное право! Надо наделать ЭВМ, много ЭВМ… Да ЭВМ ваши пустяки, – Демидова людей делает из ничего, из шпаны и рецидивистов. Верно, ее во французском фильме не покажешь. Верно, Софи Лорен лекцию о любви прочла бы лучше… Голова у нее трясется знаете от чего? Ей было двадцать два года, на год младше вас. Бандит ударил ее в камере на допросе заточенной ложкой в шею. Она в жизни ни разу не соврала – это знает весь город. Она в жизни видела людей больше, чем вы увидите диодов-триодов. Она… В общем, о ней имеет право судить только человек.
– А я, по-вашему, кто?
– А по-моему, вы еще никто. Понимаете – никто. Вы двадцать три года только открывали рот. Мама совала пирожки, учителя – знания. А вы жевали. Это маловато для человека. Человеком вы еще будете. Если только будете, потому что некоторые им так и не становятся…
– Почему вы кричите? – повысила она голос. – Не имеете права!
– Извините. Не имею. Подпишите протокол.
Кузнецова чиркнула под страницами не читая. Она сидела красная, уже не элегантная, с бегающими злыми глазами, которые стали меньше, словно брови осели. Рябинин чувствовал, что и он побурел, как борец на ковре. Сейчас, по всем правилам, она должна пойти с жалобой к прокурору – на добавку к пропавшему гробу.
– Вы свободны. Деньги мы ваши найдем. А не найдем, я свои выплачу.
Кузнецова медленно поднялась, пошарила по комнате глазами, словно боясь чего-то забыть, и пошла к двери. Но совершенно неожиданно для него обернулась и тихим убитым голоском сказала:
– Извините меня, пожалуйста.
Рябинин не уловил: поняла она или обрадовалась, что деньги выплатят. А может, не виновата эта девушка ни в чем, как ни в чем не виновата кукла. Искусственного горя человек, слава богу, еще не придумал.
Но все это не имело никакого отношения к допросу.
Раскрыть загадочный случай с деньгами Рябинин намеревался на допросе получательницы Васиной – там лежала отгадка.
Петельников не звонил Рябинину – нечего было сообщать. Он сутки ждал вертолет, потому что Карпинская оказалась в поле, в тайге.
Потом он часа два смотрел вниз на землю, на какие-то проплешины, щетинистые куски тайги, мелкие домики… Далеко она забралась, хотя к стоянке партии был и другой подход, не из Якутска. Девка умная, но элементарно ошибалась. В его практике уголовники не раз бежали в отдаленные области с небольшим населением. Тут их находили легко, как одинокое дерево в степи. Но попробуй отыщи человека в миллионном городе…
Восемь палаток стояли на поляне дугой. В центре лагеря был вкопан длинный обеденный стол. Петельникова удивил окрестный лес, тайга не тайга, но лес большой, – он-то ждал сплошную тундру. К вертолету подошли шесть бородатых людей, обросшие гривами, как львы. Между собой они почти ничем не разнились – только ростом, да трое были в очках.
– Начальник партии, – представился тот, у которого бородка струилась пожиже. – Прошу в нашу кают-компанию.
Петельников, оперативник из Якутска и летчик прошли в самую большую палатку-шатер. В середине простирался громадный квадратный стол, сооруженный из толстых кусков фанеры на березовых чурбаках. Вместо стульев были придвинуты зеленые вьючные ящики. По углам стояли какие-то приборы, лежали камни разных размеров, стоял ящик с керном – и висели три гитары.
Петельников с любопытством рассматривал незнакомый быт. Когда все сели за стол, начальник партии деликатно кашлянул. Инспектор понял, что пора представляться.
– Комариков у вас, – сказал он и хлопнул себя по щеке.
– Да, этого сколько хочешь, – подтвердил начальник.
Бородатые парни выжидательно смотрели. Теперь их инспектор уже слегка различал.
– Мне нужна Карпинская Любовь Семеновна, – просто сказал Петельников.
– Она вот-вот должна прийти.
Геологов не удивило, что три человека прилетели на вертолете к Карпинской, – и это удивило инспектора.
– Вы из Института геологии Арктики? – спросил начальник партии, потому что Петельников все-таки не представился.
– Нет.
– Из «Геологоразведки»? – спросил второй геолог, пожилой.
– Нет.
– Из Всесоюзного геологического института?
– Из Института минерального сырья?
– Из Академии наук?
– Да нет, товарищи, – засмеялся Петельников, но мозг его бешено работал.
Из Геологического треста она уже уволилась и перешла сюда. И вот теперь он не знал должности Карпинской, поэтому опасался разговора. В тресте она была геологом. Но Карпинская опустилась и могла сюда устроиться и коллектором, и поварихой, и рабочей. Хорошенькое дельце: экспедиция Академии наук прилетела к поварихе. Но его смущало, что геологи такую возможность допускали. Или это была ирония, которую он еще не мог раскусить.
– Все проще, – весело заявил инспектор, – я родственник Карпинской, уезжаю в очень дальнюю командировку. Вот заскочил проведать, попрощаться…
– Понятно, – сказал молодой парень с желтой плотной бородкой прямоугольничком, – вы генерал в штатском, а это ваш адъютант.
Все засмеялись, кроме его «адъютанта» – оперативника, крепкого и молчаливого, как двухпудовка. Геологи приняли версию инспектора. Документов они не спрашивали: видимо, вертолет был надежной гарантией. Конечно, проще все рассказать и расспросить. Но с незнакомыми людьми Петельников рисковать не хотел. Среди них вполне мог находиться ее сообщник. Инспектор даже усмехнулся: вдруг вся эта геологическая партия обросших людей со зверскими лицами – шайка с атаманшей Карпинской…
– А родственников принято угощать, – сказал начальник партии и поднялся. – Влад! Организуй чайку.
На столе появился здоровый ромб сала, вспоротые банки тушенки, громадные черные буханки местного хлеба и холодные доли какой-то рыбы. Начальник партии открыл вьючный ящик и достал бидон, который оказался запаянным, словно был найден на дне океана. Обращались с ним осторожно, как с магнитометром.
Когда сели за стол, начальник налил в кружки прозрачной жидкости.
– Чай-то у вас незаваренный, – улыбнулся Петельников.
– Потом мы и заваренного сообразим, – пообещал начальник. – За гостей!
Инспектор не знал, что делать. Оперативник из Якутска посматривал сбоку – ждал команды. Не хотелось обижать этих ребят, которые, несмотря на их зверские морды, ему нравились.
Он чуть кивнул оперативнику и взял кружку со спиртом:
– За хозяев!
И сразу рассосался холодок официальности – есть такое качество у спирта. Ребята заговорили о своей работе, весело ее поругивая: комары, гнус, болота, завхоз Рачин, какой-то эманометр и какие-то диабазы, которые лежали не там, где им было положено. Петельников знал эту ругань, в которой любви больше, чем злости.
Пожилой геолог взял гитару, и вроде бы стало меньше комарья. Петельников слушал старые геологические песни, чувствуя, как тепло растекается по телу спирт. Только летчик скучал, молча поедая сало, ибо спирту ему было не положено.
Окончив курс, по городам, селеньям
Разлетится вольная семья.
Ты уедешь к северным оленям —
В знойный Казахстан уеду я.
Начальник партии сунулся в один из ящиков и достал длинный пакет. Он развернул кальку торжественно, как новорожденного.
– Примите подарок от геологов.
Это был чудесный громадно-продолговатый кристалл кварца, четкий и ясный, словно вырезанный из органического стекла. Только чище и прохладнее, как мгновенно застывшая родниковая вода. Петельников принял подарок, мучаясь, чем бы отдарить ребят.
Закури, дорогой, закури.
Завтра утром с восходом зари
Ты пойдешь по горам опять
Заплутавшее счастье искать.
Если бы не существовал на свете уголовный розыск, Петельников остался бы с ними. Все люди в душе бродяги и, не будь отдельных квартир, разбрелись бы по земле.
Я смотрю на костер догорающий.
Гаснет розовый отблеск огня.
После трудного дня спят товарищи,
Почему среди них нет тебя?
Начальник партии опять достал бидон и забулькал над кружками. Вторую порцию инспектор решил твердо не пить.
– Предлагаю тост за Карпинскую Любовь Семеновну, – вдруг сказал начальник.
Петельников поспешно схватил кружку, – этот тост он пропустить не мог.
– Ну как тут она… Люба-то? – быстренько ввернул инспектор, пока еще не выпили.
– Она на высоте, – заверил пожилой геолог, который оказался геофизиком.
– Способная девушка, – пояснил начальник, – кандидатскую заканчивает.
Петельников поперхнулся спиртом. Геологи решили, что у него не пошло. Но он представил удивленно-вздернутые очки Рябинина и вспомнил, что Капличникову в ресторане она представилась научным работником.
Жил на свете золотоискатель,
Много лет он золото искал.
Над своею жизнью прожитой
Золотоискатель зарыдал.
Инспектора уже захлестывали вопросы: как ей удалось слетать в город во время полевого сезона, зачем ей столько денег и почему она…
Но тут его молчаливый помощник, выпив вторую порцию, встал, скинул пиджак и повесил его на гвоздик. Геологи сразу затихли, будто у гитары оборвались струны, – на боку гостя, ближе к подмышке, висел в кобуре пистолет.
Петельников не заметил, сколько длилась тишина. Инспектор придумал бы выход – их в своей жизни он придумывал сотни. Но не успел…
– Здравствуйте, братцы, – раздался женский голос, но геологи не ответили.
Петельников резко обернулся к выходу…
На фоне белого палаточного брезента стояла высоченная тонкая девушка ростом с инспектора, с полевой сумкой, молотком в руке и лупой на груди, которая висела, как медальон. Это пришла из маршрута Любовь Семеновна Карпинская.
Но это была не та, кого искал Петельников.
Принято считать, что каждый свидетель сообщает что-нибудь важное, и вот так, от вызванного к вызванному, следователь докапывается до истины. В конечном счете следователь докапывался, но копал он главным образом пустую породу. Чаще всего свидетели ничего не знали или что-то где-то слышали краем уха. Был и другой сорт редких свидетелей. От них часто зависела судьба уголовного дела.
Мысль о Петельникове держалась в Рябинине постоянно, как дыхание. Но рядом появилась другая забота – о новом деле. Поэтому он с интересом ждал второго свидетеля.
Мария Владимировна Васина, которая упоминалась в телеграмме, оказалась шестидесятипятилетней старушкой.
– Вот она и я, – представилась свидетельница. – Зачем вызывал-то?
– А вы что – не знаете? – удивился Рябинин.
– Откуда мне знать, сынок? – тоже удивилась старушка, и он поверил: не знает.
Рябинин переписал из паспорта в протокол анкетные данные, дошел до графы «судимость» и на всякий случай спросил:
– Не судимы?
– Судима, – обидчиво сказала она.
– Наверное, давно? – предположил он.
– Вчера, сынок.
– За что? – опешил Рябинин.
– Пол в свой жереб не мою, а квартира обчая. За это и позвал к ответу?
– Не за это, – улыбнулся он и понял, что речь идет о товарищеском суде.
– Я впервой в вашем заведении. У меня сестра знаешь отчего померла?
– Нет, – признался Рябинин.
– Милиционера увидела и померла. От страху, значит.
– Ну уж, – усомнился он.
Начинать допрос прямо с главного Рябинин не любил, но с этой старушкой рассуждать не стоило – завязнешь и не вылезешь. Поэтому он спросил прямо:
– Бабушка, у вас в Ереване знакомые есть?
– Откуда, милый, я ж новгородская.
– А Кузнецовых в Ереване знаете?
– Господь с тобой, каких Кузнецовых… И где он, Ириван-то?
– Ереван. Столица республики, город такой.
– А-а, грузинцы живут. Нет, сынок, век там не бывала и уж теперь не бывать. А Кузнецовых слыхом не слыхивала.
Разговор испарился. Оставался один вопрос, главный, но если она и его слыхом не слыхивала, то на этом все обрывалось.
– Как же, Мария Владимировна, не знаете Кузнецовых? А вот сто рублей от них получили, – строго сказал Рябинин и положил перед ней телеграмму, которую он уже затребовал из Еревана.
Васина достала из хозяйственной сумки очки с мутно-царапанными стеклами, долго надевала их, пытаясь зацепить дужки за седые волосы, и, как курица на странного червяка, нацелилась на телеграмму. Рябинин ждал.
– Ага, – довольно сказала она, – я отстукала.
– Подробнее, пожалуйста.
– А чего тут… Плачет девка, вижу, все нутро у нее переживает.
– Подождите-подождите, – перебил Рябинин, – какая девка?
– Сижу у своего дома в садочке, – терпеливо начала Васина, – а она подходит, плачет, все нутро у нее переживает…
– Да кто она?
– Обыкновенная, неизвестная. Из того, из Иривана. Откуда я знаю. Плачет всем нутром. Говорит, бабушка, выручи, а то под трамвай залягу. Мазурики у нее украли документы, деньжата, всю такую помаду, какой они свои чертовские глаза мажут. Дам, говорит, телеграмму родителям на твой адрес, чтобы сто рублей прислали. А мне что? Вызволять-то надо девку. Дала ей свой адресок. А на второй день пришли эти самые сто рублей. Ну, тут я с ней дошла до почты, сама получила деньги и все до копейки отдала. Вот и все, родный.
Рябинин молчал, осознавая красивый и оригинальный способ мошенничества. Теперь он не сомневался, что это мог сделать только человек, знавший Кузнецову, ее адрес и время командировки.
– Какая она, эта девушка? – спросил он.
– Какая… Обыкновенная.
– Ну что значит – обыкновенная… Все люди разные, бабушка.
– Люди разные, сынок. А девки все на одно лицо.
Рябинин улыбнулся – прямо афоризм. Но ему сейчас требовался не афоризм, а словесный портрет.
– Мария Владимировна, скажите, например, какого она роста?
– Росту? Ты погромче, сынок, я уж теперь не та. Какого росту?.. С Филимониху будет.
– С какую Филимониху?
– Дворничиха наша.
– Бабушка, я же не знаю вашу Филимониху! – крикнул Рябинин. – Скажите просто: маленькая, средняя, высокая?
– Откуда я знаю, сынок. Не мерила же.
Васина очки не сняла, и на Рябинина смотрели увеличенные стеклами огромные глаза. На молодую он давно бы разозлился, но старушки – народ особый.
– Ну ладно, – сказал он. – Какие у нее волосы?
– Вот вроде твоих, такие же несуразные висят.
Рябинин погладил свою макушку. Он уже чувствовал, что никакого словесного портрета ему не видать, как он сейчас не видел своих несуразных волос.
– Какие у нее глаза? – спросил он громко, словно теперь все ответы зависели только от зычности вопроса.
– Были у нее глаза, родный, были. Как же без глаз.
– Какие?! – крикнул Рябинин неожиданно тонким голосом, как болонка тявкнула: крик сорвался непроизвольно, но где-то на лету перехватился мыслью, что перед ним все-таки очень пожилой человек.
– Обыкновенные, щелочками.
– Какого цвета хоть?
– Да сейчас у них у всех одного цвета, сынок, – жуткого.
Придется обойтись без словесного портрета. Но тогда что остается, кроме голого факта, кроме состава преступления?..
– Узнаете ее? – на всякий случай спросил Рябинин.
– Что ты, милый… Себя-то не каждый день узнаю.
– Зачем же вы, Мария Владимировна, совершенно незнакомому человеку даете свой адрес и помогаете получить деньги?
Старушка нацелилась на него мудрыми глазами змеи и спросила:
– А ты б не помог?
– Помог бы, – вздохнул он и с тоской подумал, что у него зависает второй «глухарь» – два «глухаря» подряд. Это уже много.
Рябинину показалось, что Петельников подрос – ноги наверняка стали длиннее. Лицо как-то осело, будто подтаяло, и черные глаза, которые и раньше были слегка навыкате, теперь совсем оказались впереди. В одежде исчезла та легкая эстрадность, которой так славился инспектор. Он вяло курил, рассеянно сбрасывая пепел в корзинку.
– Ты мне не нравишься, – поморщился Рябинин.
– Я себе тоже, – усмехнулся Петельников.
– Как говорят японцы, ты потерял свое лицо.
Инспектор не ответил, упорно рассматривая улицу через голову следователя. Рябинин знал, что Петельников человек беспокойный, но это уже походило на болезнь.
– Ничего я не потерял, – вдруг твердо сказал инспектор и добавил: – Кроме нее.
– Выходит, что она привела Курикина в чужую квартиру? – спросил Рябинин.
– Привела, – хмыкнул Петельников, придавливая сигарету. – Она вообще жила там целый месяц. Карпинская полгода в командировке. А эта…
Петельников рассеянно забегал взглядом по столу, подыскивая ей подходящее название. Но в его лексиконе такого названия не оказалось.
Не было таких слов и у Рябинина: то сложное чувство, которое он испытывал к таинственной незнакомке, одним словом не определишь.
– Ну а как же соседи, дворники? – спросил он.
– Соседи… Они думали, что Карпинская пустила жильцов. Она ведь там даже кошку держала…
Опять было просто, красиво и выгодно. Отдельная квартира, запасной выход на черную лестницу – делай, что хочешь, и в любой момент можно выйти через дверь за ковром, не оставив после себя ничего, кроме трех париков.
– А я ведь догадался, что это не ее квартира, – вдруг сообщил Рябинин.
– Почему?
– Когда ты не нашел фотографий, я уже заподозрил. А потом заглянул в шкаф. Вижу, одежда на высокую женщину, очень высокую.
– Чего ж не сказал? – подозрительно спросил Петельников.
– Не хотел отнимать у тебя надежду. А Карпинскую все равно надо было опросить. Вдруг ее знакомая.
Они помолчали, и Рябинин грустно добавил:
– Знаешь, Вадим, мы ее не поймаем.
– Почему? – насторожился инспектор.
– Боюсь, что мы с тобой глупее ее.
– Она просто хитрее, – буркнул Петельников.
– Не скажи… Это уже ум. Не с тем зарядом, но уже большие способности. Я бы сказал – криминальный талант.
Теперь его уже не радовал этот талант. После ресторанных историй Рябинин не сомневался, что ее поймают. Но сейчас ему хотелось, чтобы таланта у нее поубавилось.
– А у меня новое дело, – сообщил Рябинин, – и тоже пока глухо.
Он начал рассказывать. Петельников слушал внимательно, но не задал ни одного вопроса. Видимо, не осталось в его мозгу места для новых дел.
– Знакомые этой Кузнецовой обтяпали, – вяло отозвался инспектор.
– Надеюсь. Вот теперь надо установить всех ее знакомых, – тоже без всякой энергии заключил Рябинин.
Теперь они не шутили и не подкалывали друг друга. Время пикировок кончилось само собой. И сразу из их отношений, из совместной работы пропало что-то неизмеримое, как букет из вина. Но Рябинин был твердо убежден, что без чувства юмора не раскрываются «глухари».
Сначала он услышал шаги, потом ощутил запах духов, который несся впереди той, чьи это были шаги. В кабинет вошла Маша Гвоздикина в новом платье, удивительное платье, которому удавалось больше открыть, чем скрыть. Маша увидела Петельникова, и ее глаза зашлись в косовращении. Петельников давно нравился ей – это знала вся прокуратура и вся милиция, но, кажется, не знал Петельников. В руках Гвоздикина, как всегда, держала бумаги. Наверняка несла Рябинину, но сейчас забыла про них.
– Привет, Гвоздикина, – невыразительно кивнул инспектор, сделав ударение на первом слоге, хотя она не раз ему объясняла, что фамилия происходит не от гвоздя, а от гвоздики. – Как наука? – спросил он.
Маша училась на юридическом факультете.
– Спасибо, – щебетнула она. – Вот надо практику проходить. К вам нельзя?
Петельников обежал взглядом ее мягко-покатую фигуру, которую он мог представить где угодно, только не на оперативной работе.
– Куда – в уголовный розыск?
– А что? – фыркнула Маша. – У вас интересные истории…
– Интересные истории вот у него, – кивнул инспектор на следователя.
– У кого? – удивилась она, оглядывая стол, за которым сидел только Рябинин: лохматый, в больших очках, костюм серый, галстук зеленый, ногти обкусаны. Казалось, что только теперь Гвоздикина его заметила и вспомнила, зачем пришла. – Еще заявление по вашему делу. – Она ловко бросила две бумажки.
Петельников с Гвоздикиной лениво перебрасывались словами. Рябинин читал объяснения, которые взяли работники милиции у женщины. Рябинин не верил своим глазам – такой же случай, как с Кузнецовой-Васиной. Хоть бы чем-нибудь отличался! Даже сумма сторублевая. Одно отличие было, и, может быть, самое важное: Кузнецова прилетела из Еревана, а новая потерпевшая – Гущина из Свердловска. Он сравнил места работы и объекты командировок – тоже разные.
– Вадим Михалыч, – допытывалась Маша, – а у вас были страшные случаи? Такие, чтобы мороз по коже.
– У меня такие каждый день, – заверил Петельников.
– Расскажите, а? Самый последний, а?
– Ну что ж, – согласился инспектор и вытянул ноги, перегородив кабинет, как плотиной. – Забежал я вчера под вечер в морг, надо было на одного покойничка взглянуть.
– Зачем взглянуть? – удивилась Гвоздикина.
– Вдруг знакомый. Всех покойников смотрю. Значит, пока я их ворочал, слышу, все ушли. Подбегаю к двери – заперта. Что такое, думаю. Стучал-стучал – тишина. Как говорят, гробовое молчание. Что делать? Был там у меня один знакомый Вася…
– Вы же сказали, что все ушли? – перебила она.
– Правильно, все ушли. А Вася остался, лежал себе под покрывалом и помалкивал. Васю я хорошо знаю…
– Вася-то… он кто? – не понимала Маша.
– Как кто? – теперь удивился Петельников. – Можно назвать моим хорошим знакомым. Встречались не раз Я его и вызывал, и ловил, и сажал. Приятель почти, лет восемь боролись. А лежит спокойно, потому что помер от алкоголя. Ну, подвинул я его, лег – и на боковую.
– Зачем… на боковую?
Теперь Гвоздикина смотрела прямо, зрачки были точно по центру – глаза даже вытянутыми не казались.
– Ну и вопрос! – возмутился инспектор. – Что мне, на следующий день идти на службу не выспавшись? Вася человек спокойный, он и при жизни тихоня был, только бандит. Просыпаюсь утром, кругом поют.
– Кто… «поют»? – ошарашенно спросила Маша.
– Птички за окном. Поворачиваюсь я на бок, а Вася мне и говорит: «Доброе утро, гражданин начальник». Хрипло так говорит, противно, но человеческим голосом…
– Так ведь он… – начала было она.
– Все нормально. Решили, что Вася скончался, и привезли в морг, чтобы, значит, вскрыть и посмотреть, отчего бедняга умер. А чего там смотреть – Вася умрет только от напитков. Находился он в тот вечер в наивысшей стадии алкогольного опьянения, которая еще неизвестна науке. Человек не дышит, сердце не работает, мозг не работает, а ночь пролежит, протрезвеет – и пошел себе к ларьку…
– Врете? – вспыхнула Гвоздикина.
– Процентов на двадцать пять, – серьезно возразил Петельников. – С покойниками рядом я спал.
Рябинин смотрел между ними в одну точку – прямо в сейф. Смотрел так, будто сейф приоткрылся и оттуда выглянул тот самый покойничек Вася, с которым спал инспектор.
– Ты чего? – спросил Петельников.
– Вадим, еще один аналогичный эпизод со ста рублями.
– Те же лица?
Рябинин рассказал.
– Выходит, здесь знакомые Кузнецовой ни при чем, – решил инспектор.
Они замолчали. Маша не уходила, не спуская опять окосевших глаз с Петельникова и глубоко дыша, будто ей не хватало кислорода. Инспектор автоматически вытащил сигарету, но, покрутив ее, помяв и повертев, воткнул в пепельницу.
– Пожалуй, – медленно сказал Рябинин, – второе мое дело посложней, чем снотворное. Тут я не понимаю даже механизма. Люди прилетают из разных городов, никому ничего не говорят, ни с кем не знакомятся, но домой идут телеграммы с просьбой выслать деньги. Она…
Он так и сказал – «она». Что случилось потом, Маша Гвоздикина толком не поняла, но что-то случилось.
Рябинин вскочил со стула, наклонил голову, пригнулся и уперся руками в стол, словно собирался перескочить его одним махом. И Петельников вскочил и тоже уперся в стол, перегнувшись дугой к Рябинину. Они смотрели друг на друга, будто разъярились, – один большими черными глазами, второй громадными очками, которые сейчас отсвечивали, и Маша вместо глаз видела два ослепительных пятна. Не будь они теми, кем были, Гвоздикина бы решила, что сейчас начнется драка.
– Ой! – непроизвольно вскрикнула она, потому что Рябинин, словно уловив мысль о драке, размахнулся и сильно стукнул Петельникова по плечу – тот даже пошатнулся. Но инспектор так долбанул сбоку ладонью следователя, что тот сел на стул.
– Это она… Она! – блаженно крикнул Рябинин. – Как же я раньше не понял! Ее же почерк…
Он опять вскочил, попытался походить по кабинету, но места не было – сумел только протиснуться между Петельниковым и Гвоздикиной.
– Нет, Вадим, нам ее никогда, запомни, никогда не поймать. Она творческая личность, а мы с тобой кто – мы против нее чиновники, буквоеды, службисты…
– Сергей Георгиевич, предлагаю соглашение. Ты додумайся, как она это делает, а мы с уголовным розыском ее поймаем.
– Хитрый ты, Вадим, как двоечник. Да тут все дело в том, чтобы додуматься.
Он отошел к окну и посмотрел на улицу. Нащупав золотую жилу, она будет разрабатывать, пока тень инспектора не повиснет над ней. Теперь все дело заключалось в том, чтобы додуматься до того, до чего додумалась она.
– Мы отупели, – сказал Рябинин. – Если бы ты не пошутил о покойничках, нас бы не осенило.
