Станислав Пилипенко
Вопросы и ответы. Сборник стихов
Колыбельная
Спи малышка, спи мой птенчик, спи красавица моя.
И пускай зимою лютой тебе снятся тополя,
что растут в селе далеком, там где бабушка и дед.
Там, где жизни беззаботной я оставил яркий след.
Запоет в лесу кукушка, заскрипит ли старый пень,
ты закрой свои глазенки, позабудь прошедший день.
Пусть твой ангел, там, на небе, тебе песенку споет.
И пускай тебя от горя, лести-грязи сбережет.
Сон твой солнцем засияет назло всем коварствам тьмы.
Теплым, добрым синим морем, белых средь лесов зимы.
Спи малышка, пока спится, спи пока нет и забот.
Спи, пока твоей судьбою предназначен «мелкий брод».
Некогда и я, вот также, беззаботный и простой,
наслаждался полной чашей своей жизни холостой.
И забравшись в дебри леса не спешил я их ломать.
Не спешил я зерна счастья под ногами подымать.
Не взрастали мои всходы, не тужился я и рос,
укрываясь пухом счастья на кровати сладких грез…
В свете звезд искрится снег, тихо падают снежинки.
Непонятною гурьбой у окна застыли льдинки.
Город спит, лишь мне не спится, я мечтаю в тишине.
Новая в судьбе страница улыбается во сне…
Депресняк
В окне моем не тухнет свет.
А это значит – я гуляю!
Те деньги, что копил «сто лет»,
за день безбожно пропиваю.
Депрессий странная пора –
зимы крещенские морозы.
Тоска моя, как свет стара,
в ней женских губ шипы и розы.
****
Темнеет быстро, ночки отсыпные
в своих туманах прячут фонари.
Почти растаяли снега седые,
скрывают воду у себя внутри.
На речке лед разъеденный туманом.
С рыбалкой и не стоит рисковать.
Мир прячется в каком-то свете странном,
вдали предметы трудно узнавать.
И здесь, у нас, на выселках несчастья,
завязнув где-то по уши в грязи,
где ни закона, ни суда, ни власти,
наш разум наше счастье тормозит.
В его глазах столбом висят туманы,
в его ушах шумит все время дождь.
Не прояснить ему того обмана,
врагам который может лишь помочь.
Все не так уж плохо
Забудь все то, что было,
открой свои глаза.
Всю жизнь остановила
упавшая слеза.
Пока в пустых сомненьях
ты проводил часы,
проблем столпотворенье
намерили весы.
Живи, брат, как живется!
Но коли пришла беда,
то лишь в труде найдется
счастливая звезда.
Не дам я панацеи
от всевозможных бед.
Но, все ж, будут целее
сердца твоих побед.
26 января, Зимний, 1904 год
20-й век еще вначале,
Январь к концу листает дни.
Царь Николай, в огромном зале,
средь бала дивной толкотни,
в простом полковничьем мундире -
и не хозяин, и не гость.
Его повинность в этом пире
ему нужна, как в горле кость.
Ни «да» ни «нет», царь – дервиш ветра,
чей бурю вызовет дагват*,
последний бал играет щедро.
Но этой бури аромат,
с востока ветер уж навеял
(ведь утром вспыхнет Порт-Артур).
Японец уж войну затеял.
Но бала красочный гламур
пока еще пьянит раздолье,
всей спящей сладостно Руси.
Все офицерское застолье,
что у буфета** и вблизи,
вновь соберется здесь (на утро).
Одни и год не проживут,
других с царем сметут попутно,
каких же «заграницы» ждут…
* дагват – призыв, странствующие дервиши (нищие) сохраняя верность своему братству, скитались по миру и занимались среди населения дагватом (призывом).
** на царских балах, в одном из залов устраивали буфет, там можно было выпить шампанское, клюквенный морс, угостится фруктами, уникальными печеньями и конфетами от кондитеров Царского Села. Чаще всего у буфета собирались не танцующие офицеры.
О козлиной слепоте
О «Слепоте куриной» -
написаны тома.
Над «Слепотой козлиной» -
лишь непоняток тьма.
Болезни проявленье
распознается в том,
что даже с освещеньем
(достаточным притом),
больной не видит правды
и блеет странный бред.
Всех доводов глиссады,
не оставляют след,
в потоке рассуждений,
немыслимых его.
Средь лжи нагромождений
он видит естество.
Вот схемы – все понятно,
и ясно что да как.
Все расшифровки внятны.
Однако ж, есть чудак
(и не тупой же вроде),
но смысла он неймет.
В немыслимой природе,
совсем наоборот
всю суть он понимает.
Хоть носом его ткни,
он все перевирает.
Ему враги одни
мерещатся повсюду.
В мир без полутонов,
в проект с надеждой чуда,
поверить он готов.
****
Под толстым слоем пыли,
скрыт мрак прошедших дней.
Все то, что мы забыли,
покоится под ней.
Через века, ученный,
найдет наш зыбкий след.
Он, думой окрыленный,
поймет дней наших бред.
И мы сейчас копаем,
пытаясь разобрать,
ту уйму страшных таин,
что богу лишь под стать.
Ведь тьма цивилизаций
нашла в земле приют.
И нам ли разобраться,
куда «пути ведут»?
****
В ночное
Бросим мыслей вереницу,
уж потух зари костер
и на дальнюю станицу,
ночь накинула шатер.
Прибегут друзья, со смехом,
будем МЫ костер палить.
И со «страшным божьим грехом»
Будем девок мы любить.
Поцелуй растопит душу,
алых губ зажжёт огонь.
Я не стану ее слушать,
как в старинку, под гармонь,
нас закружит в ритме вальса
звезд полночных канитель.
Будет страстью наслаждаться
разнотравная постель.
О отдельных
Прикрывши флёром благородства
мозгов пропитейший бардак.
Внезапно обнаружив сходство
с великими (в своих чертах).
Эксперд нам "истину" вещает!
Узнав десяток умных фраз,
бред предсказаний сообщает,
прозреньями сражая в раз…
****
Так только брата ненавидят.
О друг мой бывший, как же так?
Обидно, что конец невиден,
когда немыслимый бардак,
истины бриз в башке развеет.
Сойдешь ли ты с аллеи тьмы,
над коей флаг фашизма реет?
Ума, хоть не возьмешь взаймы,
но оторвись от лжи потока,
узри ты правду, суть пойми.
Пусть не тяну я на пророка,
но ты ж, как пьяный из корчмы
торя пути не видишь света.
Не понимаешь действа суть.
Речь твоя злобой перегрета,
а в мыслях только мести суть.
****
Жизнь, как река – есть и исток, и устье,
свои глубины и своя длина.
Скорей всего быстринное верховье,
к низовью же глубока и полна.
Одна петляет, меж камней да горок,
другая же все сносит напролом.
Одна прозрачна, а в другой же морок.
И с виду тихо, а внутри – Содом.
Одна бежит, петляя где подале,
какая же течет в краю родном.
Одна буйна в неистовом запале,
но вдруг стает спокойна целиком.
Куда бежит твоей реки водица?
Какая почва у нее на дне?
Быть может в ней безумия частица,
качает волны с дурью наравне?
Просто ливень, просто гром…
Нет, не канонада,
то раскаты грома.
В степь идет прохлада.
Но жары истома
снова к нам вернется,
паром обдавая.
Буря ж пронесется,
земли поливая.
Странно, непривычно,
ты не бойся звука.
Это гром обычный,
молнии потуга.
Это не снаряды,
не ракет разрывы.
Радоваться надо…
Будут люди живы.
****
Как мы гуляли, боже ж мой,
какие песни мы орали!
Шашлык, пузырь, казан с шурпой
среди идиллий пасторали.
Вдруг это все покрылось тьмой,
как в «Тихом Доне», даже хуже.
Друзья с ума сошли гурьбой,
в открытую фашисту служат.
На память плюнув, на дедов,
что уж давно лежат в могилах.
Война идет среди садов.
И ведь сейчас никто не в силах
обратно пленку прокрутить,
и вразумить их невозможно.
Чужому мозг не одолжить.
И докричатся к ним так сложно…
О Эвропе
Европа скажете… Европа!
Не та ль, что женщин на костры
тащила, превращая в копоть
Христа великие труды?
Та ль, что колонии имела,
страшнейших дел там натворив?
А прибыль выкачав умело,
те земли кровью окропив.
Та ль, что не мылась и воняла,
духами скрывши «аромат»?
В одеждах хитрых щеголяла,
среди кичливых буфонад.
Та ль, где евреи и цыгане
уничтожались в лагерях?
Сейчас в гонениях славяне.
Не все, лишь те, кто не в друзьях.
Там коммунизм и не рождался,
фашизм есть сущность этих стран.
Теперь в другом он воссоздался,
Родится ль новый там тиран?
И нет, мы тоже не святые,
отнюдь не нимб над головой.
Свое у нас (ведь мы живые).
Но мы не лезем в этот рой.
Психиатрическая сказка
Марафон психиатрии,
средь инфляции мозгов,
подлых СМИ шизофрении,
уничтожить нас готов.
Кто-то Мордором назначен,
кто адептом дураков.
Управляется и скачет,
ради смерти продавцов.
Продавцы ж безумны сами.
На кормах своих коров
экономить слишком стали,
натворив в хлевах делов…
Буря
Злые ветры над степью беснуются,
вспышки молний мерцают вдали.
Буре ряд тополей повинуется,
изгибаясь пророй до земли.
Кто вне дома, кто степью скитается,
тот мольбы всем богам уж вознес.
На судьбину всерьез возмущается,
духам злым уж устроил разнос.
Буря ж мчит уповаясь просторами,
Днепр взбивая высокой волной.
Гонит тучи потоками спорыми,
свет размывши дождя пеленой.
Но не вечны ведь бурь наваждения.
Да, порой и наделают бед.
Там, за тучами, ждет пробуждения
развеселого солнца банкет…
О не выросших.
Младенец мир впервые распознал.
Он труд чужой еще не понимает.
Кто-то пеленки утром поменял,
Где все берется, кто же его знает?
Ведь суматоха, вся вокруг него,
И главные – его только желанья.
Так, год за годом двигаясь легко,
Отдельные и мрут без пониманья…
…Гламур гадливый выветрил мозги.
Шарм расслабухи, мир без напряженья.
Шприц вместо соски, виски, порошки,
Такие, междуклубные сраженья.
В чем ты не зверь, все в чем ты человек,
Все в чем ты от животных откатился,
То силы воли требует вовек.
Но мозг отдельных в лени растворился.
Было ж, было время!
Меня уж здесь забыли,
чужой стал, вот же ж черт.
Года промельтешили.
Мой юности концерт,
здесь прошумел, в тенечке
у клуба, средь полей…
Стихов любовных строчки…
Гулянок апогей…
Эх! Было ж, было время!
Неистовый кутёж,
дискуссий и полемик
подвыпивший галдеж.
С гитарой ночь у речки,
под водку с шашлыком.
Иль баня с жаркой печкой.
Всех праздников дурдом,
такой любимый всеми.
Но вдруг… затихло все.
Переженилось племя.
В покое и труде
вдруг потекли недели.
Но так случилось уж,
желанья мне напели
дороги выбрать гуж.
Знакомства, расставанья,
все новые друзья.
И новых вех познанья
нелегкая стезя.
И вот, я снова дома.
Только не весел дом.
Лишь «новая солома»
для красоты кругом.
Те, с кем гулял как ветер,
уж непонятны мне.
У них авторитете
тот, кто еще бледней.
Не лучше и не хуже,
все просто не мои.
Любой в свое погружен.
Прошедшего слои
все слишком изменили.
Нет линии бесед.
По разному пожили,
тем общих вовсе нет…
О граде на холме
Согласна ль антилопа
с харчистым счастьем льва
(когда, после галопа,
она полумертва,
под ним уж еле дышит)?
Ну ясно – вовсе нет!
Но лев мольбы не слышит,
она – его обед.
Ну где тут справедливость?
Не видно… хоть убей!
Тут лишь необходимость,
потребы апогей,
все привела в движенье.
Никто не виноват.
Нет правды в этой сцене.
Льву нужен мяса шмат!
А эта, иль другая,
добыча бы была.
На слезы невзирая
судьба свое взяла.
Но лев не вечен в силе,
однажды сдаст и он.
Пред тем, как с гнить в могиле,
разбит, изнеможён,
один, уже без прайда,
он будет умирать.
Часы… минуты ада
с трудом переживать…
Шлях
Ночь на звезды не скупилась,
коль луны на небе нет.
Степь во мгле преобразилась,
всюду таинства секрет.
В тьме запуталась дорога.
Там, на стороне Плеяд,
светом звездного чертога
тополей очерчен ряд.
Значится туда сбегает
этот пыльный, древний шлях.
Он, округу оставляя,
где-то там, в других краях,
замирает, вдруг, у моря.
Ведь когда-то бурлаки,
на волах, и с ленью споря,
соль возили на торги
(в древне) этою дорогой.
И на небе млечный путь,
был всегда указкой строгой.
Трудно в сторону свернуть.
Пот веков земля впитала,
пыльный шлях не зарастёт.
Сколько гроз прогрохотало?
Сколько же дождей пройдет,
прежде чем взрастет травинка,
посреди сего пути?
Даже ночью нет заминки,
одному хоть, но пройти,
хоть по краюшку дороги.
Чьи-то ж, вон, следы лежат?
Только шлях свидетель строгий.
Пылью ветры прошуршат -
нет следов, А был ли кто-то?
Был ли – не был, шлях то есть!
Средь годов круговорота
Он лишь стал константой здесь.
Скифы, турки и казаки,
по нему в делах прошли.
Мир был, били воин драки:
он остался, все сошли…
В преддверии
Туча серою овчиной,
небосвод заволокла.
Темень над землей целинной
март несет взамен тепла.
Буря рвется над округой!
Вон, степи уж словно нет.
Тут же, мир словно напуган,
тихо, мирно, солнца свет.
Но еще чуть-чуть и грянет,
донесутся облака.
Ветер сильный забуянит,
вспенится волной река…
Вот и жизнь у нас, как в буре,
черти стелются ковром.
Революция «в гламуре»,
принесла стране погром.
Люди ж что… их жизнь ветвится.
Кто спокоен, кто-то нет,
кто уехать норовится,
не оставив здесь и след.
Кто-то переждать в надежде,
у кого ж предел надежд.
Знают все: что было прежде,
все уже в краю легенд.
Но легенды переврали.
Памятников старых тьма
заменяется в аврале.
Только в смыслах кутерьма,
ложью дикой прорастает.
Всплыл нацизма старый хлам.
Всех сожрать толпа желает.
Дурь шагает по умам!
Старый блюзист
Он перерос работу на полях,
пришел блюзист на улицы Чикаго.
Простой парнишка, в вытертых туфлях,
он раб, а не какой-нибудь деляга.
И кто бы знал, что через сотню лет,
будет звучать тот голос и гитара.
С обложки диска смотрит старый дед,
на тех кто водку пьет у стойки бара…
****
Порой актер, сто раз сыгравший роли,
блиставший на подмостках и в кино,
не дюжий ум свой показать изволит.
Явит всем то, что им сочинено.
И пусть он бог в ярчайшем лицедействе,
его, в ролях, народ боготворит,
чужих речей неведомый гроссмейстер,
гурман, самовлюбленный сибарит -
такой к актерству часто лишь способен.
В другом же он не стоит ничего.
Но публика, в неистовом захлебе,
кумира превозносит своего.
И вот, паяц, слепив дерьма творенье,
весь мир каким изволит поразить.
Но, часто, труд не стоит обсуждений,
и только лишь безумием разит.
Мысль
«И ад и рай, святая душа, внутри нас. Да. Да. В самом человеке. В его паршивой мысли».
А.Т. Черкасов, «Хмель».
Мысль обвиняет, объясняет,
возвысить может, очернить.
Мысль и злодейство оправдает,
коль совесть в думах обделить.
Мысль создает богов величье
и преисподней царство тьмы,
приводит к лени безразльчью
и опускает до сУмы.
Порой и ад – всего лишь мысли,
лишь заблуждений страшных мгла.
Реальность только лишь осмысли,
поймешь, что жизнь не замерла.
Она идет, но думы в старом
найти пытаются оплот.
Ты все живешь былым кошмаром,
тебе ж судьба «тузы сдаёт»…
Пили, ели…
Пили, ели, похвалялись,
здравицы толкали всласть.
Все в чужое наряжались,
и чужому поклонясь,
на свое и не смотрели -
серо, буднично оно.
Бриллианты ж проглядели,
словно вместо глаз бельмо.
Ведь свое отнюдь не дурно,
ну не хуже, видит Бог.
Вроде с виду не гламурно,
только в этом то и «сок».
Часто то, что с виду дивно,
Пустотой внутри разит,
вредностью своей противно
и забвенью подлежит…
И свет…
И свет не сразу пробивает тьму,
смотри восход как землю освещает:
на небе рассветило туч кайму,
а лес еще в потёмках пребывает.
Вот так и ты, борясь с кромешной мглой,
точи ее – и камень станет пылью.
Коль воля есть, то даже со «скалой»
расправится тебе вполне посильно.
Но не всегда охота воевать,
порою мы уходим от атаки.
Не каждый может «в полный рост восстать»,
в костре борьбы готов сгореть не всякий…
О некоторых
Тенеты разума невежеством полны,
в химере помыслов лишь тяга к благодати.
Причем чтоб даром, чтобы вовсе без цены,
чтоб без труда жить как у бога на зарплате…
Ветер гневается в море…
Ветер гневается в море,
гонит тучи к берегам,
катит волны вдоль простора,
угрожает кораблям.
Рядом, в маленьком проливе,
ботик вьется между скал.
Неумелый, несчастливый,
он с судьбой не совладал.
Стал он поперек к приливу
и о камни, дном своим,
бьет, когда поток бурливый,
силой страшною маним,
в море мчит, бросая пену,
щепки в море унося.
С каждым разом, непременно,
что-то с палубы снеся.
И с водой метались бочки,
вёсла и обломки мачт.
Страшный треск стоит от всклочки.
А на палубе – раздрач:
Матросня, в мешковых робах,
кто за что схватясь дрожит.
Капитан уж слишком робок,
слишком жизнью дорожит…
Потому и минимален,
шанс спастись у моряков.
Все в ловушке оказались,
у своих же берегов.
Чума
Если господь даровал некоторым большую силу, чем другим, то для того ли,чтобы они похвалялись собственной выносливостью…
Д. Дефо «Дневник чумного года»
1
Чума идет… вновь город в запустеньи,
кто мог, хотел, давно уж убежал.
Священники иные, тоже ж бренны,
тот кто боялся, кто не экстремал,
давно ушли, оставив свою паству.
И самозванцы правят в тех церквях.
А люди поддаются их лукавству,
не чуя дури в сладостных речах.
Шуты свои закрыли балаганы,
театр пуст, пивнушка заперта.
Все знахари, шептухи-шарлатаны,
открыли свои лавки неспроста.
Страх подавил людскую адекватность,
загнал в потемки мозга здравый смысл.
Подонками все время правит жадность,
и многие идут на страшный риск.
Микстуры, травки, чудо-обереги:
«Недорого, поможет, покупай!»
Стекались к крохоборам денег реки:
«Давай, спеши, карманы подставляй!».
Астрологи, гадали не внакладе,
к ним тоже повалил благой народ.
Что на роду, где я в таком раскладе,
что день грядущий нам преподнесёт?
Вопросов много, мало лишь ответов,
но каждый обмануться сказке рад.
Запутался народ во тьме советов,
и к истине влачиться наугад…
2
И вот пришло… то там, то тут больные,
могильщики привыкли уж к смертям.
Встречаются дома уже пустые,
чьих жители отправились к богам.
Труд очень многих стал уже не нужен,
дороги улиц поросли травой.
Их трафик лишь повозками загружен,
в которых трупы возят на покой.
Дома же зараженных закрывали,
к ним стражников приставив на часах.
Но часто в них закрытые сбегали,
округу заражая впопыхах.
И бесполезны травки, амулеты,
всех кто их делал тоже мор прибрал.
Иные, страхом смерти подогреты,
кто раньше лишь на бога уповал,
побольше заготовив провианта,
вдруг сами запирались от других.
Повсюду правит смерти доминанта.
Священники забыли про больных, -
одни врачи старались делать что-то.
Но не было лекарства от чумы.
Болезни непонятная природа,
вогнала в ступор лучшие умы.
3
Убили кошек и собак убили,
вот крысам больше нет уже преград,
они свободно хворь распространили,
от коей умирал и стар, и млад.
Богатый или бедный, повсеместно,
для всех единый был тогда обряд,
всех хоронили вместе и безвестно,
в чем были, в яме, разом всех подряд.
Могильщиков полнощный колокольчик,
стал будничным в черствении души,
ведь смерть жила в среде житейских хроник.
Хоть страшно, но случались грабежи.
Как странно, но опасность зараженья,
отдельных алчных вовсе бы неймет.
И трупов раздевали, без сомненья,
миазмов не боясь, таков народ.
Торговли нет, и труд людей не ценен.
Кто беден был, работал – где найдет,
со смелостью, звериной отвагой:
в чумной барак, к уходу за больным,
в командах похоронных, ради блага -
не околеть бы с голоду самим!
Порою, боль в не лопнувших бубонах,
совсем сводила страждущих с ума.
Срывались люди, прямо в панталонах,
бежали прочь, округу изумя,
пока не падали в изнеможеньи.
А умирали после, через час,
когда от боли били уж в сознаньи,
без криков, коль источник сил погас.
4
Тревога о себе все вытесняла,
в тот час никто не думал о других.
Толпа на то надежду потеряла,
что кто-то, но останется в живых.
Родителей больных бросали дети,
бросали и родители детей.
Одну опасность мнил сосед в соседе.
Младенцы, от кормящих матерей
чумою при кормленьи заражались,
пролито реки слез у алтарей.
За пару дней дома опустошались.
Погасла и надежда на врачей…
5
В домах пустых распахнутые двери,
качает рамы легкий ветерок.
Кто их прикрыть бы мог, уж вне материй.
И кажется, что еще один виток,
и мир людской совсем сорвется в бездну.
Но нет, только настали холода,
Они то и загнали в угол скверну.
Болезнь вдруг поутихла. Навсегда?
Эпоха Собачьего сердца
Мир без отцов, без матерей,
Где «номерной родитель».
Где нету жен, где нет мужей.
Где дьявол – победитель.
Куда же тянут нас сейчас,
где ж тот предел абсурда?
С какой дурной горы скатясь,
пришел к нам тот паскуда,
который хочет проредить
народ на белом свете?
Людей плодится разучить,
на всей нашей планете.
Вещают тренды рупора,
что было, уж не в счете.
«Сердца собачьего» пора,
где Швонеры в почете,
пришла сейчас, – Не прячься, брат,
не отсидеться с краю!
Ты дышишь – значит виноват!
Вина же возрастает,
коль воспитал своих детей
по дедовским законам.
Прогнать родителей взашей!
Детей в других канонах,
взрастят в красивых лагерях,
введут в постчеловеки.
Они подымут новый флаг.
Похоронив навеки,
все то, что лучшее средь нас
природа породила.
Тот вечный, дедовский заквас,
в чем есть вся наша сила…
Под плоскогорьем лакированных мозгов…
Под плоскогорьем лакированных мозгов,
Налеты прежний поколений затаились.
Сплошная ересь предрассудков всех сортов,
Где боги тотеизма суетились.
Примет и всяких заблуждений кутерьма,
Мрак ведовства, потемки шаманизма.
Науки груз весь этот ералаш подмял,
Чтоб не было и духа мистицизма.
Но корень бога до сих пор в речах лежит,
Он в сути слов водой живой играет.
Суть естества нас непонятностью страшит,
И каждый тут науку поругает.
Порой и знающий, ученный человек,
Кидает мысли в мистики чудесность.
Заходит в тот, замшелый памяти отсек,
Где боги берегут свою помпезность…
За прилавком старый Циппельман…
За прилавком старый Циппельман,
Тортик «Палине» для нас пакует.
Красота, – пойди такой сваргань.
Запахом ванили интригует,
Белый крем, в листочках золотых,
А внутри: все сливки с шоколадом.
Упаковка, видов козырных,
С лентами и всяким маскарадом.
Ананас, бананы и коньяк,
Мясо и горячие лепешки.
Едем другу – он в гульне мастак,
Редкостный, веселый сладкоежка.
Баня, рядом с озером большим,
Лес его стеною окаймляет.
В тишине мы пьянкой прозвучим,
Всех чертей язык хмельной облает.
Старый, дымом схваченный камин,
После будет душу мою нежить.
Я, средь леса степи блудный сын,
Все в лесу меня может потешить…
Время
Несет вперед нас времени поток,
Неумолимо, горы разрушая.
И ты плывешь по нем, как поплавок,
Лишь обплывать стремнины успевая.
И даже если можешь править курс,
Чуть сбавить ход, свернуть куда потише.
Все ж Хроноса немыслимый ресурс,
Не даст уж слишком длинных передышек.
Из ночи, вдруг прорвавшись в этот мир,
Мы вновь, проваливаясь в ночь, уходим.
Напрасно, как транжиры из транжир,
Мы часто время жизни переводим…
Хмель
Бутыль уже пуста наполовину,
Чернит бокалы сладкое вино.
Раздумий хмель нагонит чертовщину,
Мир превращая в странное кино.
Которое никак не остановишь,
В котором ты пока играешь роль.
С бокалом каждым мысль все бестолковей,
И в мире ты лишь шут, а не король.
Вино, завладевая головою,
Твое наружу гонит естество.
Ведь в шутовстве, нет, не вино виною,
Раскрепощая мыслей колдовство,
Хмель открывает дверь твоей натуре.
Она ж свободно льется в мир мирской.
Нет, ты в хмелю не окарикатурен,
Он высветил лишь то, что есть тобой.
И шутовство не самый страшный морок,
Жестокость и коварство – вот беда!
Бывает часто, во хмелю рассорясь,
Не мирятся уж люди никогда.
Виной тому такие откровенья:
Один нечаянно показывает суть
своей души, другой меняет мненье.
Ничем его тогда не развернуть.
Звездные моря
Вдали, в лесу, где темень непроглядна,
Смотрю я ночью в звездные моря.
Вся эта бездна,взору необъятна,
Коей мы видим только лишь края,
И динозаврам также вот светила.
Порой сверхновой вспыхивал цветок,
Порой комета мимо «проходила».
Но все ж, Европа, запад иль восток,
Примерно те же звезды наблюдали.
Древний Шумер, Китай, там, или Рим,
Всё сеяли по звездам, собирали.
Кто отличался знанием таким,
Имел престиж, был у истока власти.
Бывало ж и палили на кострах,
Кто знанием перечил высшей касте,
Кто грезил о неведомых мирах.
Наука дебри знаний осветила,
Прошла пора супремы и костров.
Нам многое фантастика сулила.
Но будни среди звездных городов,
Покамест уж совсем малореальны.
И берег, что Плутон нам очертил,
Маячит вдалеке звездой нахальной,
Добраться до которой нету сил.
****
Не видим мир мы ясными глазами,
Все затуманено – как будто вдалеке.
Ведь знания нам выдают кусками,
Мозг в цельное их собирает в голове!
И если в чем-то знаний не хватает,
Мозг сам достраивает видимое вряд.
Не потому ль тебя не понимают,
НЕ потому ли люди ересь говорят?
Эмигрант увидел мир
Вчера мужик повесился, в Майами,
У моря, там где слышен шум волны.
А прилетел он в Штаты за деньгами,
Даже квартиру продав в полцены.
С ее балкона видно было речку,
Что убегала в даль большой тайги.
Далекое и милое местечко,
С причалом, где сидели рыбаки.
Туда он после армии вернулся,
Крутил баранку, пиво попивал.
Во всем, совсем как уж вертелся,
Не звезды, ну уж розы он срывал.
Но скучно стало, захотелось воли…
Свободно развернуться во всю мощь.
В стране далекой, где и черт дозволен,
У моря с солнцем, в буре толковищ,
Он сможет все, и звезды будут рядом!
А здесь… здесь все как горькое вино.
И люди здесь ему казались стадом,
Все серостью вокруг порождено.
И вот рванул… звезда за океаном,
Баранку ту же вверила ему.
В подвале жил разбитом, грязном, дрянном,
Сколь ни вертел, а вывертел – суму!
Нашло… кругом одни воспоминанья,
Фейсбук, где-то знакомые, друзья,
На фото встречи, праздники, прощанья,
Там, в городке, куда попасть нельзя.
Пути закрыты, нет ни сил ни денег.
А хочется на речку, в старый бор.
И понял вдруг, что он был сказки пленник.
Что он нашел – долги лишь да позор…
Предосеннее
Солнце греет либерально,
Тучки в небе, тут и там.
Кот валяется нахально,
Отдается своим снам.
Скоро осень, скоро слякоть.
Нам последнее тепло,
Август дарит ярким стягом.
Ведь не юг, дождем могло
Лета краешек расквасить.
Облаками, до весны,
Солнце спрятать в серой рясе.
Мы же, солнца лишены,
Пребывали бы в уныньи,
Будь-то вечно не везет.
Среди буднишней рутины
Раздражались бы на все.
Единожды солгавши
Позолоту пальцем стерли,
А под ней простая сталь.
Нам все это время врали,
За алмаз продав хрусталь.
Больше их не будем слушать,
Их глашатай осрамлен.
Плачет черт по ихним душам,
Текст проклятий изречён…
****
Солнце греет либерально,
Тучки в небе, тут и там.
Кот валяется нахально,
Отдается своим снам…
Послебожие
Устроив похорон богов,
Воздвигли трон сверхчеловека.
И вот, приходит груз счетов -
Трясет Европу «дискотека».
В их дом пришла толпа чужих,
и «право быть» для них решает.
Как эхо древностей седых,
Вражда и злоба нарастает…
Зеркало реальности
Мы в звездах видим очертания богов,
Свой лик мы видим в проявлениях природных.
Мир понимая, сквозь таинственность мозгов,
Мы упрощаем вид всех непоняток сложных.
Но свыше меры персонален алгоритм,
Для нас таких необходимых упрощений.
Он порознь взятого в отдельном обдурит,
Введя реальность в междупутье искажений…
Все тоже снова повторилось
Утырки вдруг в героях оказались,
Народ обманут хитрой маской лжи.
Все думали: «Европы мы дождались!»
В итоге – получили грабежи.
Везде, во всем, сплошное ограбленье.
Где только можно, где совсем нельзя.
Власть мнит каких-то странных достижений,
Свою в них тупость ясно отразя!
Не набившему шишки
Разноцветный бисер – на пол!
Ставь большой кувшин на стол!
Все, что на плите состряпал,
В холодильнике нашел,
Все мы за ночь уничтожим
Ради ниточки бесед.
Будь мы чуточку моложе,
Закатили бы банкет,
Где б лилось рекой спиртное.
В две гитары… сущий ад…
И соседям бы покоя,
Не давали б сутки вряд.
А сейчас уж кровь остыла,
И в другом мы видим толк.
Нет уже былого пыла,
Колокол безумства смолк…
Время… время – сокол быстрый,
Что летит в крутом пике.
Все что есть ты на стол выставь,
Вспомним всех, кто вдалеке!
Кто не может с нами выпить,
Но, однако, помнит нас!
В девяностых кто мог выжить,
Всех, кто здравствует сейчас!
Гульба
Разноцветный бисер – на пол!
Ставь большой кувшин на стол!
Все, что на плите состряпал,
В холодильнике нашел,
Все мы за ночь уничтожим