Stan Wesley
Коан Янг 2
Глава четвертая. БУКЕР. ХРАМ
Территориально город был очень маленький и по технике застрял в годах семидесятых. Черно-белое ТВ, старые музыкальные пластины и строгая архитектура. Неизвестно, однако, в каком времени разворачивалась внутригородская жизнь. Здесь полностью отсутствовал транспорт, не выпускались газеты. Извечная тишина, вторящая гулу ветра. Продукты выдавались автоматом в крохотной кабинке, а для их приобретения требовался «квиток». Такой квиток Букер получал раз в неделю, когда отрабатывал часы в институте, и мог дополна забить холодильник. Там же выдавалась и одежда, и прочие необходимые вещи.
До любого места добраться не занимало больше получаса. Узкие тротуары из набора серых промерзлых зданий соединяли город, словно паутина – сеть. В паре километров от дома Букера располагался институт, а неподалеку от него – миниатюрный парк с прудом и грустящими ивами, где Букер любил посидеть и покормить уточек. Часовая башня, выложенная из крупного серого камня, стояла в центре города, а когда ее стрелки показывали восемь вечера, на всю площадь раздавался тяжелый звон старого колокола. Чем восемь вечера представляли важность, Букер не знал, и что означал звон – тоже.
К северу от башни располагался заброшенный Храм Знаний – место, двери которого заперты на сотни замков и окованы цепями. Важность Храма тоже вызывала много вопросов, но и здесь ответить было некому. На потрескавшемся фасаде висела табличка, гласящая: «Вход для Часовщика». Правда, никакого часовщика Букер ни разу не встретил, да и в целом он жил в полной уверенности, что в городе он совсем один.
Когда Обри ушла, Букеру захотелось прогуляться. Провести время с самим собой, так сказать. Не устал ли он от одиночества? Похоже, вовсе не устал. Букер настолько к нему привык, что другой жизни представить не мог. Он медленно шагал по вечерней улице, пока с деревьев неслышно спадали осенние листья. Оранжевые, красные, красно-оранжевые, желтые – вся цветовая гамма осени отражена только в них. В городе тихо, впрочем, как всегда. Ни машин, ни пробок, ни людей, идущих домой после тяжелого рабочего дня. Городская чистота и порядок наводятся сами по себе. Каждое утро листья прибраны в огромные черные мешки, перевязанные толстой веревкой, и кучей свалены в мусорные баки. В какой-то момент мешки исчезают. Словно улицы сами себя обеспечивают и содержат. Букер всегда видит результат, но никогда сам процесс. Ему особо это и не надо, ведь он существовал. Жил, как живется, и не пытался разобраться с тем, как устроен город.
С неба посыпались редкие хлопья снега. Букер поднял голову – на него смотрели беспросветные серые тучи. Такие же беспросветные, как его истерзанный мыслями разум. Он обдумывал слова Обри о мечте и о людях, для которых она становится кумиром. Неужели основная часть отказывается от желаемого в угоду обстоятельствам? Неужели обстоятельства всесильны и беспощадны для большинства? Казалось бы, так устроен мир. Но откуда Букеру знать, как он устроен? Город, в котором он существовал, практически пуст. Темен, мрачен и одинок. Ни одна душа не захотела бы здесь остаться.
Но Букер остался. Вольно или насильно, но остался.
Нет, это отчаяние. В чем смысл собирать пазл без цельной картины? Какой-то одной, определенной. К чему приведет результат? Да и вообще, какова цель?
«Отчаяние», – повторил про себя Букер, наблюдая за тем, как хлопья снега белым ковром застилают улочку.
Пожалуй, именно отчаяние вынудило задуматься над его настоящим «я». Связано ли это с тем, как он сюда попал? Скорее всего. Логичнее некуда.
Но проблема заключалась совсем не в этом. И решение к проблеме заключалось именно в Букере, нежели в городе как таковом. В цепочке таинственных событий роль города служила результатом, а появление в нем Букера – причиной.
Поэтому, прежде всего, ему следовало разобраться в себе.
– У меня стойкое ощущение, будто мы не должны были встретиться, – сказал он Обри на следующий день.
Они пересеклись в подъезде, спускаясь по лестнице.
– Почему? – спросила она.
– Не могу знать точно. Но есть такое ощущение.
– Слишком много ощущений в твоей жизни, Букер, – улыбнулась Обри. – Сначала ты «кто-то другой», а теперь мы и вовсе зря встретились.
– Я не говорил, зря, я…
– А прозвучало как «зря». Знаешь, может, ты и прав. Но я что-то не хочу в этом копаться. Чем больше задаю себе вопросов, тем меньше мне вообще нравится думать.
Букер с недоумением покосился на соседку.
– Ты о чем?
Они вышли из подъезда и сразу остановились. Вчерашний снег растаял и превратился в грязь, в которой мешались осенние листья.
– Мы не в самом простом городе, – заключила она. – Это ты понимаешь?
Букер кивнул.
– Вот и все, – вздохнула Обри. – Ты на работу идешь?
– Угу.
– Тогда до вечера? У меня кое-что для тебя есть.
– Что? – заинтересовался он.
– Вечером и узнаешь. Не опоздай на свою лекцию.
До института Букер добирался пешком за пятнадцать минут. Обходя лужи грязи и прилипших к ней листьев клена, он пересек городскую площадь, услышал тяжелый звон колокола и глянул на старый циферблат башни. Ровно восемь утра. Занятия начинались в половину девятого.
Лекцию Букер начал читать без пятнадцати. Стоял в пустой аудитории и, как обычно, старался смотреть меж парт. Сегодня каждое слово он произносил тщательно и с выражением, расставляя акценты там и тут. После лекции ушел на перерыв, прогулялся в пустом холле, из любопытства заглянул в другие аудитории – ничего, кроме шума сквозняка и осевшей пыли в них не водилось. Затем следовали вторая и третья лекции, с которыми парень справился на ура. Зачитывать один и тот же материал три раза на протяжении четырех с половиной часов обычно отнимало у него много сил, но не сегодня. Интрига от Обри держала его в крепком тонусе. После пар Букер, оставшись в аудитории, уселся за стол поудобнее и за сорок минут проверил тетради. Один и тот же материал студентами воспринимается совершенно по-разному. Различаются и взгляды, и мнения, и выводы. Это хорошо, подумал Букер. Пусть оценка исторического события зачастую и носит общий, «единый» характер, приятно, что его студенты не писали «по методичке», а могли честно выразить свои мысли, и даже если кто-то заблуждался, оценку Букер не занижал. Главное – дать знания и научить думать, а не сдать очередной тест, исходя из строгих критериев.
Вечером состоялась его долгожданная встреча с Обри. Гадал он целый день, какой же сюрприз новоиспеченная соседка ему преподнесет, но ничего путного в голову не пришло. Обри гостевать отказалась и настояла на прогулке. Букер согласился. Правда, прогулка больше походила на точный и торопливый маршрут движения. Обри шагала впереди, а паренек заинтригованно плелся за ней.
Вывела она обоих к заброшенному Храму Знаний. Остановилась, обернулась к Букеру и дернула на Храм подбородком.
– Ты там был? – спросила она.
– Нет.
Обри шепотом прочла табличку на фасаде, щурясь от темноты.
– Кто этот Часовщик?
– Без понятия. Объясни, зачем ты сюда нас привела?
– Разве неясно? Храм Знаний – это место, где хранятся знания. А ты считаешь, что был кем-то другим, но никак не вспомнишь. Улавливаешь связь?
– Обри, – покачал Букер головой. – Пойдем лучше погуляем в парке, покормим уточек.
– Уточки важнее, – закатила она глаза и изучила фасад здания. – Двери Храма на крепких замках и окованы цепями… Ты сильный? Двери выломать сможешь? У меня дома есть лом.
– Ты с ума сошла!
– Нет, не сошла. Утром я сказала: мы не в самом простом городе. И это правда. Но поскольку ты несчастен, алкоголь и громко кричащий телевизор не позволяют тебе заметить парочку интересных вещей.
– Каких, например?
С северной части города, откуда вел центр, прогремел звон часовой башни. Восемь тяжелых ударов эхом разнеслись по городу.
– В это время ты уже потягиваешь баночку пива и смотришь проходную передачку у себя на диване, – сказала Обри. – А теперь вслушайся, что происходит на улице.
Она выставила указательный палец вверх и задержала дыхание. Букер навострил уши, замолк. В воздухе висела невыносимая тишина. Подул слабый ветер, и вдруг в нем Букер услышал, как зашептали голоса. Еле заметно, сливаясь с тонким гулом сквозняка, танцующим меж мертвых зданий. Женские голоса или мужские, взрослые или детские – наверное, все вместе.
– С ударом колокола их голоса слышны, – произнесла Обри. – На какое-то время. Я насчитала целых шесть минут. Потом голоса снова затихают.
– Но чьи это голоса? – в оцепенении спросил Букер. – Как я мог всю свою жизнь их не слышать?
– Тебе лишь кажется, что всю жизнь, – возразила та. – На самом деле, ты здесь недавно. А я вовсе пару дней.
Когда голоса перестали шептать, и тишина вновь воцарилась на холодных улочках города, Обри продолжила:
– Эти голоса принадлежат некогда людям. Я бы назвала их духами.
– Духами… – повторил Букер. – О чем они говорят?
– Это и есть загадка, которую нужно разгадать. Нам важно научиться их слышать. Понимаешь?
– Со временем мы станем, как они, если окончательно себя забудем, – осенило Букера. – И тогда дороги обратно уже не будет.
– Вот почему Храм Знаний крепко-накрепко заперт. Кто-то не хочет, чтобы ты вспоминал.
– Почему только я? Ты тоже здесь.
– Твое сознание сильнее моего, – пожала Обри плечом. – Оно борется за существование, дает сигналы, что ты был кем-то другим. А мое сознание так не делает. Ты – наше спасение.
– Важно вспомнить, – прошептал он себе под нос.
– Да, Букер. Только так.
Глава пятая. КОАН. УАТЭ
Я подумала о бедняге Йонасе, который всеми силами уговаривал прогуляться с ним по Мекксфорду и показать местные достопримечательности. Наверное, он расстроился, когда я не пришла в кафе. Или уже забыл – со стороны не скажешь, что парнишка обделен женским вниманием. Так или иначе, в тот день экскурсия по Мекксфорду отменилась, а опомнилась я лишь сейчас, сидя в салоне самолета и рассматривая пышные облака за окном.
– Подруга, а если оба двигателя вдруг откажут, и мы полетим вниз, ты спасешь только нас двоих или всех пассажиров? – шепнула Мизуки, сняв наушники.
– Конечно, всех.
– Но разве это не против… правил? – спросила она. – Как потом объяснить целостность экипажа и пассажиров?
– Спасение людей не входит в противоречие с моими правилами, – улыбнулась я. – Люди привыкли верить в чудеса, когда нет объяснений или даже есть. А вообще, я не уверена, что силенок хватит целый самолет спасти от верной гибели.
Лицо Мизуки вытянулось.
– Теперь мне неспокойно…
– Да ладно. С чего ты взяла, что мы можем разбиться?
– Зверь не дремлет, знаешь ли, – пожала она плечами. – Он целую Академию с землей сравнял, чего уж о самолете говорить.
– Это паранойя. Успокойся.
– Наверное. Если честно, я рассчитывала переместиться в Уатэ через портал. Неужели Монтгомери не смогла это организовать?
– Я не просила.
– И… почему?
– Необоснованная просьба. Я не собираюсь пользоваться ее добротой каждый раз, когда мне нужно. Она лишь советовала вернуться к близким.
– Коан Янг, какая же ты, черт побери, правильная! – фыркнула Мизуки. – Прям до тошноты!
– Какая есть.
Хоть полет и не расходовал силы пассажиров, от которых, кроме сидения в креслах, ничего больше не требовалось, я адски устала от безделья. Особенно ближе к вечеру, когда огромный закат в красном небе садился за горизонт, ноги немели, а руки чесались найти работу. Я бы с удовольствием провела медитацию, но мой максимум составлял поход в уборную. Мизуки читала «Преступление и наказание» Достоевского, пока не заснула – видимо, чтение о судьбе Раскольникова отнимало много сил – как в умственном, так и в эмоциональном плане. Убрав книгу из ее рук, я вложила в нее закладку и засунула в отдел кресла.
Пока за окном стремительно темнело, мне стало зябко, хотя в салоне уютно и тепло. Дело в предстоящей встрече с семьей – дедушкой и Акико. Мысль о том, как отреагирует сестренка, меня мучила. Я покинула дом в полной уверенности вернуться через минимум лет пять, но кто же знал, что не пройдет и двух месяцев? Записка, которую я оставила Акико, выглядела позорно и предательски. Я надеялась, что по прошествии лет сестренка повзрослеет, и боль от моего уезда излечится временем.
Я ненавидела себя за это. За мысль, будто время сделает дело, и все как-нибудь само собой решится. Наглядный пример того, как сильная любовь и привязанность к человеку могут внезапно обратиться страхом посмотреть ему в глаза. И отсутствие выбора на тот момент ситуацию не облегчает.
Как бы там ни было, любую реакцию Акико я встречу достойно.
Приземлившись в Вашингтоне, я немного приободрилась. Благо, перевозом багажа занималась авиакомпания, и паспортный стол с прочими процедурами проходить заново не пришлось – Мизуки изначально настаивала совершить перелет в Уатэ одним билетом, то есть не с пересадкой, а со стыковкой. Сэкономились и время, и силы. В зале ожидания я размяла ноги, сделала зарядку. Мизуки слезно умоляла накупить вредной закуски во внутреннем кафе аэропорта. От чипсов я отказалась, зато выпила кофе – бодрости прибавилось. Только мы расселись по местам в новом самолете, стюардесса с яркой улыбкой провела инструктаж. Впереди целых четырнадцать часов полета, за которые Мизуки обещала себе дочитать Достоевского. Она умела отвлекаться. Хоть кто-то из нас двоих умел это делать.
В 7:25 мы благополучно прибыли в Уатэ. Забрали чемоданы с ленты и покинули аэропорт. Город затянуло плотным серо-синим туманом, в воздухе ощущалась сырость. Казалось, вот-вот хлынет дождь и зальет собой взлетную полосу. Заказав такси, мы вышли в зону курения, где стояло двое мужчин. Мизуки закурила сигарету и расслаблено выдохнула белый дым.
– Есть сходства с Мекксфордом, – заметила она. – Туман, дождь, холод. Только по-японски.
– У погоды нет национальности, – улыбнулась я.
– Нет. Но дышится здесь совсем по-другому.
– Это так кажется. Правда, мне дышать уж точно становится труднее, но не из-за этого.
Мизуки ободряюще погладила меня по плечу.
– Все будет хорошо, подруга. Тебя встретят со всеми почестями, я уверена. Не накручивай себя.
А не получалось. Приехало такси, водитель положил наши вещи в багажник, и мы двинули по адресу. Ехали быстро, и чем ближе становились, тем невыносимее было дышать. Я открыла окно и жадно хватала ртом утренний воздух.
Двадцать минут, и мы на месте. Первой из машины вылезла Мизуки, затем водитель, а я открыла дверцу не спеша, оставаясь внутри еще на пару секунд. На скромной улочке почти вплотную ютились двухэтажные дома и скромный магазинчик. Имели они схожий светло-серый окрас, как у панельных зданий, и ничем особо не отличались. Кроме одного.
– А вот и он, – вздохнула я. – Родной дом.
Его бежевый тон не совпадал с тоном целой улицы, дом этот был в полтора раза крупнее, да и земли больше – по обе стороны соседи располагались лишь за пятьдесят метров. Слева от здания висела арка, ведущая во двор.
Водитель открыл багажник и вытащил вещи. Когда машина скрылась за поворотом, а мы с Мизуки остались вдвоем, я поставила свой чемодан на колесики и робко пошла к арке. Подруга следовала рядом.
Внутренний двор, как я и помнила, напоминал уголок садовода и техника одновременно: подвязанные на веревках глиняные горшки с самыми разными цветами свисали у крыльца, переплетаясь со старой плитой, по непригодности вытворенной с кухни на улицу, целым столом, на котором лежали полуржавые инструменты, обставленным двумя шинами от колес и прочими богом забытыми вещами. Рядом рос внушительных размеров клен, своей шапкой накрывая добрую половину двора. Листья его потихоньку начинали желтеть, своим ярким осенним цветом пестря в глазах. Туда, куда тень не дотягивалась, вдоль по периметру до самой арки густыми зарослями рос высокий бамбук, чередуясь с крупными и маленькими камнями. Центр двора представлял пустую поляну, ничем не заставленную, и своей беднотой контрастировал с пышным крыльцом и всем, что его окружало. В целом, выглядело нелепо, но по-своему красиво.
– Дядя не любит расставаться с вещами, даже если они окончательно вышли из строя, – сказала я, приближаясь к крыльцу. – Эта плита, молотки на столе, гвозди и ящики с кучей других ржавых инструментов не столько показатель его неряшливости, сколько его восторг создавать красоту в том виде, в каком он ее… понимает. Дядя вообще человек своеобразный: любит все совмещать. Цветы и технику особенно. Это как хобби и отдушина. Днями и ночами он пропадает на работе, а дочерью, Акико, в основном занималась я. Наверное, после моего уезда сиделка дедушки стала еще и няней.
– А мне нравится эта нелепость, – призналась Мизуки. – Особенно, если она осмысленная.
Крыльцо впечатывалось внутрь дома, но так было не всегда. Дядя принял решение не восстанавливать его после третьего случая, когда растущий рядом клен при сильном порыве ветра своими ветками выбивал окна. Крыльцо с глухими стенами выглядело бы как большая спичечная коробка, а срубать клен считалось плохой приметой. До моего рождения дедушка много раз переубеждал дядю не сажать дерево вблизи дома, но тот в итоге не послушался. За четверть века оно выросло до пятнадцати метров.
Не успела моя рука дотянуться до звонка, внезапно открылась дверь. На пороге стояла упитанная женщина лет шестидесяти, с добрым и слегка уставшим взглядом. Увидев меня, она опешила, а поднос с ароматным чаем выскользнул у нее из рук.
– Коан, – едва вымолвила она. – Ты вернулась… А это… твоя подруга?
– Като Мизуки, – улыбнулась я.
Словно почувствовав резкую необходимость оповестить о моем появлении, женщина побежала внутрь дома.
– Познакомились, – проворчала подруга.
– Это Изэнэми-сан, – сказала я ей. – Сиделка дедушки. Очень славная. Она – единственная сиделка, которая пришлась ему по душе. Остальные либо сбежали из-за его… кхм, трудноватого характера, либо он сам их уволил.
В просторной прихожей ничего не изменилось. Та же деревянная вешалка, покрытая блестящим лаком, вытянутое зеркало, растущее с пола мне по макушку, татаки, полосой вылитый из бетона. Изэнэми-сан, затягивая белый фартук потуже, спешно открыла дверь-перегородку в гостиную и мимикой лица дала какой-то знак. Из гостиной раздалось мужское мычание. Восклицание, резкое, молящее, но из него не разобрать ни слова. У Мизуки перекосило лицо.
– Кто это? – шепнула она.
Я бросила на нее разбитый взгляд. Вместе мы зашли в гостиную, пока Изэнэми-сан трепетно стояла у фусумы, и из-под моих ног словно провалилась земля. В своем инвалидном кресле сидел дедушка, голова его дрожала, пальцами он гневно впился в ручки, а морщинистое лицо залило краской. Он смотрел на меня так, как никогда прежде. Непростительно и разочарованно. Это читалось в яростном взгляде. Дедушка, чьи неходячие ноги были заботливо прикрыты зеленым клетчатым пледом, продолжал что-то пытливо мычать, округлив глаза как два огромных блюдца, а я растерянно стояла, лишившись дара речи. Почему, почему он так зол? Не рад моему приезду? Я приехала слишком рано? Или слишком поздно? Может, следовало заранее предупредить его? Я заметила, как сильно он осунулся. Щеки впали, появилось больше морщин, и… что-то не так с его лицом. Сердце разрывалось от боли. Я не решилась подходить к дедушке. Подавленная, я опустила голову, а Изэнэми-сан вывела нас с Мизуки обратно и закрыла фусуму.
– Наохико-сан не в духе все утро, – волнительно пояснила она.
– Дедушка совсем не разговаривает, – заметила я. – Только мычит.
Изэнэми-сан расстроенно вздохнула.
– У него случился инсульт, Коан. Левую часть лица слегка перекосило, но это заметно, если он выражает какие-то эмоции. Кушает плохо, может сбросить тарелку с подноса… Ох, поднос!
Изэнэми-сан направилась к входной двери, сложила осколки разбитых чайных кружек на темный поднос и добавила:
– Твоя комната нетронута. Подготовить твоей подруге отдельную?
– Я бы хотела заселиться в комнату Коан, – вежливо улыбнулась Мизуки. – Если ты, конечно, не против.
– Только рада буду.
– Как вам угодно, девочки, – послушно произнесла Изэнэми-сан и выпрямилась, тяжело дыша.
Моя комната располагалась на втором этаже. Обустроена просто, без всяких премудростей. Кровать, стол с ноутбуком, выдвижное кресло, книжный шкаф и шкаф для одежды. Окно смотрело во внутренний двор, но обычно я его зашторивала. Да, я тот человек, который не терпит голые окна в частных домах, будь это даже второй этаж. Извечная паранойя посторонней слежки…
– А ты точно девочка? – спросила Мизуки, зайдя ко мне первой.
– Меня воспитывал дедушка, а детьми со двора преимущественно были мальчишки, – сказала я. – Еще скажи спасибо, что я вообще пользуюсь макияжем.
– Спасибо!
Мы рассмеялись, но тут же улыбка на моем лица стерлась, глаза заблестели. Мизуки задвинула дверь.
– Дедушка всегда казался для меня таким величественным, всю свою жизнь я его боготворила и считала, что добрее и щедрее человека не существует. Крупная персона, уважаемая всеми, он вызывал в людях восторг и восхищение. Даже в ходе простой беседы. Не понимаю, как ему это удавалось… Его рост до болезни составлял два с лишним метра, но он никогда не смотрел на людей сверху вниз, он был, что называется, «приземлен», учтив и любезен. Любой конфликт сводил на нет, либо аргументированно доводил до финальной точки, да так, что не оставлял оппоненту ни единого шанса. – Я согнала слезы, и голос понизился на октаву ниже. – А теперь посмотри, что с ним стало. Болезнь из большого человека сделала маленького и уязвимого, усадила в инвалидную коляску и жестоко сказала не жить, а доживать.
Мизуки с сожалением молчала, сев в кресло напротив.
– Ему я рассказала об уезде, – призналась я. – В ту ночь, когда я оставила дом, он знал… Я попросила его успокоить Акико и дядю, если те забьют тревогу.
– Дедушка знал, что ты связалась с Сэром?
Я покачала головой.
– С Сэром у меня строгий договор. Можно сказать, работа. Я не хочу ввязывать в это дедулю.
– Или боишься, он не одобрит сотрудничество с Сэром? – изогнула подруга бровь.
И вновь я покачала головой.
– Я лишь сослалась на «очень важное дело». Дед понимал: если я выражаюсь именно так, значит, не надо задавать вопросов. Владение информацией не всегда нам на руку.
– Вот, как. Значит, он мог говорить?
Я пожала плечами.
– Еле-еле, но общался до моего отъезда. Видимо, инсульт сыграл свою роль… А ведь так не хочется верить в то, что он совсем другой человек, Мизуки! Болезнь меняет людей до неузнаваемости. Любовь обращается гневом, а на смену ясности приходит бред… Как же страшно это видеть. Особенно, когда это случается с самым дорогим человеком в твоей жизни.
– Мне очень жаль, подруга. Магия Ши-Ян сейчас единственное, что сохраняет ему жизнь, верно? – спросила Мизуки.
– Она отодвигает «черный день» на очень далекий срок. Учитывая, сколько лет это продолжается, наверное, неудивительно узнать об инсульте. Ему восемьдесят один. Представляешь, сколько магия подарила ему лет? Больше полувека.
– Представляю, – вздохнула Мизуки. – Думаешь, он зол на тебя беспричинно? Болезнь лишила его ясности?
– Не хочу я так думать. Но ничего больше в голову не приходит. Он был бы рад меня видеть, это уж точно.
Познакомившись с Мизуки в купе поезда и доверившись ей, я вдруг осознала силу дружбы. В частности, умение делиться. Той болью и переживаниями, что я прятала бы неделями и крутила в голове, я поделилась с ней, и на душе полегчало. Эту науку – быть социальным человеком – мне постигать еще долго.
На втором этаже имелось четыре комнаты, две из которых достались нам с Акико. Остальные не заселены, но обставлены на случай приезда гостей. Мизуки захотела ночевать со мной по понятным причинам: сплетничать по ночам, делиться личными историями и, самое главное, быть на виду. Мне куда спокойнее видеть Мизуки рядом. Была бы моя воля, все семейство бы переселила к себе.
Сиденье кресла выдвигалось вперед, расстилаясь в узкую кровать. Мизуки сочла хорошей идеей спать в нем, хотя я настаивала перетащить из соседней комнаты нормальную койку. Мы разобрали вещи из чемоданов, я выделила в шкафу пару полок для подруги. Позже Изэнэми-сан принесла постельное белье, белоснежное, с запахом лаванды.
– Акико в школе? – спросила я, наперед зная ответ.
– Разумеется. Уроки у нее сегодня до половины второго.
До половины второго оставалось четыре часа. Изэнэми-сан приготовила зеленый чай и предложила посидеть на кухне. Втроем, мы уселись за столом, а Мизуки с удовольствием разделывалась со свежевыпеченными лимонными моти – Изэнэми-сан только что вытащила их из духовки.
– Наохико-сан предупредил нас всех о твоем уезде, – сказала она, отпив горячий чай. – Постфактум. Акико-чан, конечно, сильно расстроилась… Но со временем смирилась. Твой дядя сыграл в этом большую роль. Он отвлекал ее, занимал всякими делами, чтобы та меньше грустила. У него получилось.
– Мне очень жаль, – дрогнул мой голос.
– Главное, ты жива и здорова, – улыбнулась Изэнэми-сан. – Ты похорошела, повзрослела, обзавелась другом – а это что-то новенькое. Я очень рада.
– Мы встретились в незнакомом городе, – произнесла Мизуки, – никого не знали, и вот, обстоятельства свели нас, и мы задружили. Хотя сначала я ее жутко раздражала! Она скромная, но все читалось во взгляде!
Изэнэми-сан рассмеялась.
– Коан – девочка тихая, но до поры до времени, – закивала она. – Чуть что не нравится – не смолчит. Полезное качество. Вы, Кито-сан, первая ее подруга.
Я бросила на Изэнэми-сан упрекающий взгляд. Словно родная мать показывала гостям мои детские фотографии.
– Ну, а Коан, пожалуй, мой первый настоящий друг, – улыбнулась Мизуки.
Допив чай, Изэнэми-сан оставила нас наедине. Дедушке требовалось померять давление и дать таблетку, через час у него прием пищи – предписания доктора следовало соблюдать строго по времени. Только она ушла, Мизуки подалась ближе ко мне:
– Каков план?
Я неоднозначно сыграла бровями.
– Что?
– Я не чувствую присутствия той самой магии, – сказала я. – Извращенной, темной магии Ши-Ян, что в Звере. Когда я изгнала его из Академии, я испытала ее на себе. Здесь ее нет.
– Серьезно? Может, ты получше дом изучишь?
– Сомнений не остается, Мизуки, – покачала я головой. – Это хорошо и в то же время плохо: Зверь наверняка готовит план, но какой именно – неизвестно.
Мизуки сделала глубокий вдох, выпрямилась и допила чай.
– А если ты его больше не интересуешь и Монтгомери не права?
– Поясни.
– Сотни лет Зверь гнался за местью и века посвятил свержению руководства в Академии, что ему наконец-то удалось провернуть шестьдесят лет назад. Он похитил директора, который так ему насолил, и…
Я вопросительно изогнула бровь.
– М-м, нет, Коан… Все-таки, моя теория провальная.
– Ты верно подметила одно: он гнался за местью и отомстил. Затем появилась я и нарушила его покой. Теперь Зверь будет мстить мне.
– Так… каков наш план? – вновь повторила подруга.
– Не расслабляться. Я продолжу свои тренировки, попытаюсь наладить дела с медитацией, обеспечу безопасность дедушки и Акико. В последнем мне понадобится твоя помощь.
– Хорошо, подруга. Как скажешь.
Ближе к часу облака в Уатэ растворились в голубом небе, а на город пролились лучи яркого солнца. Начальная школа, где училась Акико, располагалась через два блока от нашего дома. Прогулка не занимала больше десяти минут. Это было трехэтажное светло-розовое здание с внушительных размеров территорией, обставленной черным кованым забором по периметру. Высокие деревья, чьи шапки накрывали уголок, в котором школьники отдыхали во время перемен и после уроков – уютное местечко с лавками и зеленым газоном – некоторые сидели прямо на нем. Осенняя пора проявлялась лишь в цвете листьев, желтеющей на крупных ветках и ссыпающихся при порывах теплого ветра.
Акико училась в пятом классе. Второй семестр начинался первого сентября1, и из года в год она говорила мне, что осень – ее любимый сезон для учебы, но никак не весна или лето. Больше всего Акико жаждала перейти в среднюю школу2, чтобы вступить в литературный клуб3. Помню, как еще весной она расхаживала по своей комнате и делилась рассказом троюродной старшей сестры, которая жаловалась на проблему дедовщины в кружках. Акико это возмутило настолько, что она намеревалась искоренить все плохие стороны дедовщины, возглавив группу. Я же в свою очередь предупреждала ее о несколько суровой жизни средней и старшей школы, соглашаясь с важностью посещений кружков, но основной упор советовала, все-таки, делать на подготовку к утомительным экзаменам. Так или иначе, школьники – самые занятые люди Японии. Разве не так?
– Радуйся, что у тебя пока нет домашних заданий, – говорила я ей. – Потом, поверь, ты в них погрязнешь.
Не то чтобы я запугивала свою сестренку (ее это, к слову, ни капельки не пугало), но мне ли не знать, насколько завышенные ожидания способны разочаровывать.
Особенно в десять лет.
Акико всегда была целеустремленной и активной. На уроках проявляла инициативу, исправно училась, заводила друзей – даже в такое болезненное время, как ежегодная смена коллектива4. Ей все давалось с легкостью. Даже если случались падения, она не упивалась горем. Когда мы переехали в дом ее отца и я познакомилась с Акико поближе, ее взрослый склад ума и трезвый взгляд на вещи поразили меня до глубины души. Я поделилась этим с дедушкой, на что он ответил одной фразой: «Акико-чан – взрослый ребенок». Из-за постоянного отсутствия отца она чувствовала себя одиноко, но из-за правильного и мудрого воспитания Изэнэми-сан набиралась самостоятельности. Ее одиночество сгладило мое появление в ее жизни. Первые два месяца мы даже жили в одной комнате, пока в соседней делался ремонт. Одной из тех вещей, что нас с Акико объединяло, являлось отсутствие матери, и если ее ей в некоторой степени заменила Изэнэми-сан, я росла с дедушкой. Это совсем другое, хотя жаловаться я не могу. Я видела, как растут девочки с матерями, а как без них. Бесспорно, многое зависит от обстоятельств, ведь мои вынудили вести скрытный образ жизни, из-за чего я закрылась сама. У Акико, к счастью, все обстоит иначе. Она заряжает энергией, и хочется идти дальше. Веселиться, улыбаться, радоваться каждому новому дню.
В половину первого прозвенел звонок – четвертый урок только что закончился. Я стояла снаружи школы, с содроганием сердца «дежуря» парадную дверь. Когда она открылась, шум словно из ниоткуда разразился в тишине школьной территории. Детишки выходили парами, группами, кто поодиночке, а кого-то – самых маленьких – встречали родители. Пару раз я обозналась, приняв двух девочек за свою сестру – хотя глупо с моей стороны их перепутать. Школьная форма отсутствовала, все одеты по-разному, да и если приглядеться в лицо каждому школьнику – никто не был похож на Акико. Она обладала слишком выразительными чертами лица – аккуратным лицом, тонким носом и «живыми» глазами. «Живыми» я называла глаза, в которых читался сам человек, его мысли и через которые чувствовалась его аура. Ни у одного школьника, вышедшего из школы, я этого не увидела. Или, быть может, чрезмерное волнение играло со зрением злую шутку.