Владимир Сорокин
23000
Арсенал
7 июля в 4.57 по местному времени товарный поезд Усть-Илимск – Санкт-Петербург – Хельсинки пересек границу Финляндии и стал тормозить в таможенном пакгаузе. Косой луч только что взошедшего солнца заскользил по двум голубым, сцепленным вместе тепловозам и восемнадцати серовато-белым вагонам-рефрижераторам с огромной голубой надписью «ЛЁД». Как только состав остановился, к тепловозам подошли младший лейтенант таможенной службы и двое полицейских с овчаркой. Голубая дверца второго тепловоза открылась, и по стальной лестнице спустился высокий стройный блондин в светло-синем летнем костюме и бело-голубом галстуке с серебристой заколкой фирмы «ЛЁД». В руке он держал голубой кейс.
– Хювяа хуомента![4] – бодро произнес блондин и улыбнулся.
– Топрое утро, – не очень бодро ответил низенький остроносый таможенник с редкими усиками.
Блондин протянул ему паспорт, тот быстро нашел печать с отметкой о пересечении границы, вернул паспорт, повернулся и засеменил к белому зданию таможни. Блондин размашисто двинулся рядом, полицейские остались возле поезда.
– Судя по запаху гари, у вас тоже засушливое лето? – заговорил блондин на отличном финском.
– Да. Но это горят ваши торфяники, – неохотно ответил таможенник.
Они вошли в здание, поднялись на второй этаж. Сопровождающий открыл дверь в небольшой кабинет. Блондин вошел, таможенник закрыл за ним дверь, оставшись в коридоре. За столом сидел полноватый и лысоватый капитан таможенной службы, пил кофе и перебирал бумаги.
– Здравствуйте, господин Лаппонен.
– Николай! Здравствуй! – Капитан улыбнулся, подавая пухлую крепкую руку. – Что-то давно мы с тобой не виделись!
– Два последних поезда были днем. Принимал господин Тырса. – Блондин пожал протянутую руку.
– Да, да, да… – Капитан с улыбкой смотрел на блондина. – Ты всегда бодрый, подтянутый. Приятно смотреть.
– Спасибо. – Блондин щелкнул замком кейса, открыл, протянул папку с документами.
Лаппонен взял их, надел узкие очки в тонкой золотой оправе, пролистал:
– Как всегда, восемнадцать?
– Восемнадцать.
Блондин вынул из кейса маленький ледяной молот, длиной с мизинец, с кусочком горного хрусталя вместо льда и положил на документы.
– Это что такое? – поднял брови Лаппонен.
– Фирме «ЛЁД» в этом году исполняется десять лет.
– А-а-а! – Лаппонен взял сувенир. – А я уж подумал – ты мне взятку хочешь дать!
Они рассмеялись.
– Десять лет! – Лаппонен вертел крошечный молот. – Время несется, как Шумахер. А мы стоим на месте. И таращимся. Ладно, пошли глянем…
Он встал, взял папку:
– Теперь каждый вагон досматривают. И я обязан присутствовать. Такие времена, сам знаешь.
– Знаю.
– Закон есть закон.
– Закон делает нас людьми, – произнес блондин.
Лаппонен посерьезнел, вздохнул:
– Хорошо ты сказал, Николай. Если бы все русские это понимали.
Они подошли к поезду. Началась процедура таможенного досмотра. В каждом вагоне-рефрижераторе лежал лед, напиленный одинаковыми метровыми кубами. Последний вагон был заполнен лишь на одну треть.
– В Сибири не хватило льда? – усмехнулся Лаппонен, ставя печать на накладную.
– Не успели с погрузкой. – Блондин забрал документы, убрал в кейс.
Лаппонен протянул руку:
– Счастливого пути, Николай.
– Счастливо оставаться, господин Лаппонен, – пожал ее блондин.
Таможенники пошли к зданию, блондин – к голове поезда. Дойдя, поднялся на тепловоз по лестнице, закрыл за собой дверь. Впереди поезда загорелся зеленый свет, состав тронулся и пополз. Блондин открыл дверь салона. Отделанный в стиле хай-тек, с сиренево-серой мягкой мебелью, прозрачной барной стойкой и четырьмя маленькими спальными купе, салон был деликатно подсвечен мягким голубоватым светом. В кресле дремал второй машинист, за стойкой позвякивала посудой рослая блондинка-проводница.
– Все. – Блондин сел в кресло, положил кейс на стеклянную полку.
– Как долго теперь… – Потянулся, просыпаясь, рыжеволосый машинист.
– Новые времена у мясных. – Блондин снял пиджак, повесил на вешалку, зевнул. – Мир, дай мне…
– Серого чая, – подхватила проводница, косясь темно-синими глазами.
– Точно. И добавь к этому четыре сливы.
Проводница исполнила, принесла на подносе, подала:
– Ты совсем не спал, Лаву.
– Сон со мной, – ответил он и надкусил сливу.
Проводница села рядом с ним, положила ему голову на колени и сразу заснула.
Лаву съел сливы, выпил сероватый настой. И закрыл глаза. Второй машинист последовал его примеру.
Поезд набрал скорость и пошел по лесистой местности.
Через 48 минут он затормозил, свернул с главной магистрали и медленно пополз через густой еловый лес. Вскоре впереди в лесу обозначился пологий холм и большие серебристые ворота с голубой надписью «ЛЁД». Поезд подошел к воротам и дал сигнал. Ворота стали раздвигаться.
Спящие в салоне проснулись.
– Слава Свету, – произнес Лаву.
Проводница и второй машинист сжали его руки.
Состав проехал ворота. Сразу за ними начинался тоннель, уходящий под землю. Въехали в темный тоннель. Но ненадолго: впереди прорезался свет, по обе стороны стали наплывать узкие платформы, матово засияли голубым и белым гладкие стены.
И поезд остановился.
Сразу же к нему подошла многочисленная охрана в голубой униформе и подъехали на автопогрузчиках рабочие в белых комбинезонах и касках. Лаву, с кейсом в руке, первым сошел на платформу и, не обращая ни на кого внимания, быстрым шагом направился к стеклянному лифту в середине платформы. На ходу вынул электронный ключ, приложил к трехгранной выемке. Двери лифта бесшумно раздвинулись, Лаву вошел. Двери закрылись, лифт тронулся наверх. И быстро остановился. Лаву вышел и оказался у массивной стальной двери с видеокамерами и трехгранной выемкой для электронного ключа. Он приложил ключ. Двери разошлись, открывая большой светлый, голубовато-зеленый и совершенно пустой зал с огромной мозаичной эмблемой фирмы «ЛЁД» во весь пол: два скрещенных ледяных молота под алым, пылающим огнем сердцем. На сердце стоял седовласый худощавый старик в белом, с белой, аккуратно подстриженной бородой. Желтовато-синие глаза внимательно смотрели на Лаву. Лаву поставил кейс на мраморный пол:
– Шуа!
– Лаву!
Они подошли друг к другу и обнялись. Старик был гораздо мудрее сердцем. Поэтому, зная, какой далекий путь проделал Лаву, он сдержал свое сердце, позволив ему лишь короткую и мягкую вспышку – братское приветствие.
Лаву облегченно замер в объятиях старика: сердце Шуа всегда дарило неземной покой.
Старик первым разжал объятия, морщинистой, но твердой рукой коснулся лица Лаву и произнес по-английски, с американским выговором:
– Свет с нами.
– Свет в твоем сердце, брат Шуа, – очнулся Лаву.
Старик в упор вглядывался в красивое молодое лицо Лаву, словно видел его впервые. Он сохранил способность радоваться встрече с каждым братом, как в первый раз, словно открывая заново родное сердце. Это давало старику огромную силу. Шуа видел сердцем дальше и глубже многих братьев Света.
– Ты устал после дороги, – продолжал Шуа, беря Лаву за руку. – Пойдем.
Лаву шагнул, но обернулся, глянул на оставленный на полу голубой кейс. Он стоял прямо на одном из огромных ледяных молотов мозаики, совпадая цветом со льдом и почти полностью исчезая из-за такого совпадения.
– Теперь это уже не нужно, – улыбнулся Шуа. – Никому не нужно.
Они вышли из зала и сразу же оказались в апартаментах Шуа. Здесь все было просто и функционально, но во всех комнатах присутствовал камень холодных оттенков. Шуа провел брата в комнату Покоя. Лаву встретили братья Кдо и Ай, приветствовали сердечным объятием, раздели, натерли маслами, уложили в ванну с травяным настоем и удалились. Шуа подал чашу с ягодным чаем.
– Я еще не верю. – Лежа в ванне из лабрадора, Лаву сделал глоток из чаши, откинулся на каменный выступ. – Сердце ведает, но разум не хочет верить.
– Твой разум иногда сильнее сердца, – произнес старик.
– Да. И меня огорчает это.
– Не огорчайся. Твой мозг много сделал для братства.
– Слава Свету.
– Слава Свету, – повторил старик.
В комнате повисла тишина. Лаву сделал еще глоток, облизал губы:
– Что мне делать теперь?
– Сегодня ты полетишь к Храм. Ей необходима помощь. Твоему сердцу это тоже поможет.
Лаву ничего не ответил. Молча и неспешно пил чай. Все это время старик неподвижно сидел поодаль. Наконец Лаву поставил пустую чашу на широкий край ванны, встал и вышел из зеленоватой воды. Старик подал ему длинный халат, помог надеть. Они перешли в трапезную. Здесь горели шесть больших свечей и стоял круглый стол с фруктами. Шуа взял гроздь темно-синего винограда, Лаву – персик. Они стали молча есть, пока не насытились.
– Почему Храм зовет меня? – спросил Лаву.
– Она встречает, – ответил Шуа.
Сердце Лаву встрепенулось. И поняло. Он задрожал.
– Ей нужен Круг, – еле слышно произнесли губы Лаву.
– Ей нужен сильный Круг, – отозвался Шуа. – Круг тех, кто знает Лед. Теперь ты будешь с ней. До конца.
– Но ты сильней меня сердцем. Почему ты не с ней?
– Я не могу оставить Арсенал. Я держу его сердцем.
Лаву понял.
Желто-синие глаза Шуа смотрели неотрывно. Его сердце помогло Лаву вспомнить Храм. Он видел ее дважды. Но только раз говорил с ней сердцем. Это сердце потрясло Лаву. Оно ведало без преград.
– Когда я вылетаю? – спросил он.
– Через четыре с половиной часа.
Лаву унял дрожь пальцев, вдохнул и выдохнул:
– Могу я в последний раз увидеть Арсенал?
– Конечно. Мы обязаны побывать там.
– Сейчас. Сию минуту!
– Нет, брат Лаву. Сию минуту твоему сердцу требуется глубокий сон в моей спальне. Ты возбужден. И теряешь равновесие. В Арсенал входят только сильные сердцем.
– Согласен, – произнес Лаву, помедлив.
– Я разбужу тебя, когда нужно.
Через два часа десять минут они вошли в лифт. Лаву отдохнул на просторной кровати Шуа, устланной белым мхом, и выглядел бодрым и спокойным. На нем был все тот же летний светло-синий костюм и свежая белая сорочка. Лифт поехал вниз. И когда остановился, у дверей возникли рослые охранники-китайцы с автоматами. Миновав их, Шуа приложил свою ладонь к светящемуся квадрату. Дверь поползла в сторону. Они вошли в большой светлый цех Распила и Обточки. Здесь трудилось несколько десятков молодых китайских рабочих. Проворные руки их, приняв ползущий по конвейеру метровый куб Льда, распиливали его на нужное число частей, обтачивали эти части, высверливали в них впадину, шлифовали и отправляли готовые наконечники ледяных молотов дальше по конвейеру – в цех Сборки. Шуа и Лаву двинулись между рядами трудящихся. Китайцы, не обращая на них внимания, напряженно и ловко делали свое дело. Быстрые руки их мелькали, стараясь, чтобы Лед не успел подтаять: за каждую каплю полагалось суровое взыскание. Шуа и Лаву медленно прошли цех насквозь. За ним располагался цех Кожи. Все те же молодые китайцы нарезали из шкур животных, умерших своей смертью, узкие полоски и клали их на ленту конвейера, ползущую дальше, в цех Рукоятей, где из дубовых сучьев выстругивались рукояти нужной толщины и длины. Два брата Света миновали и этот цех и вошли в главный – Сборочный. Он был самый большим из всех четырех. Войдя в него, Лаву остановился, закрыл глаза. Шуа осторожно взял его за плечи, помог сердцем. Лаву открыл глаза.
В цехе пятьдесят четыре китайца собирали ледяные молоты. Здесь было прохладно, китайцы работали в белых перчатках, шапках-ушанках и синих ватниках. Стены и потолок были расписаны в стиле традиционной китайской пейзажной живописи. С потолка вместе с холодным воздухом лилась спокойная китайская музыка. Готовые ледяные молоты по стеклянному конвейеру уходили вертикально вниз. Лаву подошел к конвейеру и остановился. Глаза его неотрывно следили за плывущими вниз молотами, сердце приветствовало и провожало каждый. Шуа понимал состояние Лаву. Искусственный свет, неотличимый от дневного, поблескивал на отполированных молотах, искрился на выгибах, затекал во впадины. Ледяные молоты медленно и неуклонно плыли вниз.
– Сила Льда… – произнесли побледневшие губы Лаву.
– Пребудет с нами… – Шуа сзади сжал его локти.
Лаву не мог оторваться от завораживающего зрелища уплывающих вниз молотов. Сердце его вспыхнуло.
Но Шуа поддерживал: сильные руки старика качнули Лаву, сердце направило, губы шепнули:
– Вниз!
Они подошли к двери лифта. Он повез их еще ниже. И снова встретила охрана с автоматами: глаза китайцев смотрели безучастно. Открывать самую нижнюю дверь Шуа пришлось не только ладонью: луч просканировал роговицу его глаз, чувствительные датчики вслушались в голос:
– Брат Шуа, хранитель Арсенала.
Стальные врата полуметровой толщины бесшумно растворились. И сразу же за ними возникла новая команда охраны, во всем белом, в противогазовых масках, с белыми автоматами в белых руках, сторожащие последнюю дверь – небольшую, круглую, из сверхпрочной стали. Паролем этого дня было китайское слово:
– Сяншуго![5]
Услышав пароль, охрана расступилась, отвернулась. Шуа расстегнул пуговицу рубашки, вытянул платиновый ключ, всегда висящий на его шее, вставил в неприметное отверстие, повернул. Пропели невидимые ледяные колокола, массивная дверь пошла внутрь и влево. Шуа и Лаву шагнули в проем. Снова прозвенел лед: дверь встала на место.
Перед вошедшими раскинулся Арсенал Братства Света.
Громадное подземелье, узкое, но бесконечно длинное, хранило сотни тысяч ледяных молотов, лежащих ровными рядами в подсвеченных стеклянных сотах. Невысокий сводчатый потолок нависал над спящим Арсеналом Братства. Беломраморные плиты пола хранили идеальную чистоту. Ряды стеклянных ячеек были подернуты инеем: постоянный холод хранил драгоценный Лед. Здесь не было людей: лишь два робота-челнока, словно неусыпные муравьи, скользили по монорельсу над спящими молотами, следя и оберегая их ледяной покой. А чуть поодаль стеклянный конвейер бесшумно пополнял Арсенал: только что изготовленные быстрыми китайскими руками, новые молоты вплывали сверху непрерывным, грозно посверкивающим потоком и вливались в ряды спящего оружия.
Лаву сделал шаг, другой, третий. Шуа стоял на месте, сердцем отпустив Лаву.
– Лед… – произнесли губы Лаву.
Пальцы его коснулись стеклянных сот. И вздрогнули. Лаву вздрогнул сердцем.
Шуа подошел сзади.
– Льда больше нет там, – проговорил Лаву. – Сегодня я сопровождал последний поезд.
– Теперь Лед только здесь, – спокойно ответил Шуа, не помогая сердцем.
– Только здесь… – произнес Лаву.
– Только здесь, – твердо повторил Шуа.
Сердце Лаву боролось. Но Шуа упорно не помогал.
Лаву опустился на пол. Выдохнул. И после долгой паузы произнес:
– Мне трудно.
Шуа подошел:
– Тебе трудно поверить. И понять.
– Да.
– Положи себя на Лед.
– Я стараюсь. Хотя Льда там больше нет. Мне… трудно.
Голос Лаву задрожал.
– Лед здесь. – Руки Шуа опустились на плечи Лаву. – И он пребудет с нами до самого конца. И его хватит на всех. Я знаю. И ты тоже, брат Лаву, должен знать это.
Лаву сидел неподвижно, упершись взглядом в мраморные плиты пола.
– Ты должен знать это, – повторил Шуа, не помогая сердцем.
И сердце Лаву справилось само:
– Я знаю.
Он легко встал. Сердце его успокоилось.
– Кто сделает последний молот? – спокойно спросил он.
– Он уже изготовлен.
– Кем?
– Мною. Мы спустились сюда за ним.
Лаву понял.
Шуа коснулся синей кнопки одной из сот. Стеклянный экран отошел в сторону. Шуа взял ледяной молот, быстро приложил его к своей груди, моментально вспыхнул сердцем, протянул молот Лаву:
– Ты знаешь, кого он должен разбудить.
Лаву взял молот. Приложил его к своей груди, вспыхнул:
– Я знаю.
– Ты не только знаешь, – уверенно произнес Шуа, помогая.
– Я… знаю… – напряженно произнес Лаву.
И вдруг радостно улыбнулся:
– Я ведаю!
Шуа с силой обнял его. Ледяной молот коснулся лица Лаву. Лаву сжал древко молота. И вскрикнул. Его бледно-голубые глаза моментально наполнились слезами: сердце его ведало.
– Пойдем. Я буду провожать тебя, – произнес Шуа.
Горн
Храм сидела на пирсе в своем золотом кресле и смотрела в океан. Так она всегда встречала.
К концу дня северо-западный ветер не стих, и волны, разбиваясь и захлестывая пристань, ползли по розовому мрамору к креслу Храм, лизали ее босые, худые и слабые ноги. Бледно-голубые, почти выцветшие, но по-прежнему большие и ясные глаза Храм неотрывно смотрели туда, где скрывшийся за палевыми облаками солнечный диск коснулся океана. Рядом с Храм сидели братья Мэф и Пор, подставив свои мускулистые и загорелые тела влажному ветру. Другие братья и сестры ждали в доме, каждый на своем месте.
Сердце Храм вздрогнуло.
– Уже здесь! – прошептали ее губы.
И опершись костлявыми руками о гладкие золотые подлокотники, она стала приподниматься. Мэф и Пор вскочили, подхватили ее.
– Уже! – повторила она и радостно, по-детски улыбнулась, обнажив старые, пожелтевшие зубы.
Мэф и Пор вгляделись в океанский горизонт: он был по-прежнему пуст. Но сердце Храм не могло ошибиться: прошла минута, другая, третья, и левее мутного, тонущего солнечного диска возникла точка.
Ее сразу заметили из дома: раздались радостные вскрики.
– Мясо не удержало! – Худые пальцы Храм сжали широкие запястья братьев.
От дома по нисходящей лестнице бежали на пирс братья и сестры.
Белый катер приближался.
Храм двинулась к нему, но впереди ее босых и мокрых ног был край пирса. Братья удержали ее. Тело ее вздрагивало, сердце пылало.
– Уже здесь! – старчески взвизгнула Храм и забилась в руках братьев.
Худое тело ее извивалось, пена выступила на морщинистых губах. Подбежали братья и сестры, обняли, припали к ногам.
– Положи себя на Лед! – помог сердцем Га.
Тут же стали помогать другие, сдерживая собственный вой и рыдания. Но сердце Храм не хотело ложиться на Лед: скрюченные пальцы впивались в руки и лица братьев, тщедушное тело билось и извивалось, пена летела изо рта вместе с хриплым воем:
– Зде-е-е-есь! Зде-е-е-е-есь!!!
Впервые за долгие десятилетия непрерывного, ежеминутного ожидания сердце самой старшей и самой сильной сестры братства не справлялось с достигнутым. Сердце терялось. Могучее и мудрое, оно вдруг стало совсем юным и неопытным, словно только вчера удар ледяного молота разбудил его. Сердце Храм бессильно трепетало.
Братство почувствовало это.
Храм подняли на руки, обступили, прижались телами. Сердца обступивших вспыхивали. Храм извивалась. Десятки рук подняли ее к небу с проблесками первых звезд.
– Положи себя на Лед! – говорили губы и сердца.
Храм извивалась.
И словно дошедшая от приближающегося катера большая волна перевалила край пристани и белой соленой пеной окатила толпу борющихся за растерявшееся сердце. Храм затихла, провалившись в глубокий обморок. Пор бережно взял ее на свои могучие руки. Сердце Храм легло на Лед, дав ей покой.
Катер приближался.
Все смотрели на него.
Остроносый, белый, он мощно рассекал волны. Сделал полукруг и причалил к пристани. На палубе стоял Уф со спящим мальчиком на руках. Стоящие на пирсе вздрогнули, сдерживая крики. Катер тяжело покачивался на волнах. Бросили конец, пришвартовали, проложили трап.
Уф с мальчиком на руках сошел на пирс. Вслед за ним сошли Лаву с металлическим кофром и Борк.
Братья и сестры молча расступились. Уф сделал несколько шагов по мокрому мрамору. Лицо его было напряжено и неподвижно, словно маска. Но серо-синеватые глаза сияли. И он как мог сдерживал свое могучее сердце. Все почувствовали это. И тоже сдержали свои сердца. Уф увидел бесчувственную Храм на руках у Пор.
– Что с ней? – спросил он.
– Она ждала, – ответил Пор.
У ф понял.
– Пойдемте в дом, – произнес он и первым пошел вверх по лестнице.
За ним двинулся Пор. Остальные тронулись следом. Ветер с океана дул им в спины, теребил одежду, трепал длинные белые волосы бесчувственной Храм.
Уф с мальчиком на руках вошел в дом, миновал малую террасу, агатовый коридор и оказался в зале Пробуждения. Круглый, зеленовато-голубой, просторный, он служил местом для сердечного разговора. И в этом же зале пробуждали сердца новообретенных, открывали им путь к Свету Изначальному. Высокие узкие окна были открыты, круглый полупрозрачный купол нависал над залом.
Уф осторожно положил мальчика в центр небесно-синего мозаичного круга. Отошел и опустился на пол. Братья и сестры молча расселись по краю круга. Пор опустил Храм на прохладный пол рядом с Уф, и тот бережно принял в свои руки беловолосую голову мудрой сердцем.
В зале наступила тишина.
Только слышался океанский прибой да сонно перекликались пеликаны на побережье, готовясь к ночи.
– Откройте небо, – приказал Уф.
Полупрозрачный купол бесшумно раздвинулся. Над головами сидящих в круге распростерлось вечернее небо с молодым месяцем, подсвеченное оранжево-розовым на западе. Солнце зашло. С каждой минутой звезды проблескивали сильней. Полумрак наполнил зал. Фигуры сидящих застыли. Темнота спускалась с темно-синего неба. И лица братьев и сестер тонули в ней.
Наступила ночь.
Храм зашевелилась. Ее слабый стон раздался в зале. Уф осторожно приподнял ее голову. Губы Храм раскрылись в темноте:
– Он… здесь. С нами…
– Да, – тихо ответил Уф и бережно повторил ей сердцем.
Храм пришла в себя. Ей помогли сесть. Отвели с лица длинные волосы. И она узрела спящего мальчика.
– Он скоро проснется, – сказал Уф.
– Я знаю, – прошептали ее губы.
Все снова замерли.
Над открытым потолком зала пролетела ночная птица.
Мальчик пошевелился.
По темным фигурам сидящих в круге пробежала дрожь. Но Храм уже овладела своим сильным сердцем. Сердце повиновалось. Она знала, что делать. И ведала, что делать это надо быстро.
Мальчик поднял голову. Затем неуверенно приподнялся с мраморного пола, сел. Его слегка покачивало. Он повертел головой. Слабо позвал:
– Мам.
Сидящие в круге замерли.
– Ма-а-ам! – позвал мальчик громче.
И снова лег на пол.
Храм сжала руку Уф:
– Возьми его на грудь. Прикрой. Упрись.
У ф понял. Сорвал с себя рубашку. Подошел к мальчику, взял его сзади под мышки, поднял и прижал спиной к своей груди.
– Мам. Мама! – позвал мальчик и захныкал.
– Молот! – громко потребовала Храм, приподнимаясь.
Лаву поставил кофр к ее ногам. Это был стандартный кофр-холодильник Братства, вмещающий семь ледяных молотов. Щелкнув замком, Лаву раскрыл его. Синий свет осветил внутренность кофра и лицо Храм. В кофре лежал, морозно дымясь, один-единственный молот. Молот Шуа. И сразу же вперед выступили трое неизменных молотобойцев Дома на острове: Дас, Ву и Ут. Их опытные руки раздробили сотни ледяных молотов, разбудив десятки сердец. Но Храм качнула головой:
– Нет. Вы убьете его. Я ведаю.
Мальчик хныкал на груди Уф. По кругу прошел ропот: кто ударит? Темные фигуры братьев беспокойно зашевелились: если не могут опытные молотобойцы, то кто сможет? В темноте оживились сестры:
– Храм, я смогу!
– Храм, дай мне молот!
– Храм, мои руки сделают!
Но Храм качала головой:
– Нет.
Все зашумели:
– Кто ударит?
Мальчик хныкал. Уф стоял молча.
Храм наклонилась и взяла молот.
Все стихли.
Держа молот в руках, согнувшись, она двинулась к центру круга. Изможденное, худое тело ее плохо слушалось. Пошатываясь и оступаясь, с трудом перетаскивая костлявые ноги, она добрела до Уф. Увидев ее, освещенную синим светом раскрытого кофра, мальчик замолчал. Встав перед ним, Храм выпрямилась. Хриплое дыхание вырывалось из ее рта. Она сжала рукоять молота. Молот дрожал в ее руках, поблескивая в темноте.
Мальчик неотрывно смотрел на Храм. Она смотрела ему в глаза. Молот подрагивал в ее руках. Медленно она стала отводить его назад, размахиваясь. Сидящие в круге замерли, направив сердца.
Уф закрыл глаза, готовясь.
Молот описал полукруг и ударил в грудь мальчика. И тут же вылетел из рук Храм, упал на каменный пол, раскалываясь на посверкивающие в темноте голубые куски. Храм со стоном повалилась к ногам Уф. Мальчик вскрикнул и потерял сознание. Сестры кинулись к нему. Уф держал, не открывая глаз. Руки сестер коснулись тела мальчика:
– Говори сердцем!
– Говори сердцем!
– Говори сердцем!
Сердце мальчика молчало.
Уф открыл глаза. Сильное сердце его, перестав быть наковальней, ожило. Оно сзади поддержало настойчивые сердца сестер:
– Говори сердцем!
Голые ноги мальчика дернулись. Все замерли.
– Горн! Горн! Горн! – заговорило пробудившееся сердце.
Уф вскрикнул и, изнемогая сердцем, стал падать навзничь. Его подхватили, положили на пол. Мальчика взяли на руки, понесли бегом вниз по золотисто-голубым лестницам, в тихие и уютные покои Новообретенных. Братья и сестры кинулись туда.
Зал Пробуждения опустел.
Лишь на мозаичном полу остались лежать Уф и Храм. Да по-прежнему источал синий свет распахнутый кофр. Храм первая пришла в себя. Приподнявшись на руках, почувствовала Уф. Затем увидела его. Подползла, легла рядом, обняла худыми руками, мягко торкнула сердцем. Лежа на спине, Уф вздрогнул, пошевелился и втянул в себя влажный ночной воздух.
– Горн… – выдохнули его губы.
– Горн, – повторила Храм.
Их сердца произнесли новое имя.
– Я верил. Но не ведал, – произнес Уф.
– Я не верила. Но ведала, – отозвалась Храм.
Над ними в ночном небе сверкнула падающая звезда.
Уф протянул руку, поднял лежащий неподалеку кусочек Льда, сжал пальцами, положил себе на грудь. Пальцы Храм раздвинули его кулак, коснулись Льда. Руки их вместе сжали кусочек Льда.
– Лед сделал, – произнес Уф.
– Это сделал ты, – отозвалась Храм. – Ты смог. Ты заставил всех поверить. Всех, кроме меня…
– Я верил. Потому что я хотел. Очень хотел.
– Твое сердце знало, что доживем. Что увидим.
– Оно не знало. Но я верил Свету. Свету в моем сердце.
– В твоем мудром сердце.
– Свет помог нам.
– Свет помог нам, – повторила Храм.
– Наш Свет.
– Наш Свет…
Сердца их сияли.
Звезды сияли над ними.
