Софья Сергеевна Маркелова
Сумрачные грёзы
Сняв с центральной оси винил, Иннокентий огляделся в поисках защитного конверта, но ничего подобного рядом не было. В этот момент в комнату бесшумно вошел Василий и прислонился плечом к косяку:
– Извините, Иннокентий Петрович, но уже достаточно поздно. Мне пора ехать домой, жена ждет. Если вы не закончили, то давайте договоримся, в каком часу вы завтра придете.
Лисицын, все еще хмуро оглядывавший этажерку и подоконник, поспешил заверить собеседника:
– Я уже закончил. На диване сложил все заинтересовавшие меня экземпляры… Одну минуту! Я тут увидел эту пластинку, собирающую пыль, хотел вернуть ее на полку, да только не могу найти ни внутреннего, ни внешнего конверта.
Василий подошел ближе и вгляделся в черный виниловый диск в руках у Иннокентия.
– На ней нет этикетки. И даже никаких обозначений.
– Да, я тоже это заметил.
– Вы взяли ее из проигрывателя?
– Верно.
Сын покойного прищурил левый глаз и внимательно посмотрел на своего собеседника.
– Эта пластинка лежала в проигрывателе в день смерти отца. Обычно он всегда убирал весь винил в конверты, расставлял по порядку на полках, не позволяя дискам пылиться или попадать под солнечные лучи. Но когда я нашел его тело, то здесь, в гостиной, в проигрывателе лежала именного эта пластинка. Без этикетки, без конверта, без всего. Видимо, это было последнее, что отец слушал перед смертью…
Лисицын не нашелся, что ответить на подобное заявление. Он уже без прежней уверенности покрутил в руках виниловый диск. Интересно, что же стало последней мелодией в жизни небезызвестного коллекционера-отшельника Федосова? Что могло нравиться этому склочному замкнутому человеку?
Пока Иннокентий поглаживал пальцами бороздки на пластинке, на долю секунды ему показалось, что откуда-то из-за спины он расслышал чей-то протяжный шепот.
– Возьми… – и после раздался тихий женский смех, напоминающий звон хрустальных колокольчиков.
Испуганно обернувшись, Лисицын с подозрением посмотрел на шкафы. Для Василия это движение не осталось незамеченным.
– Что-то не так? – сын покойного спрятал пальцы в рукава своего растянутого свитера.
– Да нет… Просто показалось, – Иннокентий озадаченно вглядывался в темные углы комнаты, но ничего странного там не было. Наверное, он просто сильно утомился за весь день.
– Давайте я найду для вас пустой конверт, если хотите взять эту пластинку.
Не дожидаясь ответа, Василий ушел в соседнюю комнату и вскоре вернулся с полупрозрачным внутренним конвертом, в который ловко засунул пластинку.
Иннокентий Петрович послушно забрал упакованный винил и засунул под мышку. По его затылку все еще бегали мурашки, рожденные странным шепотом, который на грани сознания Лисицын расслышал в комнате, но ничего подобного больше не повторялось.
Рассчитавшись с младшим Федосовым за выбранные экземпляры коллекции покойного, Иннокентий, наконец, с чистой совестью отправился к себе домой. Через плечо у него был перекинут ремень старинного тяжелого футляра, в котором плотно друг к другу были уложены новые пластинки. И Лисицын, не скрывая своего внутреннего ликования, вовсю улыбался, шагая по улицам, укрытым вечерней мглой.
Ближе к полуночи, когда Иннокентий уже чувствовал, как на него волнами накатывает усталость, он по привычке заварил черный чай и направился в комнату, вокруг которой крутилась вся его жизнь. Через закрытые жалюзи не пробивался ни лунный свет, ни свет фонарей, и только минималистичный торшер на высокой ножке бросал желтое тусклое пятно на пол, разгоняя тьму. С удовольствием тяжело осев в излюбленное продавленное кресло, стоявшее посередине комнаты, Лисицын на мгновение закрыл глаза, позволяя телу расслабиться. Но почти сразу же ему на колени запрыгнуло что-то увесистое и теплое.
Французский бульдог по кличке Брамс удобнее устроился на своем хозяине и преданно заглянул ему в глаза, чуть повернув голову на бок. Его черные округлые уши легко дрогнули.
– Ну что, мой хороший? – Иннокентий мягко улыбнулся, рукой поглаживая собаку по спине. – Сегодня у нас богатое пополнение коллекции. Только взгляни: «La Corde Raide» 77-го года и прекрасно сохранившаяся пластинка 81-го года – «Ma Vie Est Une Chanson» Мирей Матьё. А я даже и не подозревал, что она может быть у кого-нибудь в нашем городе.
Брамс внимательно слушал тихий голос хозяина, будто понимал, о чем тот говорил.
– Хотя для начала, прежде чем приступать к десерту, давай-ка вот что послушаем.
Иннокентий взял с журнального столика, стоявшего неподалеку от кресла, отложенную в сторону пластинку без этикеток, упакованную лишь в один внутренний конверт.
– Что же такое мог слушать этот Федосов? – покрутив в руках винил, Лисицын перевел взгляд на Брамса, который высунул розовый язык и продолжал послушно сидеть на коленях хозяина. – Я помню, лет пять назад удалось мне пересечься с ним на одной барахолке. Тогда все продавцы только и говорили, что сам господин Федосов изволил почтить своим присутствием торговые ряды и ищет необыкновенные пластинки. И я еще подумал, какой он, наверное, особенный должен быть человек, раз о нем говорят с придыханием, а его выбор винила обсуждают на всех углах. Любопытно было бы узнать о его собственных музыкальных вкусах.
Брамс беспокойно завозился, царапая подпиленными когтями домашние штаны Иннокентия.
– И зачем я только тогда к нему подошел, Брамс? До сих пор вспоминаю, и самому стыдно становится… Он стоял у какого-то прилавка, лысеющий, в клетчатом пиджаке, в протертых на коленках брюках, но зато в лакированных ухоженных туфлях. Такой одновременно нелепый и статный образ. Я подошел, представился, начал какую-то невразумительную вежливую беседу, а он просто развернулся и ушел. В первое мгновение мне показалось, что он мог меня не расслышать, но нет. Едва я подошел вновь, как он злобно сверкнул своими черными глазами и шикнул на меня, как на какую-то дворняжку: «Пошел отсюда, побирушка». И в тот момент я понял, что нам с ним не по пути. Он – человек бескультурный, с гнильцой…
Чуть покряхтев, по-старчески поводив плечами, Иннокентий протянул руку к проигрывателю на журнальном столике и положил безымянную пластинку на диск. Сняв заглушку с звукоснимателя, он щелкнул тумблером, опуская иглу на винил.
– Однако люди благоговели перед ним вовсе не из-за тяжелого характера, а из-за его отношения к музыке и собственной коллекции, Брамс. Понимаешь? И для меня безмерно важно знать, что же любил этот склочный старик…
Послышалось шуршание иглы, мягко скользившей по канавкам. Лисицын, положив ладонь на загривок пса, закрыл глаза и растекся по креслу, приготовившись впитывать музыку всеми фибрами души.
А игла все бесцельно царапала пластинку, не высекая ни единого звука. Прошла минута, а затем другая, но Иннокентий, как он ни вслушивался, не мог различить ничего, кроме шорохов.
– Весьма странно.
Лисицын решительно остановил воспроизведение, перевернул пластинку и вновь установил иглу.
На этой стороне шуршание словно бы стало громче и объемнее. Оно наполнило собой комнату, пропитало все стены, заклубилось в углах, словно туман, и проникло в шкафы, вливаясь терпким ядом в каждую пластинку коллекции. Но Иннокентий этого не заметил – он лишь напряженно прислушивался к винилу, нахмурив кустистые брови, пытаясь разобрать хоть что-нибудь, вычленить из шепота иглы мелодию или любые иные звуки.
И вскоре он услышал то, что желал услышать.
– «Магнолия тропической лазури…» – будто практически над самым ухом у Лисицына тихо пропел глуховатый мужской голос.
Иннокентий вздрогнул, распахнул глаза и огляделся. Пластинка медленно кружила в проигрывателе, и с ее стороны вновь не доносилось ни звука, кроме неясного шуршания. На мгновение Лисицын даже усомнился, что он действительно слышал эту строку из песни. Но тот мужской голос звучал так явно, словно певец находился прямо за плечом у Иннокентия.
Больше никаких записей на виниле не оказалось. Игла дошла до центра пластинки и замерла, автоматически поднимаясь вверх. Брамс вел себя беспокойно: весь напряженный, как струна, он замер на коленях хозяина, лишь без остановки бегая глазами по комнате, будто в поисках чего-то или кого-то. Иннокентий не сразу обратил внимание на поведение питомца, но не придал этому особенного значения:
– Что с тобой? Не нравится шуршание пустой пластинки?.. Я что-то сегодня устал. Пойдем спать.
Лисицын осторожно поднялся из кресла, пересаживая в него пса, и, убрав странную пластинку в конверт, в молчании выключил проигрыватель. Чай так и остался стоять нетронутым в этот вечер. Едва только Иннокентий направился в спальню, как Брамс мгновенно соскочил на пол и побежал следом, шумно стуча когтями по паркету.
Приняв душ и забравшись в постель, Лисицын привычно положил одну из подушек себе под бок – Брамс мгновенно на нее забрался, прижимаясь теплой спиной к хозяину. Иннокентий Петрович прикрыл глаза, прислушиваясь в мерному чуть хрипловатому дыханию питомца и задумался над тем, что же такое ценное было записано на той пластинке, раз Федосов ее держал в коллекции.
Ничего, кроме единственной внятной строки «Танго “Магнолия”» Вертинского, расслышать не удалось, но это вовсе не значило, что на виниле изначально не было музыки. Вполне могло случиться так, что все канавки на диске настолько истерлись от дурного обращения или же времени, что невозможно было извлечь оттуда ни единого звука, кроме пресловутой строки «…магнолия тропической лазури…».
Видимо, пластинка была так дорога покойному Федосову, что он продолжал ее слушать даже в подобном печальном состоянии записи. Ничего удивительно, конечно, Иннокентий в этом не видел, лишь несколько разочаровался, так как ожидал чего-то более необычного от старого скрытного коллекционера, а вовсе не преданной любви к почти пустому винилу с Вертинским.
Еще некоторое время полежав с закрытыми глазами, медленно поглаживая Брамса, Лисицын провалился в сон. Но вместо спокойного отдыха пришли тревожные и быстро сменяющиеся сновидения, которые обыкновенно Иннокентию не снились. Несколько часов он ворочался с одной стороны на другую, то распахивая одеяло, то вновь закутываясь в него, но цепкие когти беспокойства мешали полноценно заснуть, удерживая Лисицына где-то на грани сна и бодрствования, изматывая его.
В середине ночи Иннокентий сумел вырваться из очередного калейдоскопа неясных сюжетов и, сходив в туалет, вновь упал на кровать, переворачивая нагревшуюся и влажную подушку сухой стороной кверху. Водя заспанными глазами по потолку, он пытался рукой нащупать Брамса, но пальцы неожиданно ухватили лишь пустоту.
– Брамс? – Лисицын сел, торопливо отбросив одеяло.
Пса нигде не было, хотя примятая подушка, на которой любил дремать питомец, лежала на месте.
– Брамс! Ко мне, мальчик! – чуть громче позвал Иннокентий Петрович, и в тот же момент он услышал, как из соседней комнаты донесся приглушенный собачий лай.
Мгновенно сунув ноги в тапки, Лисицын поспешил в коридор. Лай стал глуше, но бульдог все продолжал однообразно и явно с напряженной интонацией призывать хозяина. Включив свет в коридоре, Иннокентий толкнул приоткрытую дверь в комнату с коллекцией пластинок.
Брамс сидел в кресле и грозно облаивал закрытый проигрыватель, на крышке которого лежал конверт с пустой пластинкой Федосова.
– Брамс! Мальчик, что ты делаешь? – Лисицын с подозрением посмотрел на пса, который раньше не был замечен ни за чем подобным. – Тихо! Фу! Перестань лаять.
Хозяина бульдог послушался с явной неохотой. Он еще несколько мгновений стоял в кресле, напряженный и испуганный одновременно, последний раз резко и отрывисто гавкнул и лишь после этого спрыгнул на пол, приблизившись к удивленному хозяину.
– Что это на тебя нашло? Это же проигрыватель и пластинки. Тут больше ничего нет.
Иннокентий подхватил на руки черного пса, успокаивающе поглаживая его по голове. Но животное явно не чувствовало себя в безопасности: шерсть на загривке топорщилась, а клыки были оскалены. Для очистки собственной совести, Лисицын прошелся по всей комнате, включил торшер и внимательно проверил закрыты ли окна. В помещении ничего не изменилось с тех пор, как несколько часов назад хозяин и пес ушли спать, но отчего же Брамс был так взволнован?
– Пойдем, мальчик. Здесь ничего нет. Видимо, тебе, как и мне, просто приснился какой-то дурной сон.
Развернувшись, Иннокентий скорее вышел из комнаты, на этот раз плотно закрыв за собой дверь. Но уже когда он пересек порог спальни, то где-то за его спиной раздался еле слышный шепот, больше похожий на дуновение ветра:
– Всем нам просто снится дурной сон…
Утром настроение у Иннокентия Петровича не задалось с самого пробуждения. Он был вымотан из-за тревожных сновидений, Брамс все еще продолжал подозрительно поглядывать на дверь в комнату с коллекцией винила и обходить ее стороной, да и пугающий шепот, услышанный краем уха в коридоре – все это нервировало немолодого Лисицына. Странности одна за другой проникали в его жизнь, а он не любил вопросы без ответов и слабо верил в чудесные явления.
Весь день прошел в какой-то тягучей скуке. Иннокентий осматривал пластинки, выкупленные из коллекции покойного Федосова, и расставлял их на своих полках, внося названия в каталог. Конечно, он вряд ли мог сравниться с отцом Василия в кропотливости: альбомы Лисицына представляли собой тонкие тетради с общим списком названий, записанных в порядке попадания в коллекцию. Тратить несколько лет на систематизацию нескольких тысяч дисков казалось Иннокентию немыслимо нелепой тратой свободного времени.
Брамс не отходил от хозяина ни на шаг, но стоило Лисицыну пересечь порог комнаты с пластинками, как пес замирал у двери, опасливо вглядываясь в середину помещения и изредка отчаянно поскуливая. Странности поведения питомца беспокоили Иннокентия, но что делать с Брамсом и как его успокоить – хозяин понятия не имел.
Ранним вечером, когда с делами было покончено, Лисицын заварил небольшую кружку чая и направился в комнату с коллекцией, намереваясь как минимум еще раз прослушать почти пустую пластинку Федосова. Брамс, словно бы почувствовав намерения хозяина, начал лаять уже в коридоре. Он кусал штанины Иннокентия Петровича, что раньше с ним никогда не случалось, яростно рычал и почти жалобно поскуливал.
– Да что с тобой творится?! – Лисицын с явным трудом вырвал кусок брюк из сомкнутых клыков пса. – Весь день сам не свой!
Брамс начал подпрыгивать на месте, а на его морде было столько беспокойства и отчаяния, что их трудно было не заметить.
– Я искренне не понимаю, что с тобой происходит, Брамс. Мы же дома, тут все знакомое. Нет никаких угроз или чужаков. Зачем ты лаешь? Может, тебе нехорошо?
Пес не ответил, но и свои попытки остановить хозяина не прекратил.
Иннокентий рассердился. Решительно и бережно оттолкнув бульдога ногой, он скорее направился в комнату с коллекцией. И стоило ему пересечь порог, как Брамс, неотступно бежавший следом, замер у дверей, протяжно повизгивая. Он смотрел, как хозяин сел в кресло, расположился поудобнее и, взяв в руки пустую пластинку, поставил ее в проигрыватель. Пока игла медленно опускалась на винил, Лисицын бросил на питомца вопросительный взгляд:
– Ты даже не хочешь присоединиться ко мне? Обычно ты каждый вечер проводил со мной в этом кресле, Брамс, как ценитель хорошей музыки. А что с тобой случилось теперь?
Пес разразился протяжным лаем, оглушительным и скорбным. Иннокентий стиснул зубы, поднялся, подошел к двери и захлопнул ее прямо перед мордой Брамса.
– Если не хочешь сидеть со мной, то хотя бы не мешай мне привычно провести вечер.
Лисицын скорее вернулся в кресло, стараясь не обращать внимания на приглушенное скуление, доносившееся из-за двери. Он весь обратился в слух, так как игла уже скользнула в канавку, и комнату наполнила призрачная музыка шепотов и шорохов.
Пластинка жила своей собственной незримой жизнью. Она крутилась в размеренном ритме, поблескивая в тусклом свете торшера, и из-под иглы лилось монотонное шуршание. Иннокентий Петрович, закрыв глаза и понемногу отпивая из кружки с чаем, напряженно прислушивался, пытаясь выделить в шорохах отголоски мелодии, какие-нибудь слова или хотя бы голос.
Но первая сторона пластинки закончилась, а ничего расслышать Лисицыну так и не удалось. Он перевернул диск и вновь сосредоточенно принялся внимать. И чем сильнее он напрягал слух, тем глубже и объемнее становились шорохи, рожденные иглой. Однако ни единого нового звука так и не появилось. Нахмурившись, Иннокентий сидел без движения до тех пор, пока и эта сторона пластинки не закончилась. Игла поднялась, оборвав шепчущую музыку, и Лисицын с удивлением распахнул глаза, не веря собственным ощущениям.
Вчера он явно и четко слышал одну-единственную строчку из песни Вертинского. А в этот раз ничего подобного не было. Хотя Иннокентий Петрович был уверен, что внимательность не покидала его ни на мгновение в этот вечер.
С интересом взяв в руки пустую пластинку, Лисицын принялся рассматривать ее. Ничего необычного в виниловом диске не было, но как же тогда можно было объяснить исчезновение строки про магнолии?
За дверью продолжала надрываться собака, царапая когтями паркет и призывая своего хозяина. Задумчиво допив уже чуть теплый чай, Иннокентий погасил свет и направился к двери. И в полной темноте на одну секунду ему показалось, будто за его спиной кто-то тихо произнес:
– Пес раздражает…
Грубоватый низкий голос, явно принадлежавший немолодому мужчине, сразу же затих, словно растворившись в темноте.
Лисицын выбежал за дверь даже быстрее, чем успел об этом подумать. Включив основной свет в комнате и в коридоре, он напряженно вглядывался в помещение, где он так явно слышал тот голос. Руки и затылок покрылись мурашками, но Иннокентий, не позволяя себе впадать в панику, скользил взглядом по шкафам, немногочисленной мебели и углам, пытаясь отыскать того, кто шептал ему во мраке странные слова.
Комната была пуста.
Ни тени, ни звука, ни шепота.
Брамс, плотно прижавшись к ноге хозяина, пугливо поскуливал, и неотрывно смотрел на журнальный столик, где лежала пустая пластинка.
– Все это неправильно, – прошептал Иннокентий, держась за косяк. – Так не должно быть!.. Если здесь есть кто-то, то покажись!
Тишина была ответом Лисицыну. Он же, никогда ранее не замечавший за собой склонность к оккультизму и мистике, теперь беспокоился о том, что вместе с этой странной пластинкой, доставшейся от покойника, привел в собственный дом какую-то потустороннюю сущность. Потому что иначе объяснить голоса, которые он слышал последние пару дней, было нельзя.
Еще несколько минут простояв в напряженном молчании, Иннокентий Петрович подхватил пса на руки, плотно закрыл дверь, ведущую в комнату с коллекцией, и после ушел в спальню. Включив в комнате все торшеры, бра и светильники, чтобы не осталось ни одного темного уголка, Лисицын спешно отыскал в прикроватной тумбочке свой старый потертый крестик на цепочке и надел его.
– Может быть, это все только кажется мне, Брамс? Может, это не духи вовсе, а галлюцинации или же я схожу с ума от своего одиночества? – Иннокентий забрался в кровать и подтянул к себе поближе пса, который так и не расслаблялся ни на минуту. – Голоса, шепоты, исчезающие строки из песни… Это беспокоит меня…
Подложив подушки повыше, Лисицын прилег на них, нервно поглаживая Брамса. Устремив взгляд в потолок, какое-то время Иннокентий неосознанно прислушивался, но в коридоре и других комнатах было спокойно, словно все, что произошло ранее, было лишь иллюзией.
– Господи, услышь же меня. Прости, что я обращаюсь к тебе только в час нужды, но такова, видимо, человеческая натура, таковыми ты создал нас. Мы, люди, молимся тебе лишь когда нам страшно, либо же что-то нужно… И не думаю, что однажды это изменится, – приглушенно зашептал Лисицын, касаясь пальцами крестика. – Отче наш, иже еси на небесех…
Слова старой молитвы, выученной еще когда-то давно в детстве под присмотром матери, всплывали в голове легко, но вот внутреннего спокойствия у Иннокентия Петровича не прибавлялось.
Сам не заметив в какой момент, наверное, где-то после третьего или четвертого прочтения молитвы, Лисицын провалился в легкую дремоту, хотя он был уверен, что заснуть этой ночью не сможет. Но сон был наполнен страхом, черным и тягучим, как деготь: он расползался по разуму, превращая отдых в бесконечный зацикленный кошмар. Иннокентию с трудом удалось из него вырваться, и только из-за того, что ему показалось, будто в комнате кто-то был.
– Боль…
– Боль – это круговорот существования.
– Кто здесь?! – не своим голосом закричал Лисицын, выпутываясь из одеяла.
В комнате мгновенно повисло глубокое всеобъемлющее молчание. Отчаянно озираясь по сторонам, Иннокентий вскочил на ноги. Он прижался спиной к стене и, шумно дыша, метался взглядом по помещению.
– Здесь мы, – неожиданно тихо ответили мужчине, который уже почти убедился в собственном сумасшествии.
– Кто вы?! – с истеричными нотками в голосе воскликнул Лисицын и сжал нательный крестик.
– Мы – лишь шепоты…
– Какие еще шепоты? Откуда вы здесь взялись?! Покажитесь немедленно!
В ответ долгое время ничего не было слышно, но после томительного ожидания Иннокентий Петрович вдруг уловил тонкий женский голосок, напевающий слова:
– «Тому уж жизни незабвенной не возвратить…»
Дверь в спальню была приоткрыта, и за ней явственно надрывался в истошном лае Брамс, который не желал заходить в комнату.
– Пес раздражает… – проговорил грубый мужской голос, и Иннокентий вспомнил, что именно этот голос и эту фразу он вечером слышал в соседней комнате.
– Что вам нужно? Уходите из моего дома! Я не хочу вас слышать!
Лисицын сглотнул, чувствую, как от страха у него трясутся поджилки.
– Мы не можем.
– Мы живем здесь.
– В черном виниле, в звуках и в молчании…
Голосов было много, они перебивали друг друга и продолжали незаконченные фразы. Это были тонкие женские голоса и глухие мужские, словно в комнате находилось целое кладбище незримых призраков.
– Зачем вы пришли ко мне? Оставьте меня в покое!
– Ты сам принес нас на пустой пластинке. Нас слышат те, кто желает слышать.
– Но мы лишь шепчем.
– Пес раздражает, – зачем-то в который раз повторил грубый голос.
– Я не хочу вас слышать! Вас не существует!.. Вы – лишь кошмар, который мне снится! – отчаянно бормотал Иннокентий, а его губы дрожали. – Отче наш, иже еси на небесех!..
Но на слова молитвы и на крики Лисицына голоса не отреагировали, продолжая переговариваться между собой, о чем-то спорить и размышлять вслух. Тонкий девичий голос мурлыкал старый романс, а другой из голосов постоянно кашлял.
– Пламя, пламя кругом!..
– … при годовом объеме выпуска пластинок около 3 миллионов штук…
– «Своей судьбы не забывай…» – ворковал кто-то еле-слышно.
– Не вижу в этом ничего хорошего!
Иннокентий Петрович чувствовал, как медленно и верно начинает тонуть в пучине голосов, которых, казалось, становилось лишь больше с каждой секундой. Он уже практически не следил за собственным беспокойным потоком мыслей, а лишь с открытым ртом прислушивался то к одному, то к другому голосу, зачарованный пением.
– Слушай шепоты. Шепоты приведут тебя туда, где не будет пламени, где ты забудешь об обреченности…
– Фу! Ну и вонь стоит!
Брамс за дверь надрывал связки, пытаясь докричаться до своего хозяина и вырвать его из гипнотического транса, в котором тот пребывал, замерев у стены без движения. Голоса поглощали его сознание, заставляя прислушиваться к себе и подчиняться.
– Пять альбомов для каталога – это не маловато? Думаю, нужно расширить коллекцию.
– Пес раздражает… – очень-очень тихо произнес мужской голос.
И все незримые призраки в комнате затихли во мгновение ока.
Но Иннокентий этого даже не заметил: внутри его головы все еще плескался океан шепотов.
– Раздражает.
– Верно…
– Он беспокоит нас.
– Он вторгается в нашу музыку!
– Заставь его замолчать. Мы не можем шептать, когда он гавкает, – не просьба, а настоящий приказ, отданный сухим черствым голосом, заставил Лисицына сдвинуться с места и, словно марионетку, подвешенную на нитях, медленно двинуться к двери.
Он перешагнул порог, сам еще не осознавая, почему его тело стало послушно чужой воле. Брамс жался к полу, встопорщив шерсть и не отрывая от своего хозяина преданный взгляд.
Иннокентий наклонился и резким движение свернул Брамсу шею.
Ветер пронизывал до костей. Он бушевал на улице, сгибая ветви деревьев, стуча в стекла молчаливых домов и подгоняя прохожих. Природа буйствовала, но вряд ли могла она сравниться с тем ураганом, что царил в душе Иннокентия Петровича Лисицына.
Он сидел на коленях прямо на земле, в последний раз прижимая к груди хрупкое тело Брамса, обернутое лишь в кусок ткани.
Верный пес, до последней минуты своей жизни защищавший хозяина, преданно позволивший околдованному шепотами Иннокентию приблизиться и убить его… И теперь ему наградой за службу и смелость была лишь неглубокая могилка.
– Боже… Боже мой… Почему ты не остановил мою руку? Почему позволил этому случиться? – Лисицын ласково прижимал к груди сверток, а по его мокрым щекам все продолжали и продолжали течь злые слезы. – Как мог я совершить подобное?.. Что эти шепоты сделали со мной?!
Иннокентий все никак не мог разжать руки и опустить в могилу тело своего преданного друга, который уже больше никогда не сможет сидеть с ним в продавленном кресле и слушать сонаты Моцарта или же песни Битлз по вечерам. И от одной этой мысли Лисицын хотел напиться до забытья, чтобы не думать, не вспоминать, что же он сотворил собственными руками, подчиняясь каким-то неведомым призрачным голосам.
– Я не прощу им твою гибель, Брамс. Знай это. Я найду способ отомстить за тебя, моя мальчик.
Размазывая трясущимися руками слезы по щекам, Иннокентий опустил белый сверток в могилу и быстро засыпал тело землей.
Небольшой холмик – вот и все, что осталось от французского бульдога по кличке Брамс, доброго товарища и отважного защитника.
Лисицын нарвал в округе желтых цветов мать-и-мачехи и положил их на последнее пристанище пса, а после развернулся и, не оборачиваясь, ушел.
То, что произошло ночью в спальне, Иннокентий не мог себе объяснить. Все, что он помнил, – это как разум покинул его, а голова вся до основания наполнилась шепотами и шорохами, словно во мгновение ока она стала обителью десятков духов. И все эти советчики и безумцы, схватив сознание мужчины за нити, будто марионетку, сделали его послушным их воле.
Он ни за что в жизни не сумел бы поднять руку на Брамса, но под влиянием призрачных голосов без жалости и сомнений убил собаку. И почти сразу же пришел в сознание в ужасе от всего происходящего. Пока маленькое тело пса еще не остыло, Иннокентий держал его на руках, молясь богу и проклиная его, изливая ярость на проклятые шепоты и на самого себя, ведь он послушно исполнил приказ.
А голоса пропали, будто растворившись в тенях, как только Лисицын выполнил их задание. И больше не появлялись. Но Иннокентий Петрович не собирался более позволять духам царствовать в его жизни и жизни других людей. Уже очевидно было то, что и покойный Федосов скончался вовсе не из-за каких-то внутренних болезней организма, а по вполне понятной причине – злые шепоты довели его разум до кипения, заставив кровь хлынуть из ушей. И Лисицын чувствовал всеми фибрами души, что в скором времени голоса должны были приняться и за свою новую жертву, ведь не зря же они пообещали «привести его туда, где не будет пламени, где он забудет об обреченности». Трудно было не догадаться, что пластинка и ее обитатели собирали жатву из тех, кому не посчастливилось коснуться тайны этого винила.
Иннокентий мог стать одним из шепотов.
И он не желал себе подобной судьбы. Гибель Брамса не должна была стать напрасной. Ведь пес много раз пытался предупредить своего хозяина об опасности, но разве хотя бы раз воспринял Иннокентий всерьез обеспокоенный лай питомца? Разве задумался он над тем, что собака могла чувствовать то, что человеку чувствовать не дано?
Нужно было действовать как можно скорее. Пока Лисицын еще обладал властью над собственным разумом, он не желал повторить судьбу старшего Федосова.
Иннокентий Петрович в который раз нажал на кнопку дверного звонка, вдавливая ее до упора. Через несколько минут послышались чьи-то приглушенные шаги.
– Да иду уже!
Раздался звук поворачиваемого замка, и через мгновение в щель приоткрытой двери протиснулось не очень довольное лицо Василия. Его сальные темные волосы были покрыты слоем пыли, будто он лишь недавно вытряхивал какие-нибудь застаревшие портьеры или же выбивал ковры.
– Это снова вы? – с изумлением проговорил младший Федосов и прищурил левый глаз. – Решили еще что-то купить из коллекции? Там уже, правда, около трети разобрали…
– Нет. Я не по этому поводу.
Иннокентий Петрович ответил не терпящим возражений тоном и почти сразу же решительно толкнул дверь, вынуждая Василия впустить незваного гостя.
– Чем же тогда обязан? – нахмурился сын покойного, отступая назад.
– Я хочу еще раз увидеть каталог. По-моему, в прошлый раз вы говорили, что ваш отец для всех пластинок указал места, где они были приобретены, верно?
Торопливо избавляясь от плаща, словно он был у себя дома, Лисицын захлопнул входную дверь и почти сразу же направился в гостиную. Не в его воспитании было так вламываться в чей-либо дом, но вряд ли в тот момент он думал о приличиях и стыде – важнее было разгадать тайну появления пустой пластинки и ее бесплотных обитателей.
– Д-да… – неуверенно пробормотал Василий, явно не ожидавший такого поведения. Но все же последовал за Иннокентием Петровичем в комнату, на ходу нервно натягивая рукава свитера ниже.
– Несите сюда каталог. Вопрос очень важный и отлагательств не требует.
Лисицын смахнул со знакомого диванчика без ножек груду хлама и сел, всем своим видом демонстрируя, что он ожидает, когда ему предоставят альбомы.
– Сейчас-сейчас.
Василий, что-то еще прошептав себе под нос, ушел в спальню и через минуту вернулся со стопкой толстых исписанных альбомов, которые бросил на диван перед Иннокентием.
– Что за срочность? Вы даже не позвонили заранее!
– У меня не было времени, – кратко бросил Лисицын и схватился за первый том каталога.
– Быть может, я чем-нибудь помогу? Все же я изучил все записи отца за последние дни тщательнейшим образом. Что вы хотите найти в каталоге?
– Любые упоминания о покупке пустой пластинки. Без этикеток, без конверта и названия.
Василий свел брови к переносице и присел на подлокотник дивана.
– Вы говорите о той самой пластинке, что забрали из проигрывателя? С ней что-то не так?
