Софья Богатырева
Серебряный век в нашем доме
Мне кажется, это ему удалось.
Краткое жизнеописание профессора Сергея Бернштейна-“умного”, ученого-лингвиста, в воспоминаниях и документах
“Краткое жизнеописание Сергея Бернштейна”, – так на старинный манер озаглавил мой дядюшка Сергей Игнатьевич рутинную автобиографию, написанную для отдела кадров института, в котором преподавал. Рукою его младшего и более современного брата, моего отца, “жизнеописание” было зачеркнуто и заменено скучным “автобиография”. Дядюшка был старше отца на девять без малого лет и принадлежал иному времени.
Жизнь Сергея Бернштейна (1892–1970) пришлась на две эпохи, прямо противоположные по устремлениям, возможностям, пафосу. Его юность и первые шаги в филологии – это блистательные десятые и двадцатые годы минувшего века, когда еще слышалось дыхание Серебряного века; зрелость – чудовищные тридцатые, залитые кровью сороковые, лживые пятидесятые, а старость – обманувшие нас шестидесятые. Крушение интеллигентских надежд на оттепель он успел увидать.
О каждом из упомянутых периодов мы неплохо осведомлены – о первом по литературе, а о втором – еще и по личным воспоминаниям кое-кого из старших. Обратим внимание на одну лишь особенность, присущую второму периоду и имеющую отношение к нашей теме: я бы ее назвала “роль эпитета в борьбе с нравственностью в годы советской власти”.
Нравственность была той мишенью, которая советской властью разрушалась целенаправленно и весьма умело. Представления о самых важных для каждого категориях: о добре и зле, о том, что такое “хорошо” и что такое “плохо”, что можно, а чего никак нельзя себе позволить, понятия, смысл которых заложен в нас изначально и поддерживается в нормальном обществе воспитанием и мнением окружающих, размывались и уничтожались разными путями, в том числе и на лингвистическом уровне. Слова, обозначающие эти понятия, обрастали эпитетами, которые извращали их смысл. В школе и в университете нам (речь идет о том времени, когда закладывалось мировоззрение моего поколения, т. е. о конце сороковых – начале пятидесятых прошлого века) внушали, а также со всех трибун и в средствах массовой информации проповедовали, что “добро должно быть с кулаками”, хотя добро с кулаками – это нечто прямо противоположное, это эманация зла.
К понятию долг прилагались эпитеты, согласно которым долг бывал “ложный”, и “правильно понятый”. Правильно понятый долг включал в себя обязанность доносить на ближних и возводил в статус блага предательство. Нежелание участвовать в этой грязной игре, презрение и отвращение к предательству, к доносам и, соответственно, к предателям и доносчикам, а также любая попытка защитить порядочных людей от нападок властей предержащих входили в понятие ложного долга. Совесть должна была быть исключительно комсомольской или партийной, а чувство стыда объявлялось не то буржуазным, не то мещанским пережитком. Отлично помню милых университетских студенток и вполне толковых и симпатичных студентов, которые бездумно пользовались подобными клише, не замечая их абсурдности: это стало новым фразеологическим сочетанием, широко вошедшим в обиход. В конце концов “совесть”, “добро”, “долг” перестали звучать в официальных речах и в печати, они непременно употреблялись в сопровождении коварных эпитетов, исподволь менявших их смысл. Увенчивалась эта лингвистическая процедура утверждением, что законность должна быть социалистической, т. е. полным беззаконием, направленным на лишение личности каких бы то ни было прав.
Общество, в котором слово превратилось в свою противоположность и служило не выражению, а сокрытию мыслей, должно было породить способ защиты. В среде интеллигенции возникла малочисленная, но заметная группа людей, посвятивших себя хранению нравственности, – то была пассивная, но весьма действенная форма сопротивления режиму. Держалась она на единственно доступном, однако важном и трудно выполнимом в тех обстоятельствах “не”: не участвовать в том, что делают все, не осуждать то, что осуждают все, не верить тому, что “весь советский народ в едином порыве” берет на веру, не принимать правила игры, навязанные режимом. Как знать, быть может, если бы не существование маргиналов, хранивших понятия о нравственности, поколения, пришедшие в мир при советской власти, запретившей религиозное воспитание, не были бы уверены в том, что донос есть подлость, что непозволительно говорить в глаза одно, а за спиной – противоположное, что не следует перетолковывать обстоятельства и суждения в свою пользу, и т. д. и т. п. – одним словом, не ориентировались бы в простейших нормах поведения, достаточно существенных для того, чтобы незнание их изменило облик общества. В защите нуждались даже манеры, ибо носители элементарных правил приличий были в массе своей также выкорчеваны режимом.
Сложнее обстояло дело с хранением тех ценностей, духовный смысл которых имел реальное, материальное воплощение, но и тут у каждого из нас найдутся воспоминания о победах. Среди моих первое место занимает массивный XIX века храм Сретения Господня в окрестностях северного города Архангельска, который прихожане отстояли в буквальном смысле этого слова: обстали стеной и, безоружные, держали мирную оборону, покуда посланные из центра разрушители не сдались и не убрались восвояси. В число хранителей входили деревенские бабушки, разбиравшие из уничтожавшихся церквей иконы и прятавшие их по сундукам. Иные хранители оказывались, сами того не зная, орудием сбережения культурных ценностей, как те жильцы питерской квартиры, где на полатях пролежал, пережив блокаду, пережив Сталина, единственный экземпляр повести Лидии Чуковской “Софья Петровна”, одного из значительнейших произведений русской литературы XX века.
К числу подобных маргиналов, убежденных ревнителей, деятельных хранителей нравственных ценностей и принадлежал Сергей Бернштейн. Эта роль не была им выбрана, она была навязана ситуацией и найдена им не сразу, поначалу ничто ее не предвещало. До октябрьского переворота в 1917 году он прожил двадцать пять лет, при советской власти – в два раза дольше. Во вторую, более протяженную часть его жизни роль хранителя нравственных ценностей служила фоном, на котором протекала его научная профессиональная деятельность, тем камертоном, по которому сверялись его поступки. Сейчас, когда имя его воскрешено не только на Западе, но и в нашей стране, хотелось бы сказать об этой грани его личности, для иностранных исследователей не представляющей интереса и не очень им понятной, но столь важной для нас, для истории русской культуры.
* * *
Сергей Игнатьевич Бернштейн – один из основателей ОПОЯЗа, инициатор и создатель отечественной аудиоархивистики, основатель теории звучащей художественной речи, создатель архива фонографических записей декламации поэтов и исполнителей, автор трудов, посвященных вопросам экспериментальной фонетики и фонологии, лексикологии и лексикографии, общему языкознанию и синтаксису, истории литературного языка и стилистике. Родился он в Тифлисе 2 января 1892 года, по новому стилю – 14 января, с чем мне трудно смириться, потому что его день рождения, важнейший праздник в нашей семье, отмечался всегда 15-го, как если бы он родился в двадцатом, а не в девятнадцатом веке. “Свидетельство о рождении” существует в домашнем архиве в позднейшей копии, на двуязычном, грузинском и русском, бланке и примечательно лишь тем, что в соответствующих графах национальность родителей заменена прочерками, надо думать, по принципу “если не грузины, то не все ли равно?”.
С Сергеем Бернштейном и его окружением мы встречались на тех страницах, где речь шла о его родителях и о младшем брате. А собственно его самого, Сергея, жизнеописание следует начинать с того момента, когда после трагической гибели отца девяти лет от роду с матерью и новорожденным братом он оказался на борту парохода, шедшего из Хабаровска в европейские воды. Путешествие было долгим, воспоминания о нем Сергей Игнатьевич сохранил на всю жизнь. В эти неспешные дни он, красавчик в локонах, еще недавно всеобщий любимец, единственный сын уважаемого инженера, беспечный “мальчик из хорошей семьи”, увидел себя по-новому, глазами других пассажиров и членов команды. Жалостливое “сиротка” сопровождало его на палубе, “несчастная вдова”, “бедняжка” тянулось шепотком вслед его молодой, по-прежнему элегантной, обожаемой мамочке. Стоило им войти в кают-компанию, как смех замирал и голоса теряли звонкость, едва он с матерью переступал порог. Дамы смотрели на Сережу с особым “слезным”, как он называл это про себя, выражением лиц, которые становились от того похожими одно на другое и равно отвратительными для него. Душа его билась о стенки доброжелательного изгойства, он страстно хотел разорвать замкнутый круг оскорбительного, как ему чудилось, сочувствия. Но для того был один путь – вернуть отца. Он не был так мал и наивен, чтобы верить в чудеса, но оказался достаточно смелым, чтобы найти достойный выход: ушедшего отца – заменить. Встать на его место. Закрыть собою амбразуру. Взять на себя обязанности главы осиротевшей семьи. Иного выхода он не видел, у него не оставалось выбора. Он должен был перейти в ранг взрослых и сделать это незамедлительно.
Скажу сразу: это ему удалось.
Младшему брату Сергей, оставаясь братом, сумел заменить отца, такое редко кому по силам! Матери он до конца ее дней был опорой, каждое свое решение и каждый поступок она обсуждала и согласовывала с ним. В детские годы я ужасно ревновала: мне казалось, что дядю Сережу бабушка любит крепче, чем моего отца. Не берусь взвешивать силу любви, но с годами поняла, что в жизни бабушки ее сыновьям отводились разные роли: младший был именно сын, “сиротка”, как она стала проговариваться в глубокой старости, а старший – глава семьи, мужчина в доме. Документы, подтверждающие эту догадку, явились мне совсем недавно романтическим, а точнее сказать, фантастическим образом.
“Письма счастья”
В апреле 2012 года в Москве в Институте языкознания проходила конференция “Живое слово: логос – голос – движение – жест”, первый день работы которой, “История изучения живого слова”, был посвящен памяти Сергея Бернштейна в связи с 120-й годовщиной со дня его рождения (из того, что я там услышала, особенно поразило меня утверждение докладчиков, что наконец-то специалисты доросли до понимания его идей). После окончания заседаний участники отправились в Питер, прошли по местам жизни и работы Сергея Бернштейна, а в здании, где была некогда созданная им лаборатория, даже разыграли мемориальный спектакль на основе найденных архивных документов. В мои школьные годы на каникулы отец возил меня в Ленинград, водил по этим же адресам, но внутрь зданий мы не заглядывали и спектаклей не видали.
А на меня тем временем обрушился (другого слова не подберу!) потрясающий подарок. Молодой человек по имени Тимур Булгаков, историк по профессии, сценарист ТВ по роду занятий, преподнес мне 32 открытки стооднолетней давности, написанные девятнадцатилетним Сергеем Бернштейном во время первого самостоятельного путешествия по Европе.
Из публикации Тимура Булгакова в “Живом Журнале” 20 февраля 2012 года.
Недавно в лавке для филателистов на окраине Москвы я купил старую открытку. За сто рублей. Без особой причины. Просто она была исписана мелкими русскими каракулями и отправлена в 1911 году из Цюриха в Санкт-Петербург. За вечерним чаем стал разбирать, о чем там распространялся неизвестный автор сто лет назад. Разобранное понравилось. Решил опубликовать с историческими комментариями, фотографиями на тему и догадками о том, что между строк. И пришло в голову сделать проект – покупать раз в неделю какое-нибудь старое письмо, разбирать его и размещать в ЖЖурнале тем же образом. Но в следующий раз я обнаружил в коробке со сторублевыми открытками еще 31 послание того же человека, писавшего в июле – августе 1911-го из Европы маме в Россию. Я не просто получил в подарок целый эпистолярный сериал. В некоторых письмах автор подписался “твой Сережа”. Так я узнал его имя. А сверив все варианты написания адресата, благо было что изучить, понял, что фамилия его мамы не Берницына, как мне прочиталось, а Бернштейн… Без особых надежд, на всякий случай просто, проверил “Сергей Бернштейн” в интернете. И оказалось, что у меня в руках письма 19-летнего студента, будущего известного лингвиста, профессора филологии Сергея Игнатьевича Бернштейна своей маме Полине Самойловне, первой переводчице новелл Стефана Цвейга на русский язык.
Тимур Булгаков в своей интернетной публикации назвал их “Письма счастья”.
19-летний Сережа Бернштейн отправил маме из Европы в Петербург 32 открытки. Он старался писать подробно, но в каждой петельке чернильной скорописи ощущается бьющая ключом спешка. Даже век спустя слышно, как перо бешено скребет почтовый картон. Сережа торопился исполнить сыновний долг и снова ринуться в пенную воронку впечатлений. Молод! В Европе! Сам! Один! Каждый камень интересен, каждый поворот – в неизвестность!
Открытки, которые держит в руках Тимур Булгаков, с его точки зрения, пронизаны счастьем: он воспринимает их на основании своего жизненного опыта, невольно представляя себя в подобной ситуации. Я вижу тот же текст на фоне биографии Сергея Бернштейна и его личности, известной мне в течение без малого сорока лет. Признаться, я прочитала в его письмах другое: мне слышится легкий привкус вины за выпавшие на его долю радости, чувство, скорее свойственное отцу семейства, чем вылетевшему из гнезда птенцу. Отсюда полуизвиняющийся тон, скрупулезные отчеты о тратах, совет не водить младшего брата в гимназию до его приезда, сообщения и вопросы о родственниках. Он, видимо, обещал матери писать каждый день и твердо того придерживался. Но это больше, чем письма почтительного сына, это размышления будущего ученого, которому следует разобраться в своих впечатлениях и обдумать их. Да и сами впечатления не громоздятся одно на другое, а выстраиваются с большим разбором: только те, что дают знания и пищу для ума, места же он посещает именно те, что отвечают его еще только формирующимся интересам. Вовсе не “каждый камень интересен” ему, взгляд его далеко не всегда восторженный, порою критический. А о спешке и речи не может быть.
В дворянских семьях издавна принято было для завершения первоначального образования отправлять молодых людей в путешествие за границу: себя показать и людей посмотреть. Российские интеллигенты подхватили традицию, вот и Сергей после окончания гимназии (с непременной золотой медалью) и первого курса университета оказался в Европе. Поездка – не подарок, он ее заслужил: в Германию и Швейцарию командирован университетским библиографическим кружком, он, его председатель, в первых числах июня того же 1911 года принимал участие в представительном и вошедшем в историю русской культуры Первом Всероссийском съезде библиотекарей. Теперь, три месяца спустя, на дорогах Европы, в распахнувшемся перед ним мире – в иностранных городах, в языках, которые влетают в его настороженные уши, в библиотеках, в музеях, в восхождениях на горы – нащупывает, примеряет различные жизненные пути для себя. Нет, не мечется в поисках нового, яркого, а целенаправленно, осознанно ищет самого себя и свое, Сергея Бернштейна, место. Пробует на вкус то одно, то другое. Прежде всего языки: совершенствует немецкий, сетует на вавилонское многообразие языков и диалектов в Швейцарии, мешающее углубленно освоить классический вариант хоть одного из них. Прилежно посещает библиотеки, где занимается “изучением вопросов каталогизации и расстановки книг”, как ему было поручено университетским кружком. Пишет для “Школы и Жизни” – незадолго до того, в 1910 году, появилось в Петербурге периодическое издание, вплоть до революций 1917-го просуществовавшее, еженедельная педагогическая газета либерально-просветительского толка, где сотрудничали видные русские педагоги, к которой давались в качестве приложения монографии по воспитанию. В том, что касается выбора жизненного пути, Сергей напорист и даже отбрасывает на время свою почтительность: матушка получает вежливый, но строгий выговор за то, что не прислала вовремя последнего номера газеты, из-за этого он не знает, напечатана ли его корреспонденция и следует ли ему посылать новую. На “Школу и Жизнь” он возлагает большие надежды: подумывает о возможности постоянного заработка на время учения в университете: семья обеспеченная, но он, мужчина, не намерен жить на отцовское наследство.
Немало отозвалось потом в его дальнейшей жизни: любовь и восприимчивость к языкам, качество, которое он в себе открыл; великолепные европейские библиотеки, которые научился ценить, и библиотечное дело, к которому и раньше чувствовал интерес; педагогика в разных ее проявлениях, от сотрудничества в прессе до игры с маленькой Муськой, дочкой двоюродной сестры. До времени возникшее отцовское чувство и тут его не оставляет: он занимается фотографией с мальчиком, сыном хозяйки; вдумчиво относится к переписке с младшим братом: обсуждает текст, который оказался “слишком философским”, и сочиняет новый, много времени и внимания уделяет племяннице…
Однако самое существенное открытие, сделанное Сергеем Бернштейном в путешествии, касалось его самого, он его так и отмечает как главное:
Главное, что за границей совершенно исчезает моя обычная узость и специализация. Невольно переходишь от предмета к предмету, от вопроса к вопросу: газеты, библиотеки, музеи, озеро, Альпы, немцы, швицеры и русские колонии и все воспринимается как одно целое, как единая картина единой жизни.
(В скобках заметим, что не обошлось и без “профессорской рассеянности”, тоже рановато давшей о себе знать: “Я остался в Женеве на 6-ое сент<ября>, чтобы слушать концерт, сыгранный 6-го авг<уста>, <…> опоздал ровно на месяц”.)
А что до счастья, то и тому есть место, как не быть! Цитируя Тимура Булгакова “Молод! В Европе! Сам! Один!”, добавлю, что еще на диво хорош собой. Он подружился с кузиной Женей, похоже, что увлечен ею, – не потому ли никак не решится покинуть Цюрих, хотя и кается, что “страшно засиделся” там. Восхищается увиденным, слегка стыдится своей сентиментальности, подпускает иронию, когда не в силах сопротивляться восторгу, захватывающему его.
Выдали мне письма и семейный секрет: тайну загадочной женитьбы дядюшки. Занимало меня лет с двенадцати: как это он взял себе жену на столько лет себя старше, аккурат во всю длину моей тогдашней жизни? Тема в семье считалась запретной и потому особенно привлекала. Мне виделась там жертвенность (пожалел одинокую вдову), поддержка женского стремления к образованию (помог домашней учительнице выбиться в преподавательницы гимназии) и невесть еще какие мотивы, а годам к четырнадцати, нахлебавшись сентиментальных романов, сочинила свой, где пыталась втиснуть дядюшку в роль не то героя-любовника, не то коварного соблазнителя. Ответ нашла, прочитав его юношеские письма. В одном из них среди традиционных “Целую тебя и Игнатия” (так он величает брата, лишь изредка сбиваясь на детское “Саня”) мелькнуло и еще одно имя, необычное – Ансиль, которой тоже предназначался поцелуй. Ансиль, Анна Васильевна Ротар, урожденная Шахова, воспитательница Игнатия, много лет спустя стала женой Сергея (официально брак был зарегистрирован 9 сентября 1926 года, скорее всего, постфактум: в то время к подобным вещам относились небрежно).
Моя бабушка, как явствовало из не рассчитанных на мои уши проговорок-воспоминаний взрослых, была тогда в ярости: брак, в который вступал Сереженька, представлялся ей чудовищным мезальянсом. А мне сейчас кажется, все объясняется просто: Сергей был умственно и душевно старше своих календарных лет. После гибели отца он самовольно ушел из детства, себя назначив главой семьи, а отрочество перепрыгнул, как одаренные школьники перепрыгивают через класс: из второго в четвертый, из четвертого в шестой. Перепрыгнул отрочество, промчался сквозь юность и слишком рано стал окончательно и бесповоротно взрослым. Глядя в зеркало, удивлялся небось слишком юному отражению и нашел выход: отпустил в ранние годы для солидности бороду. “Он и мальчиком, наверное, был с бородой”, – иронизировал позднее Виктор Шкловский – и в точку попал: если не мальчиком, то близко к тому он уж точно был с бородой! Кстати сказать, познакомились они, Бернштейн и Шкловский, в 1914-м, три года спустя после путешествия, о котором идет речь. Виктор Борисович тогда не успел обзавестись своей знаменитой лысиной, был юношески кудрявым, а Сергей Игнатьевич, всего годом его старше, напротив, при бороде. “Нелепая” борода и “неравный” брак соответствовали его самоощущению: хотел видеть себя таким, каким был на самом деле, и невесту выбрал себе под стать: по духу – ровесницу.
Из писем Сергея Бернштейна, отправленных матери в Петербург:
3 августа 1911 года
Дрезден
Dresden, 3/VIII (21/VII) <19>11
Дорогой мамил!
Сегодня утром получил от тебя заказное письмо с чеком и открытку. <…> Каюсь: растранжирил 10 м<арок> – купил гравюры и открытки.
Был сегодня в Галерее[64]. Трудно описать, какое впечатление произвела на меня Мадонна Рафаэля. Пойду ее смотреть и завтра и послезавтра. Подробно напишу о ней в письме.
5 августа 1911 года
Дрезден
Dresden 5/VIII (23/VII) <19>11
…Сегодняшний день, один из 6-ти проведенных в Дрездене, я посвятил осмотру б<иблиоте>ки и, к удивлению своему, нашел преинтереснейшие вещи. Был опять в Gemдldegalerie. Сегодня было хорошо, т. к. вход платный, а вчера было слишком много туристов.
<…> Других музеев посмотреть не успел и не успею, т. к. завтра собираюсь на целый день отправиться в здешнюю Швейцарию – в форме прелюдии к настоящей. Ехать надо сперва на пароходе, потом идти пешком. <…> Около Цюриха с неделю буду сидеть, напишу письма и разработаю собранный материал.
12 августа 1911 года
Иммензее
Immensee 12/VIII (30/VII) <19>11
Мы выехали из Цюриха вчера в 91/2 ч<асов> в<ечера>, а в 11 ч<асов> начали восхождение на Rigi-Kulm[65]. Пришли туда в 4 ч<аса> у<тра>. Шли все время с туземцами, с которыми мой спутник все время беседовал по-швицерски. Он знает этот язык в совершенстве. Гора не очень крутая. Последние полчаса дороги одно наслаждение, с каждым шагом открываешь рай извне, новые и новые линии гор, неопределенные в предрассветном сумраке. Не думай, что я шучу: в моих письмах очень много того, что проф<ессор> Введенский называет презрительно “стишками”. Но, ей-Богу, вспомнились прекрасные строки Бальмонта:
И чем выше я шел, тем ясней рисовались,
Тем ясней рисовались очертанья вдали,
И какие-то звуки вдали раздавались,
Вкруг меня раздавались от небес и земли[66].
(NB: от небес – от телеграфной проволоки, а от земли – от альпийских колокольчиков). Восход солнца может быть очень живописен. Мы его сфотографировали несколько раз. <…>
“Школы и жизни” пока не получил.
18 августа 1911 года
Цюрих
Zurich 18 (5)/VIII <19>11
…После обеда около часу вожусь с племянницей, которая пресерьезно называет меня “дядя Селеза”.
…читаю исключительно по-немецки: даже газет русских почти не читаю.
16 августа 1911 года
Цюрих
Zurich 16 (3)/VIII <19>11
…языку в Швейцарии все равно не научишься. Я теперь читаю по-немецки беллетристику и библиотековедение.
19 августа 1911 года
Цюрих
Zurich 19 (6)/VIII <19>11
…Весь вечер читал швейцарские газеты. В них то же, что и вообще в Швейцарии, т. е. пустота. Ни одной дельной статьи в 14 газетах.
Сегодня осматривал Pestalozzianum[67], педагогический музей и библиотека. Здесь приняли меня, не в пример другим швейцарским учреждениям, крайне любезно, и вообще это первое истинно-интеллигентное учреждение, которое мне приходится видеть в Цюрихе, а осматривал я тут немало. В Pestalozzianum я провел пару часов с удовольствием: очень напомнил он мне нашу Лигу[68]; и разговаривали там со мной не наставительно, т. к. учить им действительно нечему, а по-товарищески.
Страшно неприятно мне, что не получаю своевременно “Школы и Жизни”. Если первая моя корреспонденция напечатана, я мог бы на этой неделе отправить уже третью, а так мою неаккуратность могут поставить мне на вид.
22 августа 1911 года
Цюрих
Zurich 22 (9)/VIII <19>11
…Начал письмо Игнатию, но Женя нашла, что в нем слишком много философии. Пожалуй, она права. Завтра напишу наново.
Достал у Жени Шестова “Достоевский и Ницше. Философия трагедии”. Удивительно интересно и оригинально и легко и быстро читается.
28 августа 1911 года
Цюрих
Zurich 28 (15). 8.<19>11
Напиши мне, пожалуйста, мамильчик, немедленно <…> есть ли у тебя особенно серьезные причины ждать меня к 25-му августа. Дело в том, что столько еще удовольствия можно получить и притом сравнительно недорого, что страшно жаль уезжать, несмотря на то, что страшно хочется вас видеть. <…> Если у тебя есть важные причины, я не остановлюсь в Мюнхене и сокращу до минимума пребывание в Берлине. Дело в том, что я страшно засиделся в Цюрихе.
30 августа 1911 года
Цюрих
Zurich 30 (17).8.<19>11
Я начинаю сильно скучать, но это периодически и, главным образом, по вечерам. А все-таки мне хотелось бы побыть и в Швейцарии, и в Мюнхене. Неизвестно, скоро ли попаду еще раз за границу, а особенно – в Швейцарию. Хочется использовать все возможности и видеть возможно больше.
8 сентября 1911 года
Берн
Bern 8.9 (26.8).<19>11
Сегодня утром перебрался в Bern, останусь тут до завтра, часов до 5-ти и завтра же вечером вернусь в Zurich. Наконец прочту твои открытки и письма. Страшно по ним соскучился: Женя мне их не пересылала. Может быть, и Игнатий собрался мне написать. <…> Вечером пойду на органный концерт. Может быть, хоть здесь поймаю.
Эпистолярная повинность не в тягость Сергею, с матерью у него отношения сердечные и доверительные. Вот и нежное словечко-обращение в духе времени он для нее придумал: “мамил”, от “ма-(ма) мил-(ая)” произошедшее – всякого рода аббревиатуры, сокращения и комбинации слогов тогда в моде. Все, что хочется рассказать маме, не влезает на тесный клочок, предназначенный в открытке для письма, строчки переползают на адресную сторону, заполняют поля – карточки исписаны вдоль и поперек, кое-где вверх ногами, иные, словно роман в журнальной публикации, заканчиваются обещанием “продолжение следует”.