Софья Бекас
Молитва козодоя
– За всех молюсь, – несколько робко ответил козодой. – Всегда есть за кого помолиться.
– А за себя молишься? – человек смотрел именно туда, где сидел козодой, но последний был уверен, что тот лишь знает его место, но на самом деле не видит его.
– Нет. Молиться за себя – дело неблагородное и неблагодарное, молиться нужно за кого-то другого, – с грустным вздохом сказал козодой. – Проходил мимо меня вчера пастух и плакал, что у него волки поели полстада, вот я за него и помолился. Неделю назад плакала жена, что с войны не приходит писем от мужа, я и за неё помолился, и за мужа. Потом слышу, она уж смеётся: муж сам своё письмо привёз.
Некоторое время человек молчал, погрузившись в свои тёмные, мрачные мысли, и даже в такой кромешной темноте, какая была той ночью, козодой видел, как лихорадочно блестели глаза этого страшного человека.
– А за меня помолиться можешь? – спросил он наконец глухо, свысока глянув на козодоя. Тот поёжился.
– Могу, – ответил козодой. – А за что молиться?
– Да просто помолись за меня.
– Нет, – покачал головой козодой. – «Просто» молиться нельзя. Надо молиться о чём-то, за что-то, за кого-то… Просто так никогда ничего не бывает.
Человек смерил козодоя колючим, цепким взглядом и отвернулся.
– За душу мою помолись, – бросил он сквозь зубы. Казалось, что бурное море, такое же, как внизу, под утёсом, плясало у него в глазах. – Я человека убил только что. Не просто человека – своего отца. Пусть кровь на моих руках уже остыла, он сам – ещё нет… Он лежит там… На полу… Ещё тёплый… Как будто живой…
Козодой испуганно отпрянул и готов был уже взлететь, как обычно, незаметно и бесшумно, но сдержался, остался сидеть между ветвями маквиса, только едва заметно вздрогнул и сильнее прижался к земле.
– Можешь не молиться, – едко усмехнулся человек, сцепив руки в замок. – Я не обижусь.
– Нет-нет, я… Я помолюсь, – чуть сбивчиво сказал козодой, переминаясь на своих коротеньких ножках. Ему стыдно было признаваться в этом даже самому себе, но ему вдруг очень захотелось улететь подальше от этого страшного человека, и он с сожалением подумал, что ему снова придётся искать новое место.
– Буду благодарен, – снисходительно хмыкнул человек. – Ты… Это… – человек почему-то замялся и, опустив голову, пожевал губы, а затем сказал: – Попроси Бога, чтобы он дал мне учителя, наставника, воспитателя… Не знаю. Кого-нибудь, кто направит меня, поможет отмыться от сажи на моей душе. Чтоб он был мне и наставником, и другом, и человеком близким, почти родителем…
Козодой задумался. Даже здесь, высоко над морем, было слышно, с каким грохотом и с какой силой ударяются его волны о каменистый, скалистый берег.
– Хорошо, – сказал наконец козодой. – Будет тебе и друг, и учитель, и родитель, и верный товарищ.
– Почём ты знаешь? – спросил человек с горькой усмешкой. Козодой слегка пожал плечами.
– Бог всегда слышит мои молитвы. Не знаю, почему именно мои и почему он всегда делает так, как я прошу. Может быть, потому, что я никогда не молюсь за себя. А учитель у тебя будет, не сомневайся. Друг детства. Уверен, ты его помнишь.
– Спасибо тебе, – тихо сказал человек. Он поднялся, отряхнулся от налетевшей на него пыли, и, чуть прихрамывая на левую ногу, пошёл прочь по дороге к морю. Ночь была на редкость тёмная и мрачная, но даже в ней козодой увидел его руки: угольно-чёрные от уже немного остывшей, но ещё влажной чужой крови, и ветер, до этого сносивший весь запах козодою за спину, осел в его рту и лёгких тошнотворным привкусом мокрого металла. Козодой проводил человека внимательным взглядом, а затем, как обычно, абсолютно бесшумно вспорхнул и улетел на другую сторону леса, подальше от яростного, рассвирепевшего моря.
Этот человек вернулся к козодою спустя много лет в такую же тёмную ночь. Тогда козодой приютился в заброшенном дупле старого дуба и молился за здравие всех несправедливо осуждённых, и шум весенней молодой грозы практически заглушал его однообразную назойливую песню. Козодой и сам знал, что его голос, особенно, если долго его слушать, может быть весьма раздражающим: он не отличался ни красотой, ни разнообразием, разве только громкостью и невероятной настойчивостью – а козодой был всегда весьма настойчив в своей молитве. Иногда даже козодой думал, что Бог поэтому и исполняет все его просьбы: чтобы не слышать его раздражающий голос, от которого он, Бог, уже порядком подустал. Подобные мысли посещали его, конечно, только в особо печальном состоянии духа, когда его в очередной раз прогоняли с насиженного места, и тогда козодой задумывался о том, что, быть может, он всем только мешает своей молитвой, и на самом деле от неё нет никакой пользы, но потом он видел счастливые лица тех, за кого он молился, и прежняя святая уверенность поселялась в его сердце.
Человек пришёл к козодою снова почти в то же время, что и в прошлый раз, только сейчас восход солнца был ближе. Он пришёл в волчий час, как настоящий преступник. Его тяжёлые, грубые шаги, так не соответствующие его худой, высокой, сутулой фигуре, огласили лес, когда козодой, промолившись всю ночь, уже собирался спать. На этот раз человек намеренно искал его и вряд ли бы нашёл, если бы, опять же, не молитва козодоя. Он остановился прямо под дуплом, задрал голову и, приложив ладони к лицу, окликнул козодоя.
– Далеко ты забрался, дружок, – прохрипел человек, заметив высунувшуюся голову козодоя. Года не сильно изменили его ни внешне, ни внутренне, и глаза его блестели всё так же лихорадочно. – Кажется, будто весь мир обошёл, лишь бы тебя найти…
