Сильвен Тессон
Лето с Гомером

Гнозис, гипнозис, неврозис

Почему мы не мурлычем себе под нос стихи Гомера, как какой-нибудь шлягер? Наши деды заучивали наизусть фрагменты из «Илиады» и «Одиссеи», а мы с трудом можем процитировать один стих. Почему сегодняшняя школьная программа оставляет без должного внимания Гомеровы сокровища?

Было бы настоящей бедой лишать целые поколения этих божественных песней, этих золотых стихов, этого пламенного глагола. Благодаря усилиям Министерства образования классика сдает свои позиции. За последние десятилетия горстке идеологов, призванных реформировать школьную программу, удалось совершенно обескровить изучение греко-латинских классиков. Если им верить, изучение мертвых языков – удел элиты, остальным они не нужны.

Мы просим Министерство образования не пренебрегать живейшим интересом детей к странствиям Одиссея, нежности Андромахи и героизму Гектора.

Археолог Генрих Шлиман писал в своем дневнике: «Как только я научился говорить, отец стал рассказывать мне о великих подвигах героев Гомера. Я очень любил эти рассказы. Они очаровывали меня. Они вдохновляли. И эти первые детские впечатления остаются с ребенком на всю жизнь».

Вот уже две тысячи лет «Илиада» и «Одиссея» воспитывают европейскую душу и дают ученым мужам пищу для комментариев. Это хорошо понимал еще Платон: Гомер «просветил греков».

Каждая строка была изучена тысячу раз. Некоторых это довело до невроза. Одни толкователи посвятили свою жизнь одному-единственному фрагменту, другие писали книги об одном-единственном эпитете (например, о прилагательном «богоравный», которым Гомер снабжает Одиссеева свинопаса). Немного смущаешься, вступая на порог этого храма науки! Тем не менее каждый из нас, несмотря на все эти гималаи толкований – от Вергилия до Марселя Конша^[5], от Расина до Шелли и Ницше – обретает юношеский задор, самостоятельно пробираясь сквозь это развилистое повествование, находя в нем свои собственные ориентиры, почерпывая бесценные сведения и выдвигая новые интерпретации.

В истории человечества существует немного произведений, – если не учитывать великие религиозные откровения, – которые вызвали такое обилие толкований. Это упражнение в комментировании само по себе прекрасная игра. Поэт Филипп Жакоте с нежной иронией отзывается об этом шквале работ. Предваряя свои переводы Гомера небольшим вступлением, он пишет: «Сначала пусть возникнет необыкновенное ощущение свежести, как от зачерпнутой в ладонь проточной воды. После чего предавайтесь комментариям хоть до бесконечности». Еще можно поступить как Генри Миллер, который, изображая неуча, признается в книге «Колосс Маруссийский», что до своего приезда в Грецию не читал Гомера, чтобы не испытывать на себе его влияние.

Мы же наоборот окунемся в эти поэмы с головой и будем периодически твердить их стихи, подобно псалмам. В этой голубой лагуне каждый найдет отражение своей собственной эпохи, ответы на свои мучительные вопросы или иллюстрации своего внутреннего опыта. Одни извлекут из поэм уроки. Другие найдут в них поддержку. Под музыку этих песней каждый сможет очистить свой разум, не обращая внимания на претензии одного мелкого буржуа по фамилии Бурдье^[6] к племени эрудитов. И для этого нет никакой нужды заканчивать университет.

Гомеровская география

Для написания этой книги я уединился на Кикладах. Месяц жил на острове Тинос, напротив Миконоса, в бывшей венецианской голубятне, с которой было видно Эгейское море. На соседнюю скалу часто наведывалась сова. Ее крики раздирали ночь. На спускающихся к бухточке склонах паслись козы. Я читал «Илиаду» и «Одиссею» при свете лампочки, питавшейся от генератора. Непрестанный ветер добавлял мне хлопот. Внизу от сильных порывов ветра бесновалось море. Шторм разрывал атласные воды, словно ударами кулака. Из книг вырывались листки и разлетались по округе. Цветки асфодели никли, по стенам стремительно носились сколопендры. Откуда такое буйство природы?

Чтобы понять вдохновение слепого художника, вскормленного светом, ветрами и пеной морской, нужно пожить на скале. Сам дух этих мест питает людей. Я верю в капиллярное проникновение географии в наши души. «Мы – порождение наших пейзажей», – писал Лоренс Даррелл.

Благодаря пребыванию на этой скале я стал проникать в физическую субстанцию гомеровского эпоса. Генри Миллер полагал, что всякое путешествие в Грецию наполнено «духовными видениями». Нужно проникнуться той физической материей, из которой Гомер изваял свои поэмы.

Свет неба, ветер, шелестящий в деревьях, лежащие в дымке острова, блуждающие по морю тени, шторма – все это отголоски античной геральдики. У каждого места есть свой гербовый щит. В Греции в него бьется ветер, его заливает свет, на нем проступают отроги гор. Одиссей получал эти же сигналы на борту своего корабля. Воины Приама и Агамемнона получали их на Троянской равнине. Жить в географии значит сокращать расстояние между телом читателя и абстракцией текста.

Абстрагироваться от реальности?

«Илиаду» и «Одиссею» можно рассматривать как поэмы без топографии. Нет нужды укоренять их в каком-то конкретном месте, потому что они адресованы универсальному не-месту. Вневременность этих поэм обращена к человеческой душе. В конце концов, мифы никогда не опирались на реальность. Разве Евангелие не нашло благодатную почву среди инуитов, так же как среди евреев? Нужно ли точно определять местоположение леса, в котором разворачивается шекспировский «Сон в летнюю ночь», чтобы влюбиться в Пака? Идеи не подразумевают географических карт, и Гомер прекрасно обходится без путеводителя Мишлен. Тем не менее исследователи упорно восстанавливали маршрут плавания Одиссея. А после того как Генрих Шлиман раскопал руины Трои, археологи посвятили себя поискам града Приама. Гомеровская география стала целой наукой. Некоторые ученые пошли еще дальше. Они хотели доказать, что ахейцы пришли с берегов Балтийского моря и говорили на индоевропейских языках. Ален Бомбар утверждал, что Одиссей пересек пролив Гибралтар и добрался до Канарских островов и Исландии. В 1920-х годах эллинист Виктор Берар описал маршрут Одиссея^[7] и идентифицировал все места, расположив, например, царство Цирцеи в Италии, пещеру Калипсо на юге Гибралтара, Эоловы острова и остров светоносного бога – рядом с Сицилией, а территорию лотофагов – в Тунисе. В 1980-х годах путешественник Тим Северен построил корабль гомеровского периода и плавал по геопоэтическому архипелагу Одиссея, используя морские приспособления той эпохи. Думается, все эти шерлоки холмсы гомеровских штудий просто теряли время, играя в поиски сокровищ, вместо того, чтобы довольствоваться красотой самих поэм.

Тем не менее поэт – это не эктоплазма, состоящая из абстракций. Поэты, как и все люди, живут в реальном мире. Они дышат определенным воздухом, питаются плодами своей земли, любуются неповторимыми пейзажами. Природа подпитывает их взгляд, взгляд подпитывает вдохновение, а вдохновение порождает произведение. У «Илиады» и «Одиссеи» была бы другая тональность, если бы Гомер был молдовалахом.

На острове Тинос, напуганный порывами ветра и оглушенный светом, я понял, что гомеровская поэзия родилась из встречи гения места и с человеческим гением. Эти поэмы вдыхали именно этот воздух и это море. И если Гомер обладал таким запасом образов и аналогий, то потому, что эта география была ему очень близка, потому, что он любил эти места, тут и там черпая образы, которые были бы другими, если бы они были собраны в других краях:

 
Словно как маслина древо, которое муж возлелеял
В уединении, где искипает ручей многоводный,
Пышно кругом разрастается; зыблют ее, прохлаждая,
Все тиховейные ветры, покрытую цветом сребристым;
Но внезапная буря, нашедшая с вихрем могучим,
С корнем из ямины рвет и по черной земле простирает, —
Сына такого Панфоева, гордого сердцем Эвфорба,
Царь Менелай низложил и его обнажал от оружий.
Словно как лев, на горах возросший, могучестью гордый,
Если из стада пасомого лучшую краву похитит,
Выю он вмиг ей крушит, захвативши в крепкие зубы;
После и кровь и горячую внутренность всю поглощает,
Жадно терзая; кругом на ужасного псы и селяне,
Стоя вдали, подымают крик беспрерывный, но выйти
Против него не дерзают: бледный их страх обымает, —
Так из троянских мужей никого не отважило сердце
Против царя Менелая, высокого славою, выйти.
 

(«Илиада», XVII, 53–69)

Жизнь в свете

«Одиссея» и «Илиада» лучатся фотонами. У греков всегда был культ света. На свою беду Ахиллес становится собственной тенью. Покинуть свет Солнца – зловещее предзнаменование. С этой звездой шутки плохи. Свет наполняет нашу жизнь и радует мир. Он омывает эти поэмы прозрачным золотом. Каждый высаживающийся на греческих берегах ищет этого золотого дождя. «Лейтмотив Греции – это свет», – писал Морис Баррес^[8].

Со времен Гомера писатели, путешествовавшие по Эгейскому морю, всегда заводили там одну и ту же песню, отдавая дань солнцу. Мишель Деон восхищается тем, что обретает на острове Спеце «мир света». Генри Миллеру^[9] в пламени жаркого полдня грезятся «пустынные просторы вечного мира». А Гуго фон Гофмансталь^[10], как человек немецкой культуры, идеализирует этот свет, в котором видит «бесконечные свадьбы духа и мира». В интервью Александру Грандацци Жаклин де Ромийи говорит, что красота греческого языка коренится в «свете греческих пейзажей». А сами греки, которые, впрочем, могли бы иметь совершенно иной взгляд на свою страну, говорят так: «Эта страна тверда как тишина. Она стискивает зубы. Здесь нет воды. Здесь только свет». Так пишет Яннис Рицос в своем сборнике «Ромиосини»^[11]. Это поклонение эллинистической ясности уже обозначено в «Одиссее»: оно будет стоить жизни всему экипажу, который набросился на быков Гелиоса. При этом слово «гелиос» («солнце») никоим образом не изменилось за тридцать веков своего существования. Эта звезда светит вот уже миллиарды лет, и солнце, этот «высокоходящий» бог, как говорит о нем Гомер, не простит тот факт, что люди «дерзко [его] умертвили быков, на которых // Так любовался всегда [он]» (то есть, иными словами, алчно злоупотребили ресурсами Земли, эксплуатируя ее богатство и не принимая во внимание его ограниченность).

Рицос посылает подальше все, что сопротивляется свету, и делает это словами, которые наверняка понравились бы Гомеру: «Если свет мешает тебе, то это – твоя вина».

Свет обладает плотью, бархатистостью, запахом. Когда тепло, слышно, как он жужжит. Он кружится в деревьях и обнажает каждую скалу, выделяет рельеф, зажигает на море искры. Наверное, наукам следовало бы изучить те атмосферные, гидрографические и геологические феномены, которые дают греческому свету все эти свойства, эту мучительную прозрачность. Почему здесь как нигде море кажется грезой сверкающей тени? Почему кажется, что острова зарождаются вместе с рассветом? Неужели люди, воспевая несравненную мощь этого света, тем самым увеличили его яркость? Или стоит признать, что боги действительно существуют, и что все, что о них рассказывают, от Гесиода до Кавафиса, – это не сказки? Оружие в «Илиаде» всегда блестит. На щите Ахиллеса блестит «неистомное солнце». Доспехи отражают свет. И когда умирает или получает ранение какой-нибудь воин, «глаза его тьма окружает черная». Из этих световых ливней греки извлекли много уроков. Купаясь в этом золотом свете, они поняли, что пребывание человека на земле похоже на короткий промежуток между утром и вечером, во время которого все открывается нам; промежуток, который мы называем «день», и сложение этих дней образует человеческую жизнь.

«Живущее в этом свете, в сущности, живет в нем без всякой надежды и ностальгии», – пишет в своей небольшой книжке Гуго фон Гофмансталь. Путешествуя по островам, Одиссей открывает для себя их невинность. Он их первый исследователь. Будучи отважным мореходом, он первым заглядывает за эту тайную завесу. Свет выявляет то, чего еще не заметил глаз. Одиссею не от чего отталкиваться, чтобы понять то, что ему открывается: циклоп, колдунья, превращающая своих любовников в свиней, свирепый великан, ревущее чудовище. Для него все ново в свете этих фотонов.