Штефан Кирмзе
Империя законности. Юридические перемены и культурное разнообразие в позднеимперской России

Полная версия

Сочетая в себе внимание к вопросам имперского государственного строительства, правам меньшинств и правовой практике, эта книга призвана представить более детальную картину интеграции мусульман в позднеимперское общество. В отличие от большинства исследований российского империализма и национальной политики, она посвящена правовому взаимодействию; и в отличие от большинства исследований правовой практики, она помещает судопроизводство в более широкие рамки культурного разнообразия Российской империи.

СТРУКТУРА КНИГИ

В первой главе представлен общий тематический контекст данного исследования. В ней приводится обзор изменений социальных и религиозных различий в Российской империи с середины XVI до начала XX века, а Великие реформы 1860‐х годов рассматриваются в более широкой исторической перспективе. При этом особое внимание уделяется изменению положения меньшинств, а затем подробно объясняется масштаб и значение изменений, осуществленных в ходе судебной реформы 1864 года. Кроме того, в этой главе обсуждается возникший на значительной территории империи правовой плюрализм – развивающаяся, регулируемая государством сеть судов, а также сельские, религиозные, «обычные» и другие правовые формы. При этом подчеркивается сосуществование и взаимодействие различных правовых культур во времени и пространстве.

Остальные главы книги посвящены Крыму и Казани. Они содержат анализ процесса внедрения новых судов в этих двух регионах, а также их восприятие и реакции местного населения. Поэтому в большей части книги основное внимание уделяется не столичным законодателям, а юристам из небольших городов, чиновникам среднего и низшего звена, а также простым людям, как внутри, так и вне судебной системы. В частности, вторая глава посвящена Крыму и Казани в пореформенный период. В ней не только обсуждаются экономические и демографические траектории этих двух регионов и формы управления ими, но и прослеживается изменение их положения в имперском воображении. В третьей главе рассказывается о введении окружных судов в Казани и Симферополе, уделяется внимание подготовке, внедрению и восприятию новых институтов. Четвертая глава обращается к постановочной стороне правосудия, анализируя устройство пореформенного суда, репрезентацию присутствия монархии и принципы скромности и равенства в суде, представительство меньшинств, а также эффект судебных разбирательств, сказывающийся на присутствующих в зале суда. Особое внимание уделяется воспитательному значению судебных заседаний, призванных превратить участников процесса в «нравственно стойких», законопослушных граждан.

В пятой главе рассматриваются особенности активного использования татарами-мусульманами и другими меньшинствами окружных судов при рассмотрении гражданских и уголовных дел, при этом наиболее яркой формой такого взаимодействия являлось скорее примирение, чем конфликт. Далее, в шестой главе, приводится возражение к этому тезису и разбираются случаи, когда мусульманское население не сотрудничало с государственными институтами, включая судебную систему, полицию и местную администрацию, или даже откровенно сопротивлялось им. Большинство из этих случаев были связаны с земельными вопросами и страхом принудительного обращения в христианство в Поволжье. В Крыму, где угроза насильственного обращения была меньше и где земля была измерена и размежевана раньше, большинство оставшихся споров удалось разрешить в суде к 1870‐м годам. Наконец, в заключительной главе, посвященной «кризисному» 1879 году, когда восстания волжских татар были жестоко подавлены казанскими властями, рассматривается один из случаев, где существующий правовой порядок разрушился и уступил место произволу. Этот пример показывает, что хотя к концу 1870‐х годов формализованное верховенство права приобрело значительный авторитет, ему по-прежнему бросали вызов самодержавные порядки.

ОБ ИСТОЧНИКАХ

Данное исследование опирается на разнообразные источники, включая архивные записи, газеты, мемуары, отчеты и статьи, написанные местными чиновниками и юристами XIX века. В отличие от предыдущих исследований пореформенной правовой системы, которые в основном основывались на трудах известных юристов и министерских отчетах, в данной работе новый правопорядок рассматривается с региональной точки зрения. Поэтому, помимо анализа документов, хранящихся в Российском государственном историческом архиве (РГИА) в Санкт-Петербурге, в книге использованы многочисленные материалы о деятельности местных судов и юридической практике из Национального архива Республики Татарстан (НАРТ) в Казани и Государственного архива Автономной Республики Крым (ГААРК) в Симферополе⁹⁹. Кроме того, в книге проанализированы статьи местных газет обоих регионов, а также используются публикации в общероссийской прессе.

Хотя региональный подход и предлагает новый взгляд на правовую культуру, опираясь на него, можно составить лишь неполную картину. Концентрируясь на взаимодействии простых людей с государственными институтами, такой подход сталкивается с общей проблемой в исследованиях малых городов и аграрных обществ: большинство источников были написаны представителями элиты, а не народа. Фокус на правовых институтах делает эту проблему еще более острой, поскольку разбирательства и речи в залах суда – и сделанные на их основе записи – отражают существовавшие асимметричные властные отношения, то есть господство одних и подчинение других¹⁰⁰. Поэтому использование таких источников – это не просто реконструкция голосов подчиненных. Закон также не является нейтральным и беспристрастным, он всегда выгоден одним и наносит ущерб другим¹⁰¹. Эта проблема также усугубляется тем, что, в то время как данная книга посвящена этническим и религиозным меньшинствам, большая часть архивных документов и публикаций была написана представителями русского большинства¹⁰².

По-настоящему удовлетворительных решений этих проблем не существует. Сельские жители – будь то татары, русские или другие – мало что могли сказать о правовых институтах; а поскольку они часто не умели читать и писать, мы узнаем об их действиях и восприятии только в опосредованной форме. Российская элита обычно изображала сельских жителей необразованными грубиянами, враждебно относящимися к государственному законодательству и регулированию. Татарская элита, в свою очередь, игнорировала государственную правовую систему в своих трудах, по крайней мере в рассматриваемый период. Большинство из них были купцами или богословами, занимавшимися исламской мыслью и практиками, а не юристами и журналистами, включенными в обсуждение правовой реформы. Однако то, что мусульманская интеллигенция уделяла основное внимание религии, вряд ли можно считать доказательством того, что мусульманское население волновали исключительно религиозные вопросы. До 1905 года татароязычным изданиям, за редким исключением, не разрешалось затрагивать светские проблемы¹⁰³. Более того, у татарских интеллектуалов были свои интересы. Им нечего было сказать о повседневных заботах крестьянства, которое составляло подавляющее большинство татар-мусульман в Крыму и Казани. Жизнь сельских жителей не была обусловлена исключительно или даже преимущественно исламскими религиозными институтами и нравственными предписаниями. Несмотря на то что анализ государственных документов приводит к проблеме предвзятости источников, он все же может помочь составить взгляд «снизу», увидеть более полную картину взаимодействия государства и общества, подчеркивающую как противоречия, так и уступки. Хотя источников, на основании которых можно составить представление о мыслях сельских масс, немного, есть множество документов, указывающих на то, чем занимались люди в деревнях.

Со временем в доступных нам сегодня документах обнаруживались различия и делались изменения, что накладывает определенные ограничения на работу с ними. Причина отсутствия внимания к ХX веку в данном исследовании не только сугубо историографическая, она также связана с этими изменениями в документах. Во-первых, последние двенадцать лет имперского правления ведение учета было весьма специфическим, что оказало влияние и на окружные суды. Статистика преступности показывает поразительные изменения после 1906 года. В период с 1880 по 1905 год количество уголовных дел, рассматриваемых в год, колебалось от 2000 до 3800 в Симферополе и от 3000 до 4500 в Казани¹⁰⁴. На протяжении всего этого периода наибольшее количество дел в обоих окружных судах приходилось на различные виды краж. После революции 1905 года функции судебной системы изменились¹⁰⁵. Так как мелкие преступления передавались в нижестоящие суды, количество рассмотренных дел в абсолютном выражении резко сократилось: в 1906 и 1907 годах в Симферополе рассматривалось всего 500 дел в год, а в Казани – от 800 до 900. В то же время в условиях революционных потрясений тех лет окружные суды все больше и больше занимались вопросами государственной безопасности. Если раньше государственные преступления, восстания и сопротивление властям занимали в этих судах лишь незначительное место, то внезапно такие политические преступления стали составлять от 20% до 25% всех уголовных дел в Симферополе и 35–42% в Казани. То, что в последующие годы данные показатели снова снизились, не значит, что 1906–1917 годы можно рассматривать в контексте предыдущих реформ. Необходимо более подробное исследование этого вопроса, чтобы проследить сложное переплетение преемственности и преобразований.

Во-вторых, архивы Казани и Симферополя специфически отображают и преподносят период 1905–1917 годов. Так, несмотря на то что ежегодно по-прежнему рассматривались сотни обычных уголовных и гражданских дел, информация о них в архивах практически отсутствует. Причина исчезновения документации, вероятно, была довольно банальной. Поскольку большинство этих дел было реорганизовано архивистами в сталинский период, не исключено, что в это время были приняты решения о сохранении политических дел и изъятии с полок неполитических дел, чтобы подчеркнуть полицейско-государственный характер ненавистной царской администрации. В последующие десятилетия эта тенденция сохранялась. Так, документы и в Казани, и в Симферополе подтверждают, что в 1980‐х годах неполитические дела были уничтожены в большом количестве (в описях они отмечены как «уничтоженные»)¹⁰⁶. В результате сохранилось лишь небольшое количество неполитических дел, относящихся к началу ХX века, что делает качественный анализ деятельности окружного суда в этот период практически невозможным.

Существующие досье и отчеты также должны рассматриваться критически. Статистические данные часто были неполными. Отдельные религиозные, этнические или социальные группы не принимали участие в переписях, опасаясь репрессий или по культурным причинам. Некоторые мусульмане и христиане, заклейменные как «сектанты», равно как и другие преследуемые группы, избегали государственного учета или прямо сопротивлялись ему¹⁰⁷. Например, то, что в городе Ялта в 1889 году было зарегистрировано 287 мужчин-мусульман, но только восемь женщин-мусульманок, вероятно, больше связано с отказом от общения с чиновниками-мужчинами, чем с их фактической численностью¹⁰⁸. Этнографические исследования не обязательно были более точными, чем официальная статистика, поскольку некоторые из них опирались на одни и те же источники. Например, в многотомном исследовании А. Ф. Риттиха по этнографии России просто воспроизводилась искаженная статистика, предоставленная местной полицией¹⁰⁹.

Статистические данные о судебных заседаниях столь же обрывочны. Хотя главные газеты Крыма и Казани часто публиковали списки присяжных заседателей для предстоящих процессов, иногда они этого не делали. Наше представление о составе присяжных заседателей в имперской России остается частичным и приблизительным. «Судебные резолюции», публиковавшиеся в прессе с конца 1860‐х годов, дают более подробную информацию о том, как в прессе освещалась работа новых судов, но и в них имеются свои проблемы: хотя в этих документах и указывался предмет судебного разбирательства, постановление суда и имена тяжущихся (в гражданских делах) или обвиняемых и потерпевших (в уголовных делах), они не следовали какому-либо единому стандарту. В одних перечислялась сословная принадлежность основных участников процесса, в других – нет; почти ни в одном случае не упоминалась их этническая или религиозная принадлежность. Иногда пресса и вовсе не публиковала «резолюций» или приводила только перечень отдельных судебных разбирательств. Таким образом, эти списки могут быть лишь приблизительным указанием того, какие правовые вопросы рассматривались на судебных процессах, кто обращался в суд и какие решения принимались судом.

В некоторых случаях статистические данные были полностью выдуманы. Государственные комиссии предостерегали от использования «произвольных цифр» в случаях, когда чиновники не могли найти нужную информацию¹¹⁰. Наконец, статистические данные вряд ли были непредвзятыми. Как показал Остин Джерсилд на примере Северного Кавказа, где местная статистика в основном состояла из коротких историй, документирующих ужасные преступления и наказания, статистика преступлений могла вестись таким образом, чтобы оправдать законодательные изменения. Эти записи способствовали созданию мифа о «варварских» местных жителях и «цивилизованных» русских и подкрепляли требования об усилении контроля¹¹¹. Таким образом, статистика могла использоваться в качестве инструмента политики, но зачастую она была столь же необъективна, как и другие источники.

Пресса дает представление о развитии пореформенной правовой системы. По крайней мере, до середины 1870‐х годов Александр II считал, что освещение реформ в прессе обеспечит им народную поддержку, благодаря чему возник журналистский жанр судебных очерков¹¹². Репортеры стали подробно освещать новые гласные судебные процессы, описывая все обстоятельства дела, атмосферу в зале суда, особенности языка жестов и поведения подсудимых, судебных чиновников и зрителей. Многие очерки содержали выступления прокуроров и адвокатов в полном объеме. Юристы и журналисты часто подчеркивали воспитательный аспект таких публикаций. Например, главная региональная газета Казани пообещала «распространить в нашем обществе юридические понятия», а затем добавила, что качественные публикации могут помочь выявить случаи несоблюдения процессуальных норм¹¹³. Либерально настроенные наблюдатели настаивали на том, что на прессе лежит моральная обязанность обличать ошибочные судебные решения¹¹⁴. Однако с середины 1870‐х годов, по мере того как цензоры начали распространять списки запрещенных тем и предупреждать редакции о недопустимости комментариев к официальным заявлениям, освещение судебных процессов стало более избирательным¹¹⁵.

Тем не менее газеты никогда не рисовали безобидную картину происходящего. Как и сегодня, дела об убийствах или противостоянии властям привлекали особое внимание, поскольку именно в них читатели могли почувствовать драматизм и увидеть публичную критику общественного и политического строя. Публикации зачастую были полны домыслов, носили сенсационный характер, опирались на слухи и были направлены на увеличение числа подписчиков. Освещение дел, связанных с меньшинствами, было далеко не беспристрастным. Русские и государственная судебная система в публикациях, как правило, играли цивилизаторскую роль в борьбе с «отсталыми» местными жителями: государственные суды изображались как героические институты, например «спасающие» девушек, которые были изнасилованы или похищены нерусскими¹¹⁶. Это были далеко не невинные очерки. Как и в других имперских контекстах, защита женского тела служила оправданием колониального господства¹¹⁷. В то же время между газетами существовали различия, которые отражали не только политические пристрастия, но и отношение к нерусскому населению. Например, региональная газета «Казанские губернские ведомости» критиковала столичную прессу за искажение местных историй и публикацию «сказок» о непокорных татарах¹¹⁸. Газеты, выходящие на других языках, кроме русского, как правило, представляли дела в менее империалистических терминах, однако и они уделяли особое внимание наиболее сенсационным историям. Примечательно, что единственная газета на татарском языке до 1905 года, «Терджиман-Переводчик», издававшаяся в Крыму с 1883 года, при обсуждении процессов с участием татар в Казанском и Симферопольском окружных судах чаще всего писала о жутких убийствах. Если рассматривать исключительно прессу, то она является сомнительным путеводителем по судебной практике. В данной книге газетные статьи используются в основном в качестве дополнительных иллюстраций и для анализа общественного восприятия судебной реформы и правовой деятельности.

Недостатки различных типов документов могут быть сглажены только путем тщательного сравнения и изучения разнообразных источников, что позволит увидеть, как они подкрепляют, дополняют или же опровергают друг друга.

Глава I
ПРАВА МЕНЬШИНСТВ И ПРАВОВАЯ ИНТЕГРАЦИЯ В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

В этой главе основные тезисы настоящей книги рассматриваются в более широком контексте развития прав, обязанностей и общих правовых преобразований в Российской империи. В ней приводится историческая справка и многолетняя историческая перспектива, необходимые для понимания новизны судебных и в целом общественных изменений 1860‐х годов. Вслед за обсуждением меняющейся роли религии и социального статуса, а также анализом преемственности и изменений в управлении культурным разнообразием в империи на протяжении веков, рассматриваются преобразования, связанные с судебной реформой 1864 года. В данной главе также проанализирован плюралистический правовой порядок, который продолжал характеризовать царскую Россию, а также прослеживаются неоднозначные отношения между правовой интеграцией, с одной стороны, и поощрением культурных и правовых различий – с другой.

МАРКЕРЫ РАЗЛИЧИЙ: СОЦИАЛЬНЫЙ СТАТУС, РЕЛИГИЯ И ГРАЖДАНСТВО

Россия XIX века была глубоко иерархическим обществом. Социально-экономические иерархии переплетались, а иногда и вступали в противоречие с языковыми, религиозными, политическими и другими иерархиями. Практика деления людей на категории по таким критериям не только позволяла государству осуществлять административный контроль, но и имела вполне конкретные последствия для жизненных перспектив и ожиданий людей. Поскольку каждая из категорий населения наделялась определенными правами, обязанностями и привилегиями, групповая принадлежность имела значение на всех уровнях и в значительной степени определяла повседневную жизнь.

На протяжении большей части существования империи социальный статус и религия служили ключевыми критериями для категоризации людей¹¹⁹. Хотя в середине XIX века национальность, определяемая по языковому признаку, приобрела большую значимость и в последующие десятилетия стала включаться в (некоторые) официальные документы, она никогда не превосходила по важности другие критерии классификации¹²⁰. В то же время в результате растущего социального разнообразия, имперской экспансии и демографического роста реальные и мнимые различия как внутри сословий и религиозных общин, так и между ними становились все более размытыми.

С начала XIX века подданные Российской империи юридически подразделялись на четыре крупные социальные группы, так называемые «состояния»: дворянство, духовенство, городские обыватели и крестьянство¹²¹. Эти группы включали в себя целый ряд подгрупп, а их границы были довольно подвижными. Например, в рамках обширной категории «крестьяне» права, обязанности и повседневная жизнь государственных крестьян отличались от прав, обязанностей и повседневной жизни крепостных и более мелких потомственных крестьянских групп, включая (нерусских) податных крестьян. В то же время важнейшим различием, затрагивающим все эти группы, было различие между теми, кто должен был платить подати (крестьяне и большинство городских обывателей), и теми, кто не платил подати (дворяне и духовенство). Включение в податной список означало унизительный правовой статус и обременительные условия, такие как ограничение мобильности, рекрутские повинности и угроза применения телесных наказаний. Это создало пропасть между привилегированными и непривилегированными подданными империи¹²². Однако, с точки зрения религиозных меньшинств, это деление едва ли было существенным.

В России раннего Нового времени группы нехристиан, населявшие недавно завоеванные земли, обычно сохраняли отдельный правовой и экономический статус, выплачивая дань (ясак) вместо налогов¹²³. Со временем преференции для царских подданных, принадлежавших к Русской православной церкви, стали более систематическими. Хотя при Петре I (1682–1725) правящая элита стала формировать имперское государство в более светских рамках, замена в 1721 году независимого Московского патриархата на контролируемый государством Святейший синод в качестве высшего органа управления церковью не только усилила центральный контроль над религией, но и привела к слиянию Русской православной церкви с государством: связи, которая была разрушена большевиками лишь спустя почти двести лет. Русское православие стало определяться как «первенствующая и господствующая вера» империи, что было подтверждено в «Своде законов Российской империи» в 1832 году¹²⁴.

На этом фоне включение большого количества нерусского и неправославного населения в реестр налогоплательщиков в XVIII и XIX веках бросило вызов существующей иерархии и религиозной сегрегации. Это налагало новые обязательства на внутренних «других» России, что для обычных людей имело большое значение. Казанских татар, например, наверняка меньше заботил их переход из числа облагаемых ясаком в разряд податных, который произошел в 1718 году, чем тот факт, что экономическое бремя податного населения было в пять раз выше, чем у обложенных ясаком крестьян¹²⁵. Тем не менее хотя логика этой политики была экономической и глубоко прагматичной, она также была шагом к большему единообразию и интеграции ранее отчужденных групп. Подушная подать оставалась односторонним бременем для городских обывателей и крестьян, однако с годами подушный налог взимался со все меньшим вниманием к культурным различиям.

Тем не менее основным маркером прав, обязанностей и привилегий оставалось подданство, или гражданство, как мы бы назвали его сейчас. В случае с Россией ситуация была действительно уникальной. В то время как многие империи характеризовались конкурирующими формами суверенитета и большим количеством граждан, не являющихся подданными, Российская империя была разнообразным, но гораздо более централизованным государством. Подавляющее большинство жителей России были подданными государя, однако распространение статуса подданных не означало единообразия среди них. Этот статус лучше всего понимать в узком смысле, как формальное членство в государстве, а не как статус, предоставляющий равные права¹²⁶. На протяжении веков он развивался по определенной схеме: за редким исключением, империя сначала давала подданство только что завоеванным народам, а затем договаривалась об особых условиях с новыми подданными – точнее, с различными социальными группами на новых территориях – или навязывала их¹²⁷.

Эта сложившаяся с годами практика была нарушена в 1860‐х годах, когда были приняты меры по расширению принципа равенства. Хотя дворяне продолжали пользоваться большими привилегиями, чем мещане и крестьяне, а нехристиане на многих недавно завоеванных территориях оставались вне сословной структуры, в зале суда все эти люди стали равны. Дворянин, обвиненный в убийстве, мошенничестве или любом другом уголовном преступлении, имел не больше прав, чем крестьянин; и, хотя дворяне имели преимущества, поскольку могли позволить себе чаще обращаться в суд, крестьянин формально имел равные возможности выиграть дело против дворянина. Каждый человек мужского пола становился субъектом гражданского права, независимо от вероисповедания, национальности или сословия. Неудивительно, что после Великих реформ резко возросло количество заключаемых договоров¹²⁸. Частная собственность из привилегии стала общепринятой правовой нормой.

У нового равенства были свои пределы. Империя продолжала восприниматься и управляться не столько как система прав и привилегий, сколько как совокупность социальных барьеров¹²⁹. Крестьяне и некоторые меньшинства по-прежнему подвергались серьезным ограничениям. Часто подобные ограничения не были прописаны в общих законах, а указывались в примечаниях. Сосуществовали различные типы ограничений: одни относились ко всему нерусскому населению, другие – к нехристианам, третьи – к некоторым национальностям. Евреи часто исключались из общих правил: хотя почти каждый закон о подданстве, месте проживания и многих сферах гражданского права был написан в универсалистском ключе, за ним обычно следовало примечание, в котором оговаривались отдельные нормы для еврейского населения¹³⁰. Аналогичным образом крестьяне оставались в своего рода обособленном сегменте общества: так как многие из них после раскрепощения продолжали быть финансово и юридически привязанными к крестьянским общинам, они еще не могли действовать как независимые субъекты гражданского права; кроме того, они должны были использовать свои собственные социальные, экономические и судебные институты для урегулирования мелких правонарушений и незначительных гражданских споров¹³¹.

Хотя подданство все больше понималось в секулярных терминах, религия оставалась ключевым фактором управления. Имперское общество было действительно «сгруппировано по конфессиональному признаку»¹³². Власти продолжали использовать вероисповедание как один из организационных критериев. Ни один подданный императора не имел права не исповедовать какую-либо религию. Поскольку государство понимало религию прежде всего с точки зрения практики, оно могло приписать кому-либо определенную веру, а затем поручить полиции следить за выполнением соответствующих религиозных предписаний. Фактические убеждения людей были гораздо менее важны, чем их официальный религиозный статус¹³³. Хотя власти особо следили за прихожанами Русской православной церкви (особенно новообращенными), надзор осуществлялся и за религиозной практикой в других общинах¹³⁴. Во многих случаях государство привлекало и использовало существующие институты этих общин, включая школы, и священнослужителей для продвижения образования, насаждения определенного порядка и ведения учета рождений, браков и смертей¹³⁵. Поскольку ключевые практики гражданского права (присяги, браки и т. д.) оставались разными для каждой из конфессий, религиозные различия продолжали определять повседневную жизнь вплоть до конца существования империи¹³⁶.

Российские правители и имперская элита также публично демонстрировали важность религии. Несмотря на то что они продолжали гордиться культурным разнообразием империи и ее многонациональным дворянством, они, как правило, опирались на образы и символику Русской православной церкви. Православная церковь зависела от государства, не в последнюю очередь потому, что нуждалась в помощи государственной администрации и полиции для реализации религиозных доктрин и политики. Однако, поскольку государство использовало церкви и приходское духовенство для поддержания контактов с населением, оглашения указов и разъяснения своей политики, эта зависимость и выгода были взаимными¹³⁷. Таким образом, церковь использовалась как инструмент проведения государственной политики¹³⁸. Такую же функцию в определенной степени выполняли и спонсируемые государством мусульманские религиозные учреждения¹³⁹.

Со временем, однако, произошли определенные изменения. При Петре I моральный авторитет и общественная значимость церкви снизились. Среди правящей элиты утвердился сугубо прагматичный взгляд на церковь как на поставщика образования и общественных благ¹⁴⁰. Только когда в 1812 году возникла угроза наполеоновского вторжения, элита вновь обратилась к религиозному образу правителя – благочестивому царю, помазаннику Божьему, полному решимости спасти «Святую Русь» от некрещеного захватчика¹⁴¹. Однако именно восшествие на престол Александра III в 1881 году вновь сделало религиозные церемонии важнейшим элементом императорского двора¹⁴². Связь между церковью и государством стала особенно тесной в последние два десятилетия XIX века¹⁴³.

В то же время влияние религии на политику государства в конце XIX века не следует преувеличивать. Использование религиозных символов продолжало носить в основном практический характер: главным образом оно выражало стремление элиты символически отобразить и тем самым укрепить авторитет и единство государства. Помимо религии, получили распространение и другие критерии определения прав и обязанностей различных групп населения, в том числе в зависимости от образа жизни (оседлый или кочевой) и продолжительности существования той или иной территории в составе империи¹⁴⁴. Поэтому люди, исповедующие одну и ту же религию, могли иметь совершенно разный правовой статус. Например, одни подчинялись военному правлению, а другие находились в гражданской юрисдикции. Права и институты, предоставленные кочевникам-мусульманам в степях, отличались от прав и институтов мусульманского населения купеческих городов Кавказа и Средней Азии, а также от прав и институтов оседлых волго-уральских татар. Как правило, мусульмане, проживавшие на недавно завоеванных территориях, получали существенную автономию, в то время как те, кто давно проживал в составе империи, стремились к максимальной интеграции¹⁴⁵.