Шимун Врочек
Война-56. Книга 1. Зов Лавкрафта
– Товарищ командир, греется подшипник электродвигателя главного циркуляционного насоса!
Блин, думает Меркулов. Вот и конец. Мы же подо льдом. Нам на одной турбине переться черт знает сколько. А еще этот Ктулху, Птурху… хер его знает кто.
4 часа до
– Разрешите, товарищ капитан?
Григорьев проходит в кают-компанию, садится на корточки и достает из-под дивана нечто, завернутое в промасленную тряпку. Осторожно разворачивает, словно там чешская хрустальная ваза.
На некоторое время у кап-три Осташко пропадает дар речи. Потому что это гораздо лучше любого, даже венецианского стекла. Все золото мира не взял бы сейчас старпом вместо этого простого куска железа.
– Вот, товарищ капитан, он самый.
На ладонях у Григорьева лежит подшипник, который заменили на заводе. Запасливый старшина прибрал старую деталь и спрятал на всякий пожарный. Интересно, думает старпом, если я загляну под диван, сколько полезного там найду?
– Молодец, Григорьев, – говорит Осташко с чувством.
– Служу Советскому Союзу! – отчеканивает старшина. Затем – тоном ниже: – Разве что, товарищ капитан, одна закавыка…
– Что еще? – выпрямляется старпом.
– Мы на этом подшипнике все ходовые отмотали.
– И?
Старшина думает немного и говорит:
– А если он вылетит на хрен?
Короткая пауза.
– Тогда на хрен и будем решать, – говорит Осташко. – Все, работай.
1 час 13 минут до
– Товарищ командир, – слышится из динамика спокойный голос главного механика. – Работы закончены. Разрешите опробовать?
– Пробуй, Подымыч, – говорит командир. Не зря его экипаж дневал и ночевал на лодке все время строительства. Сложнейший ремонт выполнен в открытом море и в подводном положении. Только бы получилось! Только бы. Меркулов скрещивает пальцы.
– Нормально, командир, – докладывает динамик. – Работает как зверь.
Командир объявляет новость по всем отсекам. Слышится тихое «ура». Все, теперь ищем полынью, решает Меркулов.
22 минуты до
– Операция «Высокий прыжок» – в сорок седьмом году экспедиция адмирала Бёрда отправилась в Антарктиду. Целая флотилия, четырнадцать кораблей, даже авианосец был. На хера столько? – вот что интересно. С кем они воевать собирались? А еще интереснее, кто их там встретил – так, что они фактически сбежали, сломя голову. А адмирал попал в сумасшедший дом… А теперь смотри, каперанг, – говорит Васильев и пробивает апельсин отверткой насквозь. Брызжет желтый сок. Остро пахнет Новым годом. – Все очень просто, – продолжает адмирал. – Вот Южный полюс, о который обломал зубы адмирал Бёрд, вот Северный – рядом с которым пропадают наши и американские лодки. Короче, на этой спице, протыкающей земной шар, как кусок сыра, кто-то устроился, словно у себя дома. Нечто чудовищное.
Образ земного шара, проткнутого отверткой, отнюдь не внушает Меркулову оптимизма.
– За последние шесть лет пропало без вести восемь наших лодок, одна норвежская и три американские, – говорит адмирал. Он успел навестить холодильник, поэтому дикция у него смазанная. – Все в районе севернее семидесятой широты. Полярные воды. – Васильев замолкает, потом натужно откашливается. От него несет перегаром и чем-то застарело кислым. – Недавно мы нашли и подняли со дна «C‐18», исчезнувшую семь лет назад. Там… тебе интересно, каперанг?
– Да, – говорит Меркулов.
Васильев, преодолевая алкоголь в крови, рассказывает каперангу, что было там. Его слушает весь центральный пост. Тишина мертвая.
Лодка сейчас на поверхности – они вернулись в ту же полынью, в которой всплывали днем раньше. Последняя проверка перед боем.
– У них лица живые, – заканчивает рассказ адмирал. Командир «К‐3» молчит и думает. «С‐18» получила повреждения, когда была на ходу в подводном положении. «Наутилус», по словам американца, заходил в атаку. Потом… что было потом?
Меркулов поворачивается к старпому:
– Ну-ка, Паша, тащи сюда американца.
17 минут до
– Уэл, – говорит американец тихо. Он сильно ослабел за последние часы.
– Хорошо, – переводит Забирка сильным красивым баритоном.
– Что ж, спасибо, лейтенант Рокуэлл. Спасибо. Все по местам! – Меркулов встает и поправляет обшлага на рукавах. В бой положено идти при параде. – Посмотрим, выдержит ли их империалистический Ктулху попадание советской ядерной торпеды.
Старпом и штурман дружно усмехаются.
– Нет, – говорит вдруг каплей Забирка. – Ничего не получится.
Сначала Меркулов думает, что это сказал американец, а Забирка просто перевел своим звучным голосом. Поэтому каперанг смотрит на Рокуэлла – но губы американца неподвижны, лицо выражает удивление. Потом командир «К‐3» видит, как Забирка делает шаг к матросу-охраннику, и, глядя тому в глаза, берется за ствол «калаша». Рывок. Ничего не понимающий матрос тянет автомат на себя – и получает мгновенный удар в горло. Х‐харх! Матрос падает.
Забирка поворачивается, оскалив зубы.
Худой, страшный. На левом глазу – белая пленка катаракты.
В жилистых руках, торчащих из черных рукавов, автомат кажется нелепым. Дурацкий розыгрыш, думает Меркулов. Как подводник, он настолько отвык от вида ручного оружия, что даже не верит, что эта штука может убивать.
Забирка улыбается. В этой улыбке есть что-то неправильное – каперанг не может понять, что именно, но ему становится не по себе. Движется Забирка очень мягко, по-звериному.
Кап-три Осташко кидается ему наперерез.
Судя по звуку – кто-то с размаху вбивает в железную бочку несколько гвоздей подряд. Оглушенный, ослепленный вспышками, Меркулов щурится.
Старпом медленно, как во сне, заваливается на бок.
Все сдвигается. Кто-то куда-то бежит. Топот. Ругань, Крики. Выстрелы. Один гвоздь вбили, второй.
– Паша! – Меркулов опускается на колени перед другом. – Что же ты, Паша…
Лицо у кап-три Осташко спокойное и немного удивленное. В груди – аккуратные дырочки. На черной форме кровь не видна; только кажется, что ткань немного промокла.
13 минут до
– Водолазов ко мне! – приказывает Меркулов резко. Потом вспоминает: – Стоп, отставить.
Водолазы бесполезны. В обычной лодке их бы выпустили наверх через торпедные аппараты – но здесь, в «К‐3», аппараты заряжены уже на базе. Конечно, можно было бы выстрелить одну торпеду в никуда. Но не с ядерной же боеголовкой!
Гром выстрела.
Пуля с визгом рикошетит по узкой трубе, ведущей в рубку. Все, кто в центральном посту, невольно пригибаются. Затем – грохот, словно по жестяному водостоку спустили металлическую гайку.
Матрос ссыпается вниз, держа автомат одной рукой. На левой щеке у него длинная кровавая царапина.
– Засел в рубке, сука, – докладывает матрос. – И в упор, гад, садит. Не пройти, тарищ командир. С этой дурой там не развернешься, – показывает на «калаш». Потом матрос просит: – Дайте мне пистолет, тарищ комиссар, а? Я попробую его снять.
Комиссар лодки делает шаг вперед, расстегивая кобуру.
– У меня граната! – слышится голос сверху. Сильный и такой глубокий, что проходит через отсеки почти без искажений – только набирая по пути темную грохочущую мощь.
– Отставить! – приказывает Меркулов. Обводит взглядом всех, кто сейчас в центральном. Ситуация аховая. Сумасшедший Забирка (сумасшедший ли? диверсант?) держит под прицелом рубочный люк. Кто сунется, получит пулю в лоб. Скомандовать погружение, и пускай этот псих плавает в ледяной воде, думает командир «К‐3». Эх, было бы здорово. Но нельзя, вот в чем проблема.
Не задраив люк, погрузиться невозможно, потому что затопит центральный пост. В итоге, понимает Меркулов, мы имеем следующее: один безумец держит в заложниках атомную лодку, гордость советского Военно-морского флота, и сто человек отборного экипажа. А еще у него есть «калаш», два рожка патронов и граната, которую он может в любой момент спустить в центральный отсек. Особенно забавно это смотрится на фоне надвигающегося из подводной темноты американского Ктулху.
– Гребаный Ктулху, – произносит Меркулов вслух.
– Аварийный люк, товарищ командир! – вскакивает матрос с автоматом. Громким шепотом: – Разрешите!
Секунду капитан медлит.
– Молодец, матрос, – говорит Меркулов. – За мной!
4 минуты до
Восьмой отсек – жилой. Здесь как раз лежит на койке старшина Григорьев, когда раздаются выстрелы. Теперь матросы и старшины, собиравшиеся отдохнуть, с тревогой ждут, что будет дальше. Руки у старшины замотаны тряпками – раскаленные трубы парогенератора находились очень близко, ремонтники постоянно обжигались.
Но ничего. Лишь бы разобраться с выстрелами.
Появляется командир лодки с пятью матросами. Все с автоматами, у Меркулова в руке пистолет. За ними в отсек вваливается адмирал Васильев – с запахом перегара наперевес, мощным, как ручной гранатомет.
– Раздраивай, – приказывает Меркулов.
Аварийный люк не поддается. Несмотря на ожоги, Григорьев лезет вперед и помогает. Механизмы старшину любят – поэтому люк вздыхает, скрежещет и наконец сдается. В затхлый кондиционированный воздух отсека врывается холодная струя.
Один из матросов отстраняет Григорьева, лезет наружу, держа автомат наготове. Тут же ныряет обратно, выдыхает пар. Звучит короткая очередь – пули взвизгивают о металл корпуса.
Матросы ссыпаются вниз с руганью и грохотом.
Григорьев падает. Поворачивает голову и видит адмирала флота Васильева. У того лицо белое, как простыня.
– Я же предупреждал! – раздается знакомый голос. Звяк!
В следующее мгновение граненая металлическая шишка выпадает из люка сверху. Стукается об пол, отскакивает со звоном; катится, подпрыгивая и виляя, и останавливается перед Григорьевым прямо на расстоянии вытянутой руки.
Еще через мгновение старшина ложится на гранату животом.
Момент 0
Один, считает старшина.
В следующее мгновение боль ломиком расхреначивает ему ребра – почему-то с левой стороны. Еще через мгновение Григорьев понимает, что его пинают подкованным флотским ботинком.
– Слезь с гранаты, придурок! – орут сверху.
Еще через мгновение семьдесят килограммов старшины оказываются в воздухе и врезаются в стену. Каждый ее сантиметр занят краниками и трубами, поэтому Григорьеву больно. Старшина падает вниз и кричит.
Пол снова вздрагивает. Только уже гораздо сильнее. Старшина открывает глаза – над ним склонился каперанг Меркулов с гранатой в руке. Кольцо в гранате, думает Григорьев, ах я, дурак.
Через открытый аварийный люк восьмого отсека льется дневной свет. Становится холодно.
– Ктулху фхтагн, – слышит старшина сверху. И не верит своим ушам. Ему невероятно знаком этот сильный красивый баритон – глубокий, как дно океана. Только в этом голосе сейчас звучит нечто звериное, темное. Этот голос пугает, словно говорит сама глубина.
– Пх’нглуи мглв’нафх Ктулху Р’льех вгах’нагл фхтагн. Но однажды он проснется…
Автоматная очередь. Крики.
– Ктулху зовет, – изрекает капитан-лейтенант Забирка. Его не видно, но голос разносится по всем отсекам. У Забирки автомат и гранаты, но он забыл, что нужно выдернуть кольцо. Капитан-лейтенант стремительно превращается в первобытное существо.
Адмирал Васильев встает на ноги и говорит Меркулову:
– Теперь ты понял, для чего нам ядерные торпеды?
Каперанг кивает. Потом выдергивает чеку, размахивается и кидает гранату через люк вверх, как камешек в небо.
– Ложись, – говорит командир «К‐3». – Три. – Меркулов падает, закрывая голову руками.
Два, считает старшина. В ту же секунду пол вздрагивает, и слышен потусторонний жуткий скрежет.
Один, думает старшина.
Пять секунд после
По лодке словно долбанули погрузочным краном. От взрыва гранаты лодку прибивает к краю полыньи – скрежет становится невыносимым. Матросы зажимают уши. Каперанг вскакивает, делая знак матросам – вперед, наверх! Если этот псих еще жив – его нужно добить. Поднимает пистолет. «Черт, что тут нужно было отщелкнуть?! А, предохранитель…»
Вдруг динамик оживает:
– Товарищ командир, рубочный люк задраен!
Сперва Меркулов не понимает. Потом думает, что это хитрость. Забирка каким-то образом пробрался в центральный и захватил лодку.
– Кто говорит?
– Говорит капитан-инженер Волынцев. Повторяю: рубочный люк задраен.
– Очень хорошо, центральный, – каперанг приходит в себя. – Всем по местам! – командует Меркулов. – Срочное погружение!
Пробегает в центральный пост. Там лежат два тела в черной форме: сердце колет ледяной иглой, Паша, что же ты… А кто второй?
Посреди поста стоит «механик» Волынцев с рукой на перевязи. Лицо у него странное, на лбу – огромный синяк.
Вторым лежит Рокуэлл, лейтенант Военно-морского флота США, с лицом, похожим на шкуру пятнистого леопарда. Глаза закрыты. На черной робе кровь не видна; только кажется, что ткань немного промокла.
– Вот ведь, американец, – рассказывает «механик». – Забрался наверх и люк закрыл. Я ему кричу: слазь, гад, куда?! Думал, убежать штатовец хочет. А он меня – ногой по морде. И лезет вверх. – Волынцев замолкает, потом говорит: – Люк закрывать полез, как оказалось. Герой, мать вашу.
Топот ног, шум циркуляционных насосов. Лодка погружается без рулей – только на балластных цистернах.
– Осмотреться в отсеках!
– И ведь закрыл, – заканчивает Волынцев тихо, словно не веря.
– Слышу, – говорит акустик. Лицо у него побелевшее, но сосредоточенное. – Цель движется. Даю пеленг…
– Боевая тревога, – приказывает Меркулов спокойно.
– Приготовиться к торпедной атаке. Второй торпедный аппарат – к бою.
Ладно, посмотрим, кто кого, думает каперанг. «Многие мили» ростом? Что же, на то мы и советские моряки…
В колхозном поселке, в большом и богатом,
Есть много хороших девча-ат,
Ты только одна-а, одна виновата,
Что я до сих пор не жена-ат.
Ты только одна-а‐а, одна виновата,
Что я до сих пор не жена-ат.
Глава 1
Magnesium monster
Белые ледяные торосы. Поля белых ледяных торосов с высоты кажутся бесконечными. Зимний мир подминается под крыло, сверкая на солнце, как огромная рождественская игрушка. Ммммм. Ммммм. Гул двигателей, поскрипывание и вибрация сливаются в один звукоощущаемый поток; кажется, что скрип (так дом оседает, устраиваясь поудобнее в почве. Но в чем же тогда устраивается «Б‐36»? В прозрачном леденцовом воздухе самолет елозит своей магниево‐дюралюминиевой задницей, несущей атомные бомбы, и все никак не может устроиться) капитан Гельсер слышит кожей, а ушами воспринимает зуд металла от работающих поршневых групп. Это особое ощущение. Ощущение пилота. Руки капитана свободно лежат на подлокотниках кресла; тем не менее штурвал иногда плавно поворачивается чуть влево, затем чуть вправо. Автопилот ведет стодвадцатитонную махину курсом на воздушное пространство Советов. До точки поворота экипажу делать нечего. Гельсер щурит глаза под темными очками и смотрит на часы. До поворота еще пятьдесят минут. Так?
Игрушечный гномик на панели качает головой.
Не-так, не-так, не-так.
Много ты знаешь, думает Гельсер. Восьмой час полета. Он выпрямляется и вскрикивает от боли. Черт. Это и значит: быть пилотом. У него опухли ноги и занемела спина, мочевой пузырь горячий и твердый, как нагретый солнцем булыжник; можно передать управление второму пилоту и пойти отлить, но тому еще спать двадцать семь минут. Не стоит его будить ради такой мелочи. Потерплю, думает Гельсер привычно. Чтобы отвлечься от давления в животе, он смотрит на давление масла в двигателях (норма, норма, почти норма, чуть ниже нормы… всего их шесть… и четыре добавочных турбовинтовых, которые включаются только в случае крайней необходимости, если вдруг придется драпать от истребителей Ивана… дай нам бог обойтись без этого), потом на бортовой термометр (минус семьдесят четыре градуса за бортом), затем снова на гнома. Не-так, не-так…
Голова гнома качается и трясется.
За окном проплывает белая безжизненная поверхность ледяной пустыни. Когда Гельсер смотрит на нее с высоты девяти километров, у него мерзнут ноги. Этого не может быть, потому что обогреватель ревет от натуги, в кабине тепло (даже жарко). Но тем не менее это так. Каждый боевой вылет так. Внезапно капитана настигает приступ паники. Гельсер поправляет кислородную маску и делает пару глубоких вдохов. Кислородно-воздушная смесь заполняет легкие, и приступ отпускает. Теперь маска висит над его правым плечом. По инструкции положено маску не снимать во время всего полета на таких высотах. Но кто ей следует, этой инструкции?
Ммммм. Вдруг ему начинает казаться, что он слышит в гуле винтов какой-то посторонний звук. Капитан крутит головой, но звук не исчезает. Ммммззз. Он такой… такой… ззз… словно… Гельсер встряхивает головой, подносит к губам микрофон. Щелкает тумблером.
– Финни, как у вас? – спрашивает он стрелка.
Пауза. Невидимый Финни проверяет показания приборов и бортовой рлс.
– Ока. Чиста. Что-то случилось, сэр? – Финни из Техаса, поэтому он экономит на гласных. А еще он любопытен.
Мгновение капитан медлит. Гнома подарила ему бывшая жена – пока еще не ненавидела его. Тогда у них все было хорошо.
Он снова подносит микрофон к губам. Третий пилот поворачивается и смотрит на него, выгнув бровь.
– Ничего не слышали? – настаивает Гельсер.
Щелчок. Помехи.
– Нет, сэр.
Третий пилот уже не разыгрывает удивление, он действительно удивлен.
– Сэр?
Гельсер делает знак: подожди.
– Никакого звука, похожего на… – он пытается повторить. – Ззз, ззззз. Нет?
Третий пилот смотрит на него, как на идиота, потом привычка к подчинению берет вверх. Он начинает прислушиваться.
– Нет, сэр, – отвечает Финни через паузу.
– Хорошо, – говорит Гельсер и отключается. Штурман за его спиной (он сидит против движения самолета, чтобы наблюдать за двигателями) шевелится. Гельсер, даже не поворачиваясь, чувствует, как в воздухе сгущается вопрос:
«Что это, черт возьми, было, сэр?»
– Показалось, – говорит Гельсер. – Работаем, парни.
Мочевой пузырь давит уже немилосердно. Начинает отдаваться болью в почках; хватит терпения, пора будить сменный экипаж. Гельсер снимает наушники. Ах да, формальности. Он берет микрофон и говорит (бортовые самописцы где-то там в недрах самолета включаются):
«Капитан Гельсер. Управление сдал третьему пилоту Кински. Высота 41 тысяча футов, курс 218, все системы в норме».
«Третий пилот Кински, – отвечает тот. – Высота 41 тысяча футов, курс 218, все системы в норме. Управление принял».
Гельсер кивает и встает, чувствуя, что икры ног совершенно чужие, резина, а ягодицы вставлены в многострадальный зад, как лишние детали. Едва ступая на затекших ногах, охая, капитан доходит до лестницы и спускается вниз. Встает на нижную палубу, шатается, чуть не падает, кивает обернувшимся стрелкам и радисту. «Сэр, вы похожи на лошадь», – говорит бортинженер. «На какую лошадь?» – «На загнанную, сэр». Все смеются.
«Вам нужно выспаться, сэр».
Пшик! Гельсер открывает герметичный люк и видит круглую темную дыру лаза.
Это металлический туннель диаметром чуть больше полуметра, связывающий переднюю герметичную кабину с задней.
Гельсер медлит.
Придется лезть в металлическую кишку, что проходит через весь самолет. А это двадцать шесть метров в полной темноте. Почувствуй, каково это – быть заживо погребенным, невольно размышляет Гельсер. Ну, или кого волнует судьба глиста в заднице. Надо ложиться на тележку и крутить ручную лебедку, чтобы проехать несколько десятков ярдов. Это называется «лифт». В задней кабине туалет, горячая еда и койка. Сон. Гельсер медлит, чувствуя, как в груди разрываются и связываются вновь какие-то темные, смутные страхи и желания.
Он делал это сотню раз, если не больше.
Пошел! Гельсер усилием воли опускается на колени и сует голову в темноту. Помогая себе руками, укладывается грудью на металлическую тележку, плечи упираются в металлические стенки трубы. Как узко. Сзади его аккуратно берут за ботинки и вдвигают в лаз, как поршень в масляный цилиндр. Свет исчезает. Скрежет закрываемого люка. Пшш. Герметизация. Капитан оказывается в абсолютном одиночестве в полной темноте в полной жопе.
Сотню раз, думает Гельсер.
Ощущение все равно тошнотворное. Тошнотворно-привычное.
Мочевой пузырь, прижатый весом капитана к тележке, напоминает горячую свинцовую болванку. Гельсер лежит на нем, как на вершине горы, и крутит лебедку – и‐раз, и‐два. Вибрация чувствуется и здесь. Он едет в темноте. Лебедка крутится все быстрее. И он снова слышит тот самый звук. Легкое «зззз» где-то за гранью восприятия. Крысы? Тараканы?
Дурацкое ощущение, что стены трубы смыкаются позади него. Еще немного и…
зззззз…
Он упирается макушкой в холодный металл.
Когда «лифт» прибывает, с той стороны люка должна загореться лампочка. То есть лучше бы она загорелась. Гельсер совсем не хочет остаться в этой темноте навсегда. Он едва сдерживается, чтобы не заколотить в дверь. Быстрее, быстрее! Ну! Щелчок замка.
Наконец-то.
Светлое пятно – лицо Финни.
– Сэр?
Ему помогают выбраться.
Гельсер выпрямляется (бог знает, чего ему это стоит) и окидывает взглядом кабину. Зрение пока не восстановилось, но кое-что он замечает сразу. Квадратный алюминиевый стол, уже поцарапанный от долгой жизни – и совершенно пустой. Словно тут даже кофе не пьют. Угу. Гельсер щурится, моргает и оглядывает двух стрелков и бортинженера. Вернее, одного стрелка и две напряженные спины.
Физиономия и спины слишком уж невинные.
Ясно. Они играли в покер. Это, конечно, лучше, чем если бы они резались в «морской бой» по внутренней связи. По крайней мере, если «Б‐36» «Миротворец» потерпит крушение, то комиссии, которая будет расследовать причины, не придется выслушивать «эй один?», мимо, «джи восемь?» – «ранил» в течение нескольких часов кряду. В записи «черного ящика» не останется ничего лишнего… кроме, пожалуй, вопросов Гельсера про странный звук.
Это была ошибка, понимает Гельсер. Дела идут и так неважно, не надо было…
В лице Финни – понимание.
Сколько сочувствия может вынести один человек? Даже если он капитан ВВС, тридцатисемилетний мужчина и протестант?
Ответ: очень немного.
Сочувствие как грунтовая вода, оно размывает каменную кладку, которой Гельсер отгородился от мира.
Не позволяя себе дрогнуть лицом, капитан холодно кивает Финни.
Гельсер спускается к туалету. Металлический бак, закрытый крышкой, и умывальник на стене за ним. Зеркало. Мыло.
Туалет ничем не отгорожен. Знаменитая демократия в действии.
Гельсер расстегивает комбинезон, достает свой прибор, целится. Ничего. Несколько долгих мгновений он даже не может начать. Слишком долго терпел. Отлить хочется невероятно (почки будто вырезают хирургическим ножом), но – никак. Не-так, не-так.
Чертов гном, думает капитан Гельсер.
Мать твою, чертов, чертов, чертов гном.
Она просто уехала.
Раскаленная струя под давлением бьет в толчок, разбрызгивается, как из брандсбойта. Капитан чувствует себя пожарным из немой комедии, который поливает все, кроме очага возгорания.
Он почти уверен, что моча превратилась в серную кислоту – такая огненная проволока протягивается от почек до члена. Электрическая, раскаленная добела, дуга, на которую нанизан капитан ВВС Роберт Н. Гельсер.
Он хочет думать, что он изливает из себя ненависть. Мелкие капли оседают на блестящем металле. А может, это зависть.
Это точно зависть.
Закончив, обессиленный, капитан Гельсер упирается в стену хвостового отсека ладонями. Боль в почках такая, словно там протянуты кожаные ремни. Некоторое время он даже не может дышать. Стоит с расстегнутой ширинкой и пытается вспомнить, как это делается.
Время проходит.
«Сэр, как вы там?» – голос Финни сверху. Из-за гула двигателей его практически не слышно, поэтому бортинженер орет.
«Отлично», – говорит капитан Гельсер.
Волей-неволей он поднимает взгляд и смотрит на себя в зеркало. Карие глаза, шатен, крупно вылепленный англосаксонский подбородок. Красивое лицо… лицо выпотрошенное, точно его вскрыли, как свежепойманного тунца. Бледный лоб в испарине.
Платье. На ней в тот вечер было платье с юбкой-дудочкой, цвета теплого шампанского.
– Что?! – орет Финни.
Мой экипаж будет меня ненавидеть, думает он. Кричит:
– Ничего! Все в порядке!
Хотя здесь далеко не все в порядке. Совсем не.
Он протягивает руки, сматывает кусок туалетной бумаги, начинает промокать металл. Досадная неприятность. Ему все еще больно нагибаться, но тут уж ничего не поделаешь. Аккуратно затирает круглое сиденье и пол вокруг. Выбрасывает слипшийся комок в ведро для мусора. Снова отматывает несколько ярдов бумаги и снова вытирает. Его маниакальная, почти болезненная тяга к порядку. Снова выбрасывает бумагу в ведро. Все можно исправить.
Нужно только немного больше туалетной бумаги.
Гельсер сразу почувствовал какую-то странность. Он никогда не относил себя к ревнивым мужьям, но тут слепому ясно – между ними что-то есть. Между ней и рыжим придурком из ВМФ. Коммандером флота. У него лоснящееся, очень белое лицо преуспевающего продавца библий. Гельсер поставил бокал с недопитым скотчем на комод рядом с вазой и подумал: нужно что-то сделать. Прямо сейчас.
Вместо этого Гельсер достал сигарету и закурил. Он не любит курить, но это тоже часть имиджа. Настоящий мужчина должен курить. А то люди подумают, что он больше заботится о своем здоровье, чем о своей стране. Жесткая коробка «Лаки страйк» впивается углами в грудь, дым извивается полосами и режет глаза.
Гельсер берет сигарету двумя пальцами, выдыхает.
Смотрит сквозь дым на этого придурка, сидящего на диване недалеко от его жены. Вечеринка в самом разгаре. Кто-то включает «Дни моей жизни», мужчины пьют, звенят льдом в бокалах и смеются, женщины расселись кружком и слушают рыжего болтуна.
Он снова затягивается, чувствуя, как на языке оседает смола и горечь. «Ридерз дайджест» написала, что сигареты нас убивают.
Но никто не написал, сколько жизней они спасли.
Ему тридцать пять, блестящий офицер с перспективами; ей двадцать три, молодая особа из пригорода, из хорошей семьи. Свадьба. Приглашенный оркестрик играет под ветками платанов «Боса нову» и «Дни моей жизни». На свадьбе ее брат напивается (он, кстати, тоже морской офицер, лейтенант) и грубит Гельсеру. Тогда капитан смотрит на него и видит ее черты.
Он быстро и жестко набил ее брату физиономию. Тогда им впервые овладело это желание – уничтожить ее, расколотить этот нос, эти губы, этот упрямый лоб.
Но он приходит в себя, не успев выйти за рамки.
Мальчишку-лейтенанта уводят отсыпаться.
Он смотрит на веселящихся гостей сквозь ряд деревьев и идет к ним. Это его праздник. Он проходит между гостями, шутит, кивает и улыбается. Тут его догоняет шафер и останавливает за рукав. Лицо у него побледневшее.
– В чем дело, Коффи, – спрашивает Гельсер, продолжая улыбаться. – Что с тобой?
Вместо ответа шафер молча подает ему тканевую салфетку с вышитым вензелем.
Гельсер опускает взгляд и видит, что у него все кулаки в крови.
Возможно, что это последний полет «Миротворца». «Б‐36» снимают с вооружения, списывают в утиль. На базе Элисон на Аляске осталось всего два таких самолета. Его, Гельсера, атомный «стратег» и сверхдальний разведчик Коффи.
Экипажи пересаживают на «Б‐47» и на новенькие «Б‐52» «стратокрепости».
Но ему это не светит.
На что годится он как командир, если от него сбежала жена?
Ответ слишком ясен даже ему самому. В определенный момент жизни мужчина зависит от женщины больше, чем думает. И это даже не момент рождения, нет. Мать примет тебя таким, какой ты есть. А женщина, на которой ты женился, уничтожит тебя любого, какой ты был, какой ты есть и каким ты будешь – если только захочет.
Она захотела.
На что он годится как мужчина?
Он пытался заставить ее бросить курить. Не вышло. Точнее, вышло ровно наполовину. Она продолжает курить до сих пор, но все же она кое-что бросила.
Его.
Не сказать, что капитана это особенно радует.
Она сейчас где-то за сотни миль отсюда сидит на кровати с дымящейся сигаретой «Олд голд» в пальцах.
Это очень сексуально, думает он, лежа на пустой, аккуратно застеленной кровати в аккуратном пустом доме и глядя в потолок. Невероятно сексуально, когда красивая женщина курит. Представив себе дым, с шумом вырывающийся из ее ярко-красных губ, Гельсер едва сдерживает стон. Над ним бледно-розовый потолок, как она пожелала. Теперь это его собственный кинотеатр видений.
Это была не любовь.
Это не любовь.
Это всегда была схватка двух огромных отчаявшихся кровавых зверей на уничтожение. Иногда, лежа после очередной схватки на измятой и скомканной простыне, Гельсер чувствовал себя опустошенным; разряженным, как патрон. Наверное, так же себя будет ощущать «Б‐36» «Миротворец», когда наконец сбросит атомные бомбы на русских. Убийственная алюминиевая птица. А сейчас у него ощущение, что бомбы уже сброшены.
Под брюхом «Миротворца» с отчетливыми хлопками раскрываются три купола.
Атомные бомбы Мк.8 по 14 килотонн каждая.
Привет, русские.
Когда он служил в Корее, он видел пожар на аэродроме. Заправочный шланг сорвало (раздолбай-техник не закрепил его предохранительным шнуром, как положено по инструкции), и тот полетел, разливая галлоны чистейшего авиационного бензина… прозрачная струя, изогнутая в воздухе, как на фотографии Дали с кошками, что была на обложке «Лайф». Гельсер отчетливо запомнил это. Заправочный пистолет упал на бетон, чиркнул по нему… разлетающиеся искры…
Момент, когда в груди замирает. Бензин вспыхнул, огонь побежал по следу. Кажется, даже топливная прозрачная струя в воздухе не успела долететь до земли и вспыхнула огненной красной дугой. Гельсер смотрел тогда, завороженный невероятной красотой этого зрелища. Он потом убеждал себя, что не может этого помнить, такое происходит в долю секунды… но все-таки не убедил.
Он это видел.
Он успел тогда повернуться и отбежать достаточно далеко, чтобы взрыв топливозаправщика только подпалил ему спину. Кусок хлеба в тостере. БУМММ. Пахнуло горячим. Он закричал. Он подумал: хорошо, что на мне бейсболка, а то сгорели бы волосы. А потом его выкинуло из тостера к чертовой матери.
Готово.
Гельсер лежит на койке в заднем герметичном отсеке и чувствует, как его разум скользит на огромной высоте под куполом атомного парашюта.
До взрыва осталось…
зззз… ззззз…
«Самое обидное, что она ушла как раз тогда, когда я собрался ее бросить, – вспоминает он слова одного своего приятеля. – Просто взяла и ушла. Я должен бы радоваться, но какое там. Ты понимаешь? Весь извелся от обиды, потому что неправильно это вышло. Высох весь. Ты думаешь, я сломался, да? А нет. Я пью, чтобы совершенно не ссохнуться. Понимаешь?»
Гельсер представляет вымоченные в виски коричневые мышечные волокна, похожие на волокна сушеной конины. Он моргает. Египетская мумия с ввалившимися щеками, сидящая за стойкой бара «У Джеми», говорит ему: ну, ты понимаешь.
На мумии серый летный комбинезон и форменная бейсболка летчика ВВС.
На ярлычке на груди имя «кпт. Роберт Н. Гельсер».
До взрыва осталось: пятнадцать… четырнадцать…
Зззззз…
На самом деле капитан Гельсер дремлет.
