Шарлотта Бронте
Джейн Эйр

Где-то вдали прозвенел колокольчик, и тут же в помещение вошли три леди и сели на свои стулья. Мисс Миллер заняла четвертый стул, который находился поближе к двери и возле которого собрались самые младшие девочки. В этот младший класс поставили и меня, самой последней.

И учебный день начался. Вначале прочли краткую молитву, после нее – отрывки из Священного Писания, а там и целые главы из книг Библии, длилось это целый час. К концу этого часа на улице окончательно рассвело. В четвертый раз за утро прозвенел неутомимый колокольчик, и классы проследовали строем в другое помещение – завтракать. Как я обрадовалась возможности поесть, мне уже чуть ли не плохо становилось от голода: я ведь весь предыдущий день почти ничего не ела.

Столовая находилась в большом и мрачном помещении с низким потолком. На двух длинных столах стояли миски, от которых шел пар, но запах они издавали, к моему великому разочарованию, отнюдь не аппетитный. Когда запах яств дошел до обоняния тех, кому они предназначались, я прочла на лицах всеобщее недовольство. Во главе нашей процессии находились высокие девушки из первого, старшего, класса, и там я услышала недовольный шепот:

– Фу, противно! Опять каша пригорела!

– Тишина! – раздался голос, на сей раз не мисс Миллер, а одной из вышестоящих преподавательниц, маленькой, смуглой, изящно одетой, но несколько мрачной с виду. Она сидела во главе одного из столов, а леди, нравом пожизнерадостнее, председательствовала за другим. Напрасно я искала глазами ту, которая встретила меня прошлым вечером, ее нигде не было. Мисс Миллер сидела с торца нашего стола, а странного вида леди, похожая на иностранку и постарше других, – учительница французского языка, как я позже узнала, – заняла соответствующее место за четвертым столом. Прочли длинную молитву, спели псалом, затем служанка принесла чай для учителей, и трапеза началась.

Голодная как волк и обессилевшая, я поначалу набросилась на еду и первые пару ложек проглотила, не обращая внимания на вкус. Но, утолив первый приступ голода, я поняла, что ем тошнотворное месиво. Есть пригоревшую овсянку – все равно, что гнилую картошку, тут и голод бессилен. Ложки двигались еле-еле. Девочки пробовали кашу и пытались проглотить, но скоро забросили это занятие. Завтрак закончился, но никто и не позавтракал. Мы воздали благодарность за то, чего не было, потом спели еще один псалом, встали и пошли на занятия. Я покидала столовую одной из последних и, проходя мимо столов, увидела, как одна из учительниц попробовала кашу, затем обвела взглядом других. Все лица выражали отвращение, а одна учительница, покрупнее других, прошептала:

– Отвратительная стряпня! Какой стыд!

Занятия возобновились через четверть часа, в течение которых в классной комнате стоял невообразимый гвалт. Видимо, это время выделялось для того, чтобы учащиеся могли вдоволь и во весь голос наговориться, и они во всю пользовались этой привилегией. Весь разговор вертелся вокруг завтрака, и все ругались и возмущались. Бедняги, это было их единственным утешением! Мисс Миллер была сейчас единственной учительницей в классной комнате. Вокруг нее собралась группа старших школьниц, и по их лицам и жестикуляции видно было, что разговор идет серьезный. Я услышала, как несколько раз называлась фамилия мистера Броклхерста. Мисс Миллер то и дело отрицательно качала головой, но не делала особых усилий сбить всеобщее возмущение: несомненно, она разделяла его.

Часы в комнате пробили девять. Мисс Миллер вышла в центр комнаты и громко скомандовала:

– Тишина! По местам!

Дисциплина взяла своё: через пять минут вавилонское столпотворение уступило место порядку, а невообразимый шум – тишине. Старшие по рангу учителя с пунктуальной точностью заняли свои места, но все, казалось, находились в состоянии ожидания. Рассевшись по скамьям вдоль стен, все восемьдесят учениц сидели прямо и неподвижно. Странно выглядело это собрание. Волосы у всех были одинаково зачесаны назад, и ни единый локон не выбивался из этой прически. Все носили коричневые платья, закрытые, с узким воротом, облегавшем шею, холщовые сумки наподобие тех, какие носят в горах, и предназначенные для рукоделий. Все носили также шерстяные чулки и деревенские башмаки с медными пряжками. Около двадцати учениц выглядели уже взрослыми девушками или даже молодыми женщинами, и эти одежды совсем не вязались с их обликом и даже самым хорошеньким из них придавали нелепый вид.

Я внимательно рассматривала школьниц и иногда отвлекалась, переводя глаза на учителей, причем никто из них мне по большому счету не понравился. Крупная была немного грубоватой, темная – лютой, и не немного, иностранка – резкой и вычурной, а мисс Миллер – бедная мисс Миллер! – выглядела измотанной и задерганной на работе. И вдруг в один прекрасный момент, когда мои глаза перебегали с одного лица на другое, вся школа вдруг вскочила на ноги, словно вытолкнутая общей пружиной.

В чем дело? Никаких команд не было. Я ничего не могла понять. Пока я собиралась с мыслями, все сели. И поскольку все взгляды были устремлены в одну точку, то и мой взгляд устремился в общем направлении и наткнулся на женщину, которая принимала меня вчера вечером. Она стояла у одного из каминов и тяжелым взглядом, молча оглядывала ряды школьниц. К ней подошла мисс Миллер и, похоже, что-то спросила и, получив ответ, вернулась на место и скомандовала:

– Староста первого класса, принесите глобусы.

Пока исполнялось указание, упомянутая леди медленно двинулась в обход рядов. Думаю, что во мне сильно развит орган, ведающий почитанием, потому что я до сих пор помню, с каким благоговением мои глаза наблюдали за ее шагами. Теперь, при ярком дневном свете, я увидела, что она высокая, статная, светловолосая. Ее карие глаза светились благожелательным светом, а тонкие линии длинных ресниц оттеняли белизну ее высокого лба. У нее были очень темные каштановые волосы, на обоих висках они свисали мелкими колечками, что соответствовало моде того времени, так как тогда не носили ни лент, ни длинных локонов. Согласно все той же тогдашней моде, на ней было пурпурное шерстяное платье, отделанное на испанский манер черным бархатом. На поясе у нее блестели золотые часы, а часы тогда не были так распространены, как теперь. Для полноты образа пусть читатель добавит к ее портрету тонкие черты ясного, хотя и бледноватого, лица, царственную осанку и походку, и он получит – по крайней мере, в той мере, в какой это можно выразить словами – достаточно полное представление о внешности мисс Темпл – Марии Темпл, как я впоследствии узнала, увидев ее имя на молитвеннике, который мне как-то было доверено нести в церковь.

Директор Ловудской школы (именно ею и была эта леди) села возле двух глобусов, поставленных на один из столов, и начала урок географии для старшего класса. Младшие классы разобрали другие учителя. Час занимались одними предметами, час – другими. Среди предметов были история, грамматика, чистописание, арифметика и прочие. С некоторыми ученицами старшего класса мисс Темпл занималась музыкой. За протяженностью уроков смотрели по часам, которые, в конце концов, пробили двенадцать. Директор поднялась со своего места и объявила:

– Я хочу сказать ученицам несколько слов.

После удара часов поднялся было шум, но при ее словах он сразу затих. Мисс Темпл предложила:

– Сегодня утром вам подали завтрак, который вы не смогли есть. Вы, должно быть, голодны. Я распорядилась, чтобы всем вам выдали хлеба с сыром.

Учителя удивленно посмотрели на нее.

– Ответственность я беру на себя, – добавила она в качестве ответа на удивленные взгляды и тут же покинула комнату.

Тут же принесли хлеб с сыром, что вызвало радость и оживление у школьников. После этого последовала команда: «В сад!» Я, как и все девочки, надела грубую соломенную шляпу с завязками и накидку из грубой ворсистой ткани и, увлекаемая общим потоком, вышла на свежий воздух.

Сад представлял собой обширную территорию, огороженную забором, достаточно высоким, чтобы за ним ничего не было видно. По одной стороне шла крытая веранда, между широкими дорожками располагались участки земли, разделенные на множество клумбочек, причем все они были распределены между воспитанницами – у каждой своя. Конечно, когда в цветах, они должны были выглядеть красиво, но теперь, в конце января, они представляли собой обычную для зимы картину – были покрыты изъеденной насекомыми и полусгнившей бурой листвой. Пока я разглядывала сад, у меня появилась дрожь: день выдался весьма неприветливый, совсем не для вылазок на природу. Вроде и дождь не шел, но в воздухе было темно от висевшей в нем мелкой водяной пыли. На земле стояли лужи от вчерашнего ливня. Девочки покрепче бегали, затеяв подвижные игры, а бледные да хлипкие сгрудились в кучку на веранде, чтобы было потеплее. Среди этой дрожащей от пронизывающего холода массы то и дело раздавался глухой кашель.

Я пока еще ни с кем не разговаривала, да никто, как мне казалось, и не заметил моего появления. Я долго стояла в саду одна, но к изоляции и одиночеству я давно привыкла и воспринимала их как должное. Я прислонилась к стойке веранды, закуталась поплотнее в свою широкую мантию и, стараясь не замечать холода, покусывавшего меня снаружи, и неутоленного голода, терзавшего меня изнутри, предалась наблюдению и размышлениям. Мои размышления отличались неопределенностью и отрывочностью, ведь я пока еще не знала, где я очутилась. Гейтсхед и все мое прошлое, казалось, уплыли неизмеримо далеко, настоящее виделось мне смутным и непонятным, а будущее я вообще не могла себе представить. Я обвела глазами сад, наведший меня на сравнение с садом при женском монастыре, а затем подняла взгляд на дом – большое здание, одна половина которого казалась старой и серой, а другая – вполне новой. Новая часть, где находились классная и спальная комнаты, освещалась окнами со средниками и решетками, придававшими дому сходство с церковью. Над дверью в новое здание была прикреплена каменная доска с надписью:

Ловудское учреждение.

Эту часть реконструировала в…… году по Р.Х.

Наоми Броклхерст из Броклхерст – холла настоящего графства».

«Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного. – Мф 5, 16.

Я читала и перечитывала эти слова, чувствуя, что в них заключен очень важный смысл, но была не в силах уловить его. Я все еще пыталась разобраться в значении слова «учреждение» и связать первые слова со стихом из Священного Писания, когда кашель за моей спиной заставил меня обернуться. Я увидела девочку, сидящую на каменной скамье и склонившуюся над книгой. Похоже, она была захвачена ее содержанием. С того места, где я стояла, я смогла прочитать название – это был «Расселас». Название поразило меня своей странностью, а потому привлекло меня. Переворачивая страницу, она случайно подняла голову, и я спросила ее без предисловий:

– Интересная книга?

У меня уже созрело намерение попросить, чтобы она как-нибудь дала мне ее почитать.

– Мне – нравится, – просто ответила девочка после короткой паузы, в течение которой изучающе рассматривала меня.

– А о чем это? – продолжала я расспрашивать девочку, удивляясь, откуда у меня взялась эта смелость заговорить с незнакомкой, это было абсолютно противно моей натуре и привычкам. Но, я думаю, тот факт, что она читала книжку, затронул какую-то струнку в моей душе, и оттого в моей душе родилась симпатия к девочке: я ведь тоже любила читать, только я любила чтение на свой детский манер и не одолела бы и не поняла книги посерьезнее, с глубоким содержанием.

– На, посмотри, – ответила девочка, протягивая мне книгу.

Я так и сделала. Краткое ознакомление убедило меня, что содержание менее привлекательно, чем название. Для моего неразвитого вкуса «Расселас» показался скучным: ничего про эльфов и фей, про джиннов и духов. Вряд ли на этих страницах убористого текста есть что-то яркое, необычайное. Я вернула девочке книгу, она приняла ее спокойно и, не говоря ни слова, собралась снова с головой уйти в чтение книги, но я снова оторвала ее от этого занятия.

– Ты можешь сказать мне, что означает надпись над дверью? Что это такое – Ловудское учреждение? – спросила я.

– Это тот самый дом, куда ты приехала жить.

– А почему он называется «учреждение»? Он как-то отличается от других школ?

– Это отчасти благотворительная школа. Ты, я и все остальные – это дети, живущие благотворительностью. Я думаю, ты сирота. У тебя мама и папа умерли?

– Оба умерли, я их даже не помню.

– Ну и вот, все здешние девочки потеряли кого-то из родителей, а то и обоих, и эта школа называется воспитательным учреждением для сирот.

– И мы не платим никаких денег? Нас что, держат здесь даром?

– Платим, или наши родственники платят – по пятнадцать фунтов в год за каждого.

– Тогда где же тут благотворительность?

– Пятнадцать фунтов – это мало, чтобы содержать и учить нас, и разница поступает по подписке.

– А кто же эти желающие?

– Разные леди и джентльмены, которые считают это своим долгом. Они и из этих мест, и из Лондона.

– А кто это была – Наоми Броклхерст?

– Леди, которая построила новую часть здания, как там написано, и чей сын ведает тут всеми делами.

– Почему?

– Потому что он казначей и управляющий нашего заведения.

– Значит, этот дом не принадлежит этой высокой леди с часами, которая сказала принести нам хлеба с сыром?

– Кому? Мисс Темпл? Не-ет! Хорошо, если бы. Она за все отвечает перед мистером Броклхерстом. Мистер Броклхерст покупает нам всю еду и всю одежду.

– А он здесь живет?

– Нет, в двух милях отсюда, в большом таком доме.

– Он хороший человек?

– Он священник. Говорят, что он делает очень много добра.

– Ты сказала, что ту высокую леди зовут мисс Темпл?

– Да.

– А как зовут других учителей?

– Розовощекую зовут мисс Смит, она у нас по рукоделию, по кройке: мы ведь сами шьем себе платья, накидки и все остальное. Маленькая с черными волосами – это мисс Скэтчерд, она преподает историю и грамматику и ведет второй класс. Которая в шали, а сбоку кармашек для носового платка на желтой ленте – это мадам Пьерро, она из Франции, из города Лилля, преподает французский язык.

– А тебе нравятся учителя?

– Вполне.

– А маленькая черненькая? И эта мадам, как ее, я не могу произнести ее фамилию так, как ты?

– Мисс Скэтчерд. Она легко выходит из себя, ей лучше не давать повода. А мадам Пьерро – неплохой человек.

– А лучше всех мисс Темпл, да?

– Мисс Темпл очень добрая и очень умная. Она стоит над всеми, потому что знает куда больше их.

– Ты давно здесь?

– Два года.

– А ты сирота?

– У меня мама умерла.

– Тебе хорошо здесь?

– Ты задаешь слишком много вопросов. Для начала я и так уже ответила тебе достаточно, а теперь я хочу почитать.

Но тут прозвучал сигнал к обеду, и все вернулись в дом. Запах, который на сей раз заполнял столовую, вряд ли был аппетитнее того, что ласкал наше обоняние перед завтраком. Обед подали в двух больших луженых котлах, из которых валил пар и распространялся отчетливый запах прогорклого жира. Выяснилось, что месиво состояло из рядовой картошки и мяса с душком, его и разложили по тарелкам, и довольно щедро. Я съела, сколько могла, думая: неужели так будут кормить каждый день?

После обеда мы снова пошли в класс, и занятия, согласно плану, продолжились и длились до пяти часов.

Единственным примечательным событием дневной части занятий было удаление с урока истории девочки, с которой я разговаривала на веранде. Рассерженная мисс Скэтчерд поставила ее посреди комнаты. Это наказание показалось мне в высшей степени позорным, особенно для такой большой девочки – на вид ей было не меньше тринадцати. Я думала, что ей будет стыдно и это будет заметно по ее поведению, но, к моему удивлению, она не заплакала и не покраснела. Спокойно, хотя и с грустным лицом, она стояла под взглядами всех классов. «И откуда это у нее такое спокойствие, такая выдержка? – спрашивала я себя. – Будь я на ее месте, я бы мечтала сквозь землю провалиться. А она – она, похоже, думает не о том, что ее наказали, а о чем-то совсем постороннем, ее мысли где-то вдалеке. Слышала я о снах наяву. Так, может, это у нее и есть сейчас сон наяву? Взгляд уперся в пол, но я уверена, она его сейчас и не видит. Она совсем ушла в себя. Она видит воспоминания, по-моему, а не то, что сейчас происходит. Интересно, эта девочка хорошая или плохая?»

Вскоре после пяти часов нас снова покормили. На сей раз была маленькая кружка кофе и половинка ломтика черного хлеба. Я с удовольствием проглотила все это и смогла бы повторить, потому что во мне не утихало чувство голода. Потом мы полчаса отдыхали, затем занимались самостоятельно. Позже нам дали по стакану воды и кусочку овсяного кекса, далее была молитва, а там и сон. Так прошел мой первый день в Ловуде.

Глава VI

Следующее утро началось, как и накануне, с подъема и одевания, только на этот раз пришлось обойтись без церемонии умывания, поскольку вода в кувшинах подернулась льдом. Накануне вечером погода резко изменилась, подул сильный северо-восточный ветер, он со свистом врывался в зазоры окон спальни, вынудил нас всю ночь дрожать в постелях, а воду для умывания подморозил.

Еще не прошла и половина времени, отведенного на молитвы и чтение Библии, как я совершенно окоченела от холода. Наконец наступил завтрак. В это утро каша не подгорела. По качеству она была съедобной, а вот количество ее было мизерным. До чего же маленькой показалась мне моя порция! Я и две таких съела бы.

В этот день меня зачислили в четвертый класс и на меня навалились все соответствующие нагрузки и обязанности. Если до этого я была в Ловуде зрителем, то теперь становилась актером. Поначалу мне, почти непривычной учить наизусть, уроки показались и длинными, и трудными. Смущала меня и частая смена предметов. Но что мне понравилось, так это когда в три часа мисс Смит вложила мне в руки полоску тонкой ткани длиной в два ярда, дала иголку, наперсток и прочее и посадила меня в тихий угол классной комнаты, дав задание подбить ткань. Большинство в этот час также занимались рукоделием, но девочки одного класса стояли вокруг стула, на котором сидела мисс Скэтчерд, и читали вслух, а так как в классе было тихо, мы могли слышать, о чем шла речь на уроке, как отвечали ученицы, как мисс Скэтчерд ругала или хвалила их за ответы. Шел урок истории Англии. Среди учениц я увидела и мою знакомую по веранде. В начале урока она стояла во главе класса, но за какую-то ошибку в произношении или невнимание к построению фразы она была вдруг отодвинута в конец класса. Но этого мисс Скэтчерд оказалось мало, она все время обращала на девочку внимание, то и дело делала ей замечания:

– Бёрнз (очевидно, это была фамилия девочки, и всех учениц здесь звали по фамилиям, как мальчиков), что ты кособочишь ботинки, поставь ногу прямо!.. Бёрнз, что ты так выпячиваешь подбородок, подбери его!.. Бёрнз, ну сколько тебе надо говорить, чтобы ты выше держала голову?! Чтобы я больше этого не видела!..

И далее все в том же духе.

Главу дважды прочитали, потом книги захлопнули и стали проверять, кто, что и как запомнил. Урок был посвящен временам правления Карла I, мисс Скэтчерд задавала заковыристые вопросы о тоннаже судов и пошлинах на тоннаж, доходах казны от судоходства и так далее, и большинство плавало при ответе, но, как только очередь доходила до Бёрнз, следовал четкий ответ, словно для нее и не существовало никаких трудностей. По-видимому, ее память удерживала основной материал урока так, что она всегда готова была ответить на любой вопрос. Я все ждала, что мисс Скэтчерд похвалит ее за прилежание, но вместо этого та вдруг закричала на нее:

– Грязнуля, упрямая девчонка! Ты что, не могла утром под ногтями почистить?

Бёрнз не ответила ей, и это меня удивило.

«Неужели она не могла сказать, – подумала я, – что сегодня и умыться-то было нечем, что вода замерзла?»

Потом мое внимание было отвлечено от урока истории просьбой мисс Смит, которая подозвала меня и попросила подержать ей моток ниток. В течение перемотки она со мной время от времени разговаривала, спрашивала, ходила ли я раньше в школу, умею ли метить, вышивать, вязать и так далее. Пока мы не закончили перемотку ниток, я не имела возможности следить за действиями мисс Скэтчерд, а когда я вернулась на место, мисс Скэтчерд отдала какое-то приказание. Какое, я не расслышала, только Бёрнз немедленно встала, вышла из класса и направилась в комнатушку, где хранились книги, а через полминуты вернулась, неся в руке пучок связанных с одного конца розг. С почтительным книксеном она передала эти жуткие орудия в руки мисс Скэтчерд. Потом она с предельным спокойствием сняла передник, хотя никто ей ничего не говорил, и учительница тут же нанесла ей пучком розг с дюжину хлестких ударов в район шеи. Бёрнз не уронила ни слезинки. На время этой процедуры я оторвалась от своего занятия, потому что пальцы дрожали от наполнявшего меня бессильного гнева, а у Бёрнз лицо ничуть не изменило своего привычного выражения грустной задумчивости.

– Вот упрямая девица! – шумела мисс Скэтчерд. – Ну как еще бороться с твоей неряшливостью? Уноси розги.

Бёрнз послушно выполнила указание. Когда она выходила из комнатушки, я с близкого расстояния увидела, что она успела сунуть в карман носовой платок, а на ее впалой щеке был след от слезы.

Вечерний час для игр я считала самой приятной частью распорядка дня в Ловуде. В пять часов мы получали кусок хлеба с кофе, и это хоть и не утоляло голод, но прибавляло сил. Долгое напряжение учебного дня спадало. В классе становилось потеплее, чем утром – камины топились чуть ярче, таким образом, немного экономили на свечах, которые пока еще не зажигали. Играл красный свет каминов, раздавался шум голосов и громкий смех, разрешенные в это время, и мы испытывали желанное чувство свободы.

Вечером того же дня, когда мисс Скэтчерд наказала розгами воспитанницу Бёрнз, я бродила по классному помещению среди столов и людей, как обычно одна, но одиночества не испытывала. Проходя мимо окон, я время от времени приоткрывала шторы и поглядывала на улицу. Валил снег, ветер наметал его на нижнюю часть окон, частично закрывая их. Прикладывая ухо к стеклу, я различала сквозь веселый шум в комнате заунывные завывания ветра за окном.

По всей вероятности, если бы я уехала из хорошего дома и от добрых родителей, то в этот час я особенно сильно переживала бы разлуку – так печальны были завывания ветра, и так саднило бы на душе от тьмы и хаоса за окном. А в данной ситуации мною наоборот овладело необъяснимое лихорадочное возбуждение, и мне захотелось, чтобы ветер завыл зверем, а мгла обратилась в полную тьму.

Перелезая через скамейки и подлезая под столами, я пробралась к одному из каминов и там увидела Бёрнз. Она стояла на коленях возле высокой каминной решетки, сосредоточенная, молчаливая, отрешенная от всего происходящего вокруг. При тусклом свете углей она читала книгу.

– Это «Расселас»? – спросила я, подойдя сзади.

– Да, – ответила она. – Сейчас дочитываю.

И через пять минут она ее захлопнула. Это меня обрадовало.

«Теперь я смогу, может быть, разговорить ее», – подумала я и села рядом с нею на пол.

– Твоя фамилия Бёрнз. А имя?

– Хелен.

– Ты издалека приехала сюда?

– Издалека, с севера, это возле Шотландии.

– А вернешься туда когда-нибудь?

– Надеюсь. Про будущее загадывать трудно.

– Ты, должно быть, хотела бы уехать из Ловуда.

– Нет, зачем?! Меня послали в Ловуд, чтобы я получила здесь образование. Какой же смысл уезжать отсюда, не достигнув цели?

– Эта учительница, мисс Скэтчерд, она очень жестока с тобой.

– Жестока? Вовсе нет. Она просто строга со мной. Ей не нравятся мои промашки и недостатки.

– Будь я на твоем месте, я ее возненавидела бы. И оказала бы ей сопротивление. Если бы она меня ударила розгами, я вырвала бы их у нее из рук и сломала бы у нее под носом.

– Скорее всего, ничего такого ты не сделала бы. А если бы сделала, то мистер Броклхерст исключил бы тебя из школы. Представляешь, какое горе это было бы для твоих родственников? Куда лучше терпеливо снести боль, которую чувствуешь только ты, и никто другой, чем совершать поспешные поступки, недобрые последствия которых распространятся на всех твоих близких. К тому же Библия учит нас платить добром за зло.

– Но ведь это такой позор – когда тебя бьют розгами, заставляют стоять посреди комнаты, в которой полно людей. А ты ведь большая девочка. Я младше тебя, и то не смогла бы снести этого.

– Должна была бы снести, это твой долг. Это проявление слабости и глупости – говорить, что не можешь снести то, что тебе суждено снести самой судьбой.

Я слушала ее и не могла понять этой философии непротивления. Еще меньше я понимала или разделяла ее терпимость в отношении своей мучительницы. Но я чувствовала, что Хелен Бёрнз видит вещи в совсем другом свете, невидимом моему глазу. Я допускала, что она права, а я нет, но глубоко копаться в этом мне не хотелось, я решила, что время рассудит.

– Вот ты говоришь, Хелен, что у тебя есть недостатки. Какие? Мне ты кажешься очень хорошей.

– Я тебе скажу, а ты не суди о человеке по внешнему впечатлению. Я, как говорит мисс Скэтчерд, неряшлива. Я не слежу за своими вещами, я безалаберная, пренебрегаю установленными правилами, читаю книги, вместо того чтобы учить уроки. Я неорганизованная, я иногда говорю, как и ты, что не выношу этой вечной жизни по правилам. А мисс Скэтчерд это раздражает, потому что она по своей природе аккуратная, пунктуальная, обстоятельная.

– И еще грубая и жестокая, – добавила я, но Хелен промолчала, не приняв моего дополнения. Я спросила: – А мисс Темпл так же сурова с тобой, как мисс Скэтчерд?

При упоминании мисс Темпл легкая улыбка промелькнула на грустном лице Хелен.

– Мисс Темпл – это сама доброта. Она не может быть суровой даже с какой-нибудь самой плохой девочкой в школе, она испытывает от этого боль. Она видит мои недостатки и мягко указывает мне на них, а если я делаю что-то заслуживающее похвалы, тут уж она не скупится. Вот тебе доказательство моей испорченности: даже ее тактичные, умные замечания не могут повлиять на меня, и я снова допускаю те же промахи. И даже ее похвалы, которыми я очень дорожу, не помогают мне стать аккуратной и внимательной.

– Странно, это же так просто, – сказала я.

– Для тебя – несомненно. Я смотрела на тебя во время занятий. Ты такая внимательная, твои мысли, по-моему, никогда не блуждают где-то вдали, когда мисс Миллер объясняет урок или спрашивает тебя. А я мыслями вечно где-то далеко – далеко. Когда мне нужно слушать мисс Скэтчерд и старательно запоминать, что она рассказывает, я часто вообще перестаю слышать даже ее голос. Я словно засыпаю и вижу сны. Иногда мне кажется, что я в Нортумберленде, а звуки, которые я слышу вокруг, это журчание ручейка, бегущего через Дипден, рядом с нашим домом, и, когда приходит черед отвечать, я словно просыпаюсь и из-за этого воображаемого ручья ничего не могу сказать, потому что все пропустила мимо ушей.

– Днем ты сегодня отвечала очень хорошо.

– Просто случайно. Тема, о которой шла речь, заинтересовала меня. На том уроке, вместо того чтобы думать о моем Дипдене, я задавалась вопросом, как это человек, который желает сделать добро, совершает столько несправедливостей и безрассудства, как это делал иногда Карл Первый. Я еще думала, как жаль, что такой цельный и честный человек замкнулся на борьбе за права короны и ничего не видел дальше этого. Если бы он смог заглянуть вперед, понять, что называется, дух века! Однако я люблю Карла, почитаю его, и мне жалко его, жалко, что его убили. А его враги – негодяи, потому что они пролили кровь. Они не имели права идти на кровопролитие. И как они смели убить его!

Сейчас Хелен беседовала практически сама с собой: я ведь не могла, как следует понять, о чем она рассуждает, потому что почти ничего не знала о предмете, про который она говорила. И я решила приопустить ее на свой уровень.

– А когда преподает мисс Темпл, твои мысли тоже бродят вдали?

– Нет, конечно, не часто. Потому что мисс Темпл, как правило, говорит о чем-то новом, более интересном для меня, чем мои собственные мысли. Мне нравится ее язык, а то, что она сообщает, словно рассчитано на меня.

– Значит, на уроках мисс Темпл ты хорошо ведешь себя?

– Да, но это само собой получается. То есть, я не делаю никаких усилий над собой, я просто поступаю так, как мне нравится, а нравится мне – слушать ее. Вот так быть хорошей – не велика заслуга.

– А я считаю, это хорошее дело: ты добра с теми, кто добр с тобой. По мне, так и должно быть. А если люди будут добры и покорны с теми, кто жесток и несправедлив, то злые люди добьются, что все будет по-ихнему. Они ничего не будут бояться, никогда не изменятся к лучшему и будут становиться все хуже и хуже. Когда тебя ударят ни за что, ты должен ответить, и как следует, я уверена в этом. Да так, чтобы у того человека навсегда отпало желание бить тебя или кого-то.

– Ты изменишь свое мнение, я надеюсь, когда подрастешь, а сейчас ты пока маленькая девочка, которая мало чего знает.

– Но я это чувствую, Хелен. Нужно ненавидеть тех, кто упорно ненавидит тебя, несмотря на то, что ты стараешься угодить им. Нужно оказывать сопротивление тем, кто незаслуженно обижает тебя. Это так же естественно, как любить тех, кто любит тебя, или принимать наказание, когда ты этого заслуживаешь.

– Такой философии придерживаются язычники и дикие племена, а христиане и цивилизованные народы ее не признают.

– Как это? Не понимаю.

– Ненависть не победить насилием. И не месть лучше всего лечит раны.

– А что же?

– Почитай Новый Завет и обрати внимание, что говорит Христос и как он поступает. И возьми его слово себе за правило, а его поведение – себе в пример.

– А что он там говорит?

– Любите ваших врагов, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.

– Значит, тогда я должна любить миссис Рид, которую не могу любить, и благословлять Джона, что невозможно.

Хелен попросила меня пояснить, о чем я говорю, и я как могла, изложила ей повесть своих страданий и переживаний. Придя в возбуждение, я говорила в резких выражениях, так, как я чувствовала, ничего не утаивая и не прихорашивая.

Хелен спокойно дослушала меня до конца. Я ожидала, что она сразу выразит свое отношение к услышанному, но она ничего не сказала.

– Так что, – нетерпеливо спросила я, – миссис Рид разве не бессердечная и злая?

– Она была недобра к тебе, конечно. Это потому, что ей не нравился твой склад характера, как мой не нравится мисс Скэтчерд. Но до каких подробностей ты помнишь все, что она сделала и сказала тебе! Какие же глубокие следы оставила ее несправедливость в твоем сердце! Когда ко мне относятся плохо, в моей душе это не оставляет следов. Если бы ты постаралась выкинуть из памяти эти жестокости и свои связанные с этим эмоции, разве не стало бы тебе легче? Жизнь мне кажется слишком короткой, чтобы тратить ее на то, чтобы лелеять в себе враждебность и злобу или считать недостатки других. Мы все до одного обременены в этом мире недостатками, иначе и быть не может. Но скоро, я верю, настанет время, когда мы освободимся от них, освободившись от наших грешных тел. И когда грехи упадут с нас вместе с бренной плотской оболочкой, то останется лишь душевная искра, – неосязаемая основа света и мысли, чистая, как тогда, когда Создатель только вдохнул ее в свое создание. Однажды придя, она уйдет. И, возможно, соединится с существами более высокими, чем человек. А может, пройдет через все небесные ступени и из бледной человеческой души превратится в яркого серафима. Наверняка ей не придется испытать противоположный путь и выродиться из человеческой в дьявольскую. Нет, я в это не верю. Я придерживаюсь другого убеждения. Ему никто меня не обучал, и я редко говорю о нем. Но я нахожу в нем удовлетворение и твердо придерживаюсь его. Оно дает надежду всем. Согласно ему, вечность – это покой, это огромный дом для всех, а не страх и преисподняя. К тому же это убеждение дает мне возможность провести четкое различие, скажем, между преступником и преступлением Я могу искренне простить первого, но с негодованием отвергну второе. Мое убеждение помогает мне тем, что месть никогда не овладевает моим сердцем, унижение не наносит мне глубоких шрамов, несправедливость никогда не подавляет меня. Я живу в спокойствии и гляжу вперед.