Сергей Юльевич Витте
Воспоминания. Том 1
Глава пятая
Первоначальное воспитание. Гимназия. Университет
Первоначальное образование мне дала моя бабушка, урожденная княжна Долгорукая, т. е. она выучила меня читать и писать. С малолетства я был отдан в руки моей кормилицы и моей няньки. Кормилица моя была вольнонаемная; муж ее был солдат Стрелкового батальона, находившегося в Тифлисе, нянька же была крепостная, дворовая. Уже с самых молодых лет, можно сказать с детства, я видел некоторые примеры, которые едва ли могли служить образцом хорошего воспитания. Так, муж моей кормилицы, прекраснейшей женщины, которая затем кормила и моих сестер – был горький пьяница. Я помню, как этот солдат Вакула приходил к своей жене, моей кормилице, – которая потом осталась при мне 2-ой нянькой, – помню сцены, которые разыгрывались между ними. Муж моей няньки-крепостной был также крепостным; он служил у нас официантом и был также горчайшим пьяницей; при мне постоянно разыгрывались сцены между моей нянькой и ее пьяницей мужем.
Когда я и мой брат Борис несколько подросли, то нас отдали на попечение, сначала дядьки, отставного кавказского солдата, прослужившего 25 лет в войсках, а затем гувернера-француза Ренье, отставного офицера, бывшего моряка французского флота. Мои дядьки (солдаты) вели себя также не особенно образцово; они оба любили выпить и один из них, несмотря на то, что ему было за 60 лет, на наших детских глазах развратничал.
Француз Ренье, который приехал в Тифлис из Франции вместе с своей женою, поместил ее гувернанткой к директору Тифлисской гимназии Чермаку. Этот Чермак был сын известного ученого Чермака, у него было 3 дочери, и вот Ренье меня и моих братьев во время гулянья всякий раз заводил к Чермакам, чтобы повидаться с женой. Там он познакомился с старшею дочерью этого Чермака и вступил с нею в амурные отношения. Дело кончилось тем, что в один прекрасный день Чермак приехал к Наместнику и принес ему жалобу на гувернера, на то, что он развратил его старшую дочь.
После этого вдруг у нас, в нашей детской комнате, появились жандармы, которые взяли нашего гувернера, Ренье, посадили его на перекладные и административным порядком увезли к Черному морю, передав его на иностранный пароход для отправки за границу. Бедная жена его должна была оставить дом Чермака; она переселилась к нам, поступив бонною к моим сестрам. Это была очень глупая француженка, почти граничащая с идиотизмом, но, в сущности, очень хорошая женщина. Вскоре, она покинула Кавказ и уехала к своему мужу. Тогда у нас появился новый гувернер, некий швейцарец, француз Шаван, гувернанткой же моих сестер в это время была француженка Демулян.
И вот наш гувернер завел амурные отношения с этой гувернанткой, так что, в конце концов, моим родным их обоих пришлось уволить, причем эта же гувернантка совратила с пути истинного моего старшего брата. Я рассказываю все эти истории, чтобы показать, как трудно уберечь детей, даже если в семействе есть материальные средства, от вещей их развращающих, если сами родители неукоснительно не занимаются их воспитанием.
После г. Шаван у нас гувернером был русский немец, выписанный моим отцом из Дерпта, некий г. Паульсон. Этот самый гувернер занимался преподаванием нам различных предметов, например – истории, географии, а также и немецкого языка. Но немецкий язык мне никогда не давался, и потому, несмотря на то, что у меня был гувернер-немец, – я немецкому языку не научился, т. е. на немецком языке не говорю.
Одновременно с этим к нам приходила масса различных учителей, все это были учителя Тифлисской гимназии, которые подготовляли нас к поступлению в гимназию. В это время в Тифлисе была только одна классическая гимназия; в этой гимназии были интерны (ученики, которые там жили), экстерны и сравнительно меньшее количество вольнослушателей, которые допускались только в особых случаях. И вот меня и брата, в виду того положения, которое занимали мои родные, допустили в качества вольнослушателей в 4–5 классы.
В это время в гимназии было всего 7 классов, и таким образом в гимназии я был в качестве вольнослушателя в течение 4 лет, при этом я прямо переходил из класса в класс, не сдавая переходных экзаменов. Занимался я очень плохо, большею частью на уроки не ходил; приходя утром в гимназию, я, обыкновенно, через 1 час – уже выпрыгивал из окна на улицу и уходил домой. Вследствие того, что мы были вольнослушателями и в виду особого, всем известного, положения, которое занимали наши родители, учителя не обращали на нас никакого внимания, потому что они не были ответственны ни за наше учение, ни за наше поведение. В бытность нашу в гимназии к нам, на дом, постоянно приходили учителя той же самой гимназии, которые давали нам параллельно уроки по тем же предметам, которым они нас учили в гимназии.
Я забыл сказать, что когда мы жили на Кавказе, в Тифлисе мне и брату мешало отчасти заниматься то обстоятельство, что мы чрезвычайно увлекались музыкой. Тогда там была консерватория, директором которой был г. Зейне, и мы с братом очень усердно занимались музыкой. Сначала нас учил играть на различных духовых инструментах, преимущественно на флейте, флейтист оркестра какого-то военного полка, а потом мы уже учились в упомянутой выше консерватории, где преподавали артисты из итальянской оперы. Вообще я и мой брат гораздо больше времени тратили на музыку, нежели на все остальные предметы; кроме того, мы постоянно занимались верховым спортом, затем упражнениями на рапирах и эспадронах, чему придавал особое значение наш дядя генерал Фадеев, который требовал, чтобы к нам приходил учитель фехтования тамошних войск, который нам преподавал искусство фехтоваться, драться на рапирах и эспадронах. – Кстати, этот бедный учитель, который был чиновником военного министерства, почти на наших глазах окончил свою жизнь трагически. Он жил у одной дамы, с которой впоследствии вступил в амурные отношения, прижил с нею детей и жил почти maritalement. В один прекрасный день, войдя утром в квартиру учителя фехтования, нашли зарезанными им его жену и детей, а также и его самого зарезавшегося.
Наконец, наступило время, когда надо было держать экзамен, для того, чтобы поступить в университет. Я держал экзамены чрезвычайно плохо и, если бы не учителя гимназии, которые в течёние 4-х лет к нам ходили, и, конечно, получали при этом соответствующее вознаграждение, то я, вероятно, никогда бы экзаменов не выдержал, а так, еле-еле, с грехом пополам, я получал только самые умеренные отметки, которые мне были необходимы для того, чтобы получить аттестат. Я нисколько не огорчался тем, что, обыкновенно, ни на одном экзамене не мог дать удовлетворительного ответа, но вот, в конце концов, произошел следующий инцидент. Так как мы дома болтали большею частью по-французски, то, понятно, мы бегло говорили на этом языке и, пожалуй, даже лучше, нежели по-русски. Когда я и мой брат пришли держать экзамен по французскому языку, то нас экзаменовали: учитель естествознания, некий Гугуберидзе, и учитель математики Захаров, которые, говоря на французском языке, выговаривали французские слова, так сказать, как «коровы»… И вот вдруг эти учителя, экзаменуя нас по-французски, признали, что мы французский язык плохо знаем и поставили нам по 3. Это меня и брата крайне удивило, а так как мы были большие шалуны, то, когда учителя вышли из гимназии, мы пошли за ними по улицам и все время сыпали относительно их ругательства и бросали в них грязью. После такого инцидента, хоть нам и выдали аттестаты, и мы кончили курс гимназии, но за поведение нам поставили по единице.
С таким аттестатом, когда мне было 16½ лет, я отправился с братом в университет. До 16½ лет я на Кавказе жил безвыездно, и это был мой первый выезд с Кавказа. Нас повез отец. В это время попечителем Киевского учебного округа был брат моего отца, сенатор Витте, поэтому естественно, что нас отец повез именно в Киев, чтобы там определить в университет, но дорогою, в Крыму, отец получил телеграмму, что его брат Витте переведен из Киева и назначен попечителем учебного округа в Варшаву. Тогда этот последний пост считался выше, нежели пост попечителя обыкновенного Учебного Округа, так как в то время Царство Польское имело свое особое управление, и попечитель Учебного Округа в Варшаве имел очень большие права и полномочия.
В виду того, что мой дядя должен был покинуть Киев (а тогда между Одессой и Киевом не было железной дороги, а, следовательно, и проезд был не так прост), мы остались в Одессе. В это время попечителем Учебного Округа в Одессе был Арцимович, поляк, правовед, которого хорошо знал мой дядя, сенатор Витте, так как этот последний раньше был инспектором Правоведения. Вследствие этого он рекомендовал нас Арцимовичу, и мы, с отцом и матерью, которая нас также сопровождала, остановились в Одессе. Не смотря на протекцию попечителя Учебного Округа Арцимовича нас в Одессе, конечно, в университет не приняли. Тогда Новороссийский университет только что открылся или, вернее сказать, был преобразован из Ришельевского Лицея в Новороссийский Императорский университет. Не приняли нас, во-первых, потому, что мы имели за поведение единицу и, во-вторых, потому, что мне было 16½ лет, а в это время вышло правило, по которому в университет не принимали моложе 17 лет и, таким образом, мне не доставало ½ года. Вследствие этого наш отец поместил нас в Ришельевскую гимназию и затем уехал опять обратно по месту своей службы на Кавказ.
Мы остались, вдвоем с братом, совершенно одинокими. Я начал ходить в гимназию, а мой брат определился вольнослушателем в Новороссийский университет; так что он даже в гимназию и не ходил. Когда мы остались одни, у нас, в сущности, у меня, явилось сознание того, что я никогда ничему не учился, а только баловался и что, таким образом, мы с братом пропадем. Тогда у меня явилось в первый раз сознание и соответственно с этим проявился и собственный характер, который руководил мною всю мою жизнь, так что вплоть до настоящего времени я уже никогда не руководился чьими либо советами или указаниями, а всегда полагался на собственное суждение и, в особенности, на собственный характер.
Вследствие этого я, до известной степени, забрал в руки моего брата, который был на год старше меня. Говорю «до известной степени», потому что мой брат, будучи любимцем моего отца и матери, был ими чрезвычайно избалован, а вследствие этого был гораздо распущеннее меня. Кроме того, по природе своей он не имел того характера, который был у меня.
Когда у меня явилось сознание, что так дальше жить нельзя, так как мы иначе погибнем, я поступил таким образом: я уговорил моего брата переехать в Кишинев (Тогда, как я уже говорил, железной дороги в Кишинев из Одессы не было, железная дорога шла только до станции Раздельной.), и там поступить пансионерами к какому-нибудь учителю, который бы нас подготовил так, чтобы мы могли снова выдержать выпускной экзамен в гимназии.
Соображения мои заключались в том, что если мы приедем в город, нам совершенно неизвестный, в котором мы решительно никого не знаем, и поступим к учителю, который будет заинтересован в том, чтобы нас подготовить настолько хорошо, чтобы мы могли выдержать экзамен, то это даст нам наибольшую гарантию в том, что мы не будем выбиты из колеи и, наконец, поступим в университет, для чего, конечно, необходимо было серьезно заниматься.
В Кишиневе мой брат нашел учителя математики, некоего Белоусова. На другой день по возвращении моего брата из Кишинева, мы с ним отправились из Одессы сначала по железной дороге до станции Раздельной, а потом на перекладных в Кишинев. В Кишиневе мы поступили пансионерами к этому учителю гимназии Белоусову, о чем дали знать отцу, который быль всем случившимся крайне удивлен. Он начал нам присылать надлежащие деньги, и мы взяли себе соответствующих учителей. С этих пор мы с братом более полугода занимались, можно сказать, и день, и ночь и все-таки этих занятий было недостаточно, потому что, в действительности, мы с братом были полными невеждами, решительно ничего не знали, потому что никогда ничему серьезно не учились, а только умели хорошо болтать на французском языке. Этот учитель математики Белоусов был прекраснейший человек, но имел один порок – он пил.
Так как напивался он довольно часто, то мы нередко бывали свидетелями сцен, происходивших между ним и его женой, которая также пила. Бывало дня по 2–3 мы его совсем не видали, так как он в это время сидел у себя безвыходно в комнате и пил. Тем не менее занимались мы очень усердно и в это время у меня проявились большие способности к математике. Наконец, прошло 6 месяцев, и наступил срок держать выпускной экзамен. В это время директором гимназии был Яновский, который впоследствии был попечителем учебного округа на Кавказе, а потом членом Государственного Совета (в то время, когда я сделался министром). Яновскому, который был тоже математик, мой учитель Белоусов сказал про меня, что я обладаю большими математическими способностями, вследствие чего Яновский уговорился со мной следующим образом: если, при самом строгом экзамене, я по всем математическим предметам, т. е. по арифметике, геометрии, алгебре, физике, математической физике, метеорологии, физической географии, математической географии – одним словом, по всем физико-математическим предметам получу по пяти, то тогда он меня проведет и даст мне хороший аттестат и по другим предметам.
Мой же брат, наоборот, математические предметы знал довольно слабо, но за то другие предметы он знал лучше меня, потому что занимался преимущественно ими более полугода. Яновский экзаменовал меня сам по всем математическим предметам и по всем этим предметам я получил 5, благодаря этому Яновский, в качестве директора гимназии, являясь постоянно на другие экзамены, сам меня экзаменовал, в сущности говоря, задавал мне самые элементарные, простые вопросы и ставил средние отметки. Таким образом, я и мой брат кончили курс Кишиневской гимназии, затем переехали в Одессу и поступили там в Университет. На каникулы же мы ухали к родным на Кавказ.
Когда мы были на вакансиях в Тифлисе, то в этот год (насколько я помню это было в 67 году), в конце лета, переезжая из окрестностей Тифлиса (из Менглиса, местопребывания Эриванского полка) в Тифлис, умер мой старик дед Андрей Михайлович Фадеев; ему было тогда за 70 лет. На меня смерть его произвела большое впечатление, потому что я был любимец моего деда и сам его безумно любил. Несколько лет до этого на моих глазах умерла моя бабушка Фадеева, урожденная кн. Долгорукая, также в очень преклонных летах. Последние годы она была в параличе, так что, когда она учила меня грамоте, ее приносили в кресле, так как она сама не могла двигаться, и я, чтобы учиться читать и писать, становился около нее (на коленях). Таким образом учила она меня и моих братьев.
По окончании вакации мы вернулись в Одессу, в университет. До Сухума меня и моего брата повез наш дядя. – В предыдущем рассказе я уже говорил, каким образом мы с ним ехали, как мы останавливались в Сухуме, где начальником войск был известный генерал Гейман.
В университет я поступил на математический факультет, а мой брат на юридический. Известно, что как тогда, так и теперь: юридический факультет – это такой факультет, на котором меньше всего можно заниматься; – так было тогда, так обстоит дело и до настоящего времени; наоборот, на математическом факультете, или, как он тогда назывался, на «физико-математическом» – не заниматься невозможно. В противоположность моим занятиям в гимназии, где я ровно ничего не делал, поступив в университет, я занимался и днем, и ночью, и поэтому за все время пребывания моего в университете я, действительно, был, в смысле знаний, самым лучшим студентом. Я до такой степени много занимался и так знал предметы, что никогда к экзаменам не готовился, – (в то время были переходные экзамены из одного курса на другой), а большей частью читал или объяснял моим товарищам все лекции по билетам. Напротив того, мой брат обыкновенно в течение года ровно ничего не делал и начинал приготовляться только к экзаменам; переходил он с курса на курс с грехом пополам и кончил курс в университет, хотя и со степенью кандидата, но все же еле-еле, тогда как я кончил курс в университет лучше всех и имел среднюю отеметку круглые 5½.
Пробыв 1 год в университете, на вакации я и брат поехали в Тифлис; в Поти нас встретил племянник моего отца, приехавший туда предупредить нас, что неожиданно скончался мой отец, поэтому это было последнее лето, которое мы провели на Кавказе. Потом все мы, т. е. моя мать, нянька и две сестры, которые тогда еще были девочками, и мой брат Борис – переехали в Одессу, где окончательно и поселились. Другой же мой брат (Александр) остался на Кавказе, в качестве офицера Нижегородского полка; дядя мой переехал в Россию, где и находился при фельдмаршале князе Барятинском.
По окончании курса в Университете, я должен был получить золотую медаль, но для этого нужно было написать сочинение на заданную тему. Сначала я написал диссертацию на получение звания кандидата, а именно диссертацию: «О бесконечно малых величинах». Помню, что эта диссертация была очень оригинальная, потому что по предмету чистой математики она не заключала в себе никаких формул, а в ней были только одни философские рассуждения. Кстати я припоминаю, что проходя в Париже года два тому назад по одной из улиц, где находятся большие книжные магазины, я остановился перед одной из витрин, на которой были выставлены разные математические книги и журналы, начал рассматривать их и вдруг среди математических я, к моему удивлению, увидел выставленной кандидатскую диссертацию «О бесконечно малых величинах», которую я написал лет сорок тому назад; она была переведена на французский язык.
Затем мне нужно было написать диссертацию на получение золотой медали. Диссертация эта была дана по астрономии, но в это время я влюбился в актрису Соколову, а потому не желал больше писать диссертации. Таким образом, хотя я первым кончил курс в Университете, но золотой медали я не получил, а получил ее следующий находящийся за мною студент. Тем не менее, я твердо решил остаться при университете. Одним из моих ближайших товарищей был Лигин (будущей попечитель учебного округа в Варшаве), хотя он и был курсом старше меня; Лигин решил остаться при университете по кафедре механики, а я по кафедре чистой математики.
Каким образом случилось, что я не пошел по карьере ученой, профессорской – я объясню впоследствии.
Теперь я хочу рассказать несколько воспоминаний из университетской жизни.
Будучи студентом, я принадлежал к числу студентов наиболее правых. В это время преобладало атеистическое направление, и кумирами молодежи были: Писарев, Добролюбов и Чернышевский. Между студентами были братья Миллеры, которые уже раньше побывали в Сибири в качестве сосланных. Будучи студентом, я мало занимался политикой, потому что постоянно занимался ученьем, но постольку, поскольку я ею занимался, я всегда был против всех этих тенденций, ибо по моему воспитанию был крайним монархистом, каким остаюсь и до настоящего времени, а также и человеком религиозным. Между тем, в основе тогдашнего движения молодежи был, как я уже сказал, атеизм и кумиром молодежи был Писарев, его проповедовавший; теперь же, в последние годы кумиром молодежи был Толстой, который в основу всех своих идей кладет бессмертие души, веру в загробную жизнь и Бога, поэтому меня всегда поражали те бессмысленные утверждения, которые высказываются как в правительственных сферах, так и в реакционных общественных сферах, будто бы гр. Толстой грешен в особенности тем, что он имел развращающее влияние на молодежь. В таком обвинении заключается полнейшее недомыслие. Тот, кто пережил 70-е годы университетской жизни, может оценить ту громадную заслугу, которую оказал Толстой, приведя русскую молодежь к Богу, но, конечно, не к Богу изувера Илиодора или шутника Пуришкевича и подобных ей клик.
Вследствие моей серьезности и моих знаний я пользовался уважением в среде студенчества.
У студенчества были кассы, и выборные должны были управлять этими кассами; в числе выборных был и нынешний член Государственного Совета Турау, тогда очень либеральный студент, а теперь, в Государственном Совете, по многим вопросам значительно более правый, нежели я.
В числе выбранных был также г. Афанасьев, который впоследствии был профессором всеобщей истории в университете, но потом должен был покинуть университет потому, что его находили крайне либеральным. Еще в бытность мою министром финансов, я его устроил управляющим конторой государственного банка в Киеве, каковой пост он занимает и до сих пор. Одно время, я помню, на него вели большие атаки за то, что он очень либерален; все нападки на него заключались в том, что он при изучении всеобщей истории остановился на периоде французской революции, а также он часто читал о ней публичные лекции. Когда я, будучи министром финансов, приехал однажды с Его Величеством в Крым, дворцовый комендант, генерал-адъютант Гессе мне указал на то, что Афанасьев, управляющий конторой государственного банка, по его сведениям, очень либерален, читает лекции крайне неудобного содержания, намекая на то, что такого либерального чиновника нельзя держать и что его нужно уволить. По этому поводу, я обратился с письмом к генерал-губернатору Дрогомирову; Дрогомиров мне ответил, что он отлично знает Афанасьева, что на его лекциях всегда бывал и бывает и что это человек в высокой степени достойный.
На лекциях он всегда высказывал крайне умеренные взгляды, но не может же он скрыть того, что была французская революция и, читая лекции о Франции, не может же он не говорить о французской революции? Единственный грех его и заключается, может быть, в том, что вообще на лекциях он произносить слова «французская революция». Все же доносы на него исходят от негодяя Юзефовича, (который ныне в Киеве играет крайне подозрительную роль, между прочим, в качестве члена союза русского народа и друга Дубровина), человека «самой низкой нравственности», как его охарактеризовал Дрогомиров. Впрочем, г. Юзефовича я и сам знаю с этой стороны.
Затем Дрогомиров в своем письме выразил удивление, что Гессе обращает какое либо внимание на доносы Юзефовича. Содержание этого письма я тогда же доложил Его Величеству. Афанасьев и до настоящего времени находится управляющим конторой государственного банка и остался таким же умеренным, крайне легальным либералом, каким он был и в университете.
В числе выборных студентов был и Миллер, перед которым большинство студентов преклонялось, так как он имел до некоторой степени ореол мученика, потому что он был из числа сосланных прежде в Сибирь. И вот как-то был поднят вопрос о незаконности существовавшей студенческой кассы. Касса была закрыта и все старосты (в том числе я и Турау), которые ею руководили были преданы суду. Был составлен обвинительный акт, по которому мы все должны были быть сосланы в Сибирь на поселение. Но от этого нас спас Английский клуб.
Тогдашний прокурор судебной палаты, некий Орлов, баллотировался в члены английского клуба и его не выбрали. Министр Юстиции, граф Пален, пожелал узнать: каким образом мог быть забаллотирован прокурор судебной палаты? Тогда ему сообщили, что члены клуба имели против него: им был составлен такой обвинительный акт против всем известных благонадежных людей, что если бы он вошел в силу и этих молодых людей предали суду, то они должны были быть сосланы в Сибирь. Вследствие этого, на наше дело было обращено внимание и, в конце концов, Судебная Палата, как окончательная обвинительная камера, рассмотрев это дело, не утвердила обвинительный акт, а передала это дело к новому расследованию. Результатом расследования было то, что к этому делу были подведены какие-то статьи, в силу которых нас судил уже мировой судья, приговоривший каждого из нас к 25 руб. штрафу.
Из моих близких товарищей, как я сказал раньше, был Лигин, который затем сделался профессором Новороссийского университета. Лигин был старше меня на один год, но я с ним был очень близок; он вскоре после окончания курса ухал за границу, слушал там лекции в Карлсруэ и потом, через несколько лет, вернулся в Одессу, сделался профессором Новороссийского университета. Я хочу сказать об этом Лигине несколько слов, так как вообще это был человек, выдающийся, оставивший о себе память.
Судьба Лигина была очень оригинальна. При Императрице Александре Федоровне, – жене Императора Николая I – любимой фрейлиной была некая Козлова. Тогда же в Петербурге, в числе других врачей, был один врач из иностранцев – немец, который был, между прочим, врачом и при дворце. В конце концов, сделалось известным, что Козлова вдруг оказалась в интересном положении. Она прямо так и созналась, что находилась в особых отношениях с этим молодым врачом, который также этого не отрицал. Но Козлова не хотела за него выйти замуж, а потому он немедленно же уехал за границу, в Вену; она же уехала в Одессу, и поселившись на окраине города, основала там Михайловский монастырь, который теперь находится почти в центре гор. Одессы. Жила она около этого монастыря, ведя жизнь почти что монашескую.
И вот у нее-то был сын, которого мы все знали под фамилией Козлова; все время, пока он был студентом, он был нам известен, как «Козлов», но, при окончании курса, сделалось известным, что ему дали аттестат, где его назвали Лигиным. (Если перевернуть это слово Лигин, то выйдет «nihil», т. е. «ничей»). Мать его, конечно, превосходно воспитывала, не жалея на него никаких средств, но, тем не менее, по документам он числился «мещанином Козловым». Лигин отличался среди студентов тем, что отлично знал языки. Мать его посвятила, можно сказать, всю жизнь свою ему и Михайловскому монастырю. Когда Лигин был мальчиком, то его гувернером, а затем и учителем был некто Корыстелев, который впоследствии сделался профессором теоретической механики в Университете. (Он и мне преподавал теоретическую механику и интегрирование дифференциальных функций – и преподавал чрезвычайно бездарно.) Этот Корыстелев чуть-чуть не послужил причиною к тому, что Лигин должен был переменить свою карьеру, т. е. не быть профессором. И вот как это произошло. Когда Лигин, после окончания своего за границей, т. е. приготовления к профессуре, вернулся в Одессу, он написал диссертацию по новой геометрии. (Я тогда уже кончал курс в университете, но еще занимался математикой.) И вот Лигин должен был защищать диссертацию на степень магистра. В это время в университете были профессорами: Мечников – зоологии, Сеченов – физиологии, Соколов – химии, Цинковский – ботаники, т. е. все лица, которые или уже тогда пользовались большим научным авторитетом (как, напр., Цинковский), или же были тогда еще молодыми профессорами, впоследствии получившими известность (как, напр., Сеченов, который теперь имеет репутацию всесветной знаменитости), но все они были естественниками, а также были несколько все заражены тем духом, который в то время царил в университете, a именно: отнюдь не давать каких бы то ни было преимуществ студентам из хорошей фамилии, или имеющим средства. Конечно, этот принцип совершенно справедлив: понятно, что таким студентам не следует давать особых преимуществ в смысле учения и отметок; но дело в том, что стремление не давать преимуществ большею частью сводилось к несправедливости в обратную сторону, к несправедливости по отношению к тем молодым людям, которые или имели средства, или носили более или менее известные фамилии. В это время Корыстелев был деканом математического отделения физико-математического факультета, – и вот этим ученым естественникам почему то взбрело в голову, что диссертация Лигина признана соответствующей для защиты на степень магистра механики именно потому, что Корыстелев был его ближайшим учителем и воспитателем. Раз была пущена эта молва – господа профессора естественники решили его провалить, хотя никто из них решительно ничего не знал ни по математике, ни по механике, а потому они в никакой степени не могли быть судьями работы Лигина.
Помню, что во время защиты диссертации они все на него напали, но нападение это было совершенно детское; по очереди каждый из этих профессоров просто утверждал, что диссертация Лигина решительно никуда не годна, но при этом не приводилось решительно никаких доказательств. Впрочем, – как я уже сказал ранее, профессора естественники и не могли представить доказательств, так как этого предмета они не знали. Единственный между ними, который мог бы судить о диссертации, был молодой профессор Усов (нынешний профессор математики и физики в Московском университете), но и Усов не был специалистом по механике и, кроме того, несколько кривил душою, так как был заражен именно тем направлением, которым были заражены все университеты того времени, т. е. «демократическим» – которое выражалось в боязни оказаться в какой бы то ни было степени покровителем студента из-за его фамилии или из-за его средств. Так как тогда математического факультета не было (да и до сих пор в университет его нет), а был физико-математический факультет, на котором изучались все естественные науки, а следовательно, и профессора естественники были полновластными членами совета факультета, то, в конце концов, большинством голосов, диссертация Лигина была признана негодной.
Тогда я, – хотя и не принадлежал к коллегии профессоров, так как только что и недавно кончил курс в университете, – все же вмешался в это дело и сказал одному из профессоров (кому не помню: или Мечникову, или Сеченову), что решение их крайне несправедливо. Они мне отвечали, что до них дошли сведения, что все профессора математического отделения дали отличный отзыв о работе Лигина только по личным причинам. Тогда я посоветовал им послать диссертацию Лигина – Шалю в Париж, который, в сущности говоря, и был творцом новой геометрии, составляющей в настоящее время во всех университетах предмет особой науки. Шаль, получив эту диссертацию (которая была переведена на французский язык), через несколько времени дал отзыв, что это «превосходная работа» и что, так как ему известно, что есть две степени: магистра и доктора, и можно дать доктора помимо магистра, то он, Шаль, с своей стороны за такую прекрасную работу сделал бы Лигина прямо доктором механики, минуя звание ученой степени магистра механики. После такого отзыва, факультет сейчас же собрался и признал Лигина достойным степени магистра механики. Затем Лигин написал другую диссертацию на степень доктора механики и в течение 25 лет был профессором механики в Новороссийском университете. По прошествии 25 лет, так как Лигин был человек довольно состоятельный (у него было имущество в Одессе), его выбрали Одесским городским головой, каковым он был в течение трех лет и затем был выбран городским головой на следующее трехлетие.
