Сергей Владимирович Устименко
Так было. Нестандартные сюжеты
4. Хождение в аспирантуру
Немного повторюсь, это важно. В 1975 году я приехал на преддипломную практику, а по сути дела начал работать на ракетно-артиллерийском полигоне под мирным названием «Геодезия». Через два-три года я уже считался вполне профессиональным специалистом по испытаниям новейших опытных образцов взрывателей для снарядов к мелкокалиберным авиационным, морским, зенитным пушкам и реактивным снарядам. Поскольку через меня проходили интересные, а иногда и уникальные испытания, я их начал систематизировать, а иногда и моделировать.
Чтобы на равных разговаривать с конструкторами и военпредами, в свободное от работы время просиживал в секретной библиотеке, изучая новейшие разработки вооружения. Честно говоря, меня стимулировало и то, что, пусть нерегулярные, премии за рацпредложения в этой области приносили к скудной зарплате инженера-испытателя заметную прибавку. Итак, у меня родилась и постепенно окрепла мысль, что я созрел для поступления в заочную аспирантуру в родной Бауманке. Поделился этой идеей с начальством, меня поддержали.
В МВТУ на нашей выпускной кафедре работал профессор Батуев Герман Семёнович, приятный человек, добрый, любящий студентов. Он был невысокого роста, с большим лбом и большими очками, чем-то напоминал добродушного инопланетянина. Его занятия – и лекции, и семинары, и практикум – были интересны, а главное, я это позднее прочувствовал, полезны.
Герман Семёнович был уникальным и авторитетным специалистом как раз в той области взрывателей, которые приходилось испытывать мне. Если где-то в армии случались ЧП, связанные с несанкционированными подрывами боевых частей, профессора Батуева всегда призывали в государственную комиссию, где он с другими специалистами расследовал случившееся, его слово было решающим.
Профессор Г. С. Батуев
Я приехал к Герману Семёновичу, он припомнил меня как студента, рассказал ему о своей испытательской работе, о собранном материале и попросил его стать моим научным руководителем. Профессор Батуев, как мне показалось, с удовольствием согласился, но предупредил, что работать и учиться в аспирантуре будет очень нелегко, и тут же дал мне первое задание.
Мои однокашники и преподаватели нашей кафедры
(сидит первый слева Г. С. Батуев, стоит второй справа
С. В. Устименко)
Я легко сдал вступительные экзамены и был зачислен в заочную четырехгодичную аспирантуру. Мы стали работать с Германом Семёновичем регулярно встречаться на кафедре, отношения складывались добрые и конструктивные. Постепенно обозначились контуры темы диссертационного исследования. На полигоне просил, чтобы мне почаще давали испытательные проекты, соответствующие, как я уже представлял, своей диссертации, начальство шло навстречу, авторитет Батуева и здесь был непререкаемым.
Параллельно, как и любой аспирант, я должен был сдать в течение года так называемый кандидатский минимум – экзамены по специальности, философии и иностранному языку. Если с первыми двумя у меня не было проблем, то с немецким все было непросто. Я уже подзабыл без практики то, чему научился на Молодежном фестивале 1973 года в ГДР, к тому же требовалось знать новую научно-техническую терминологию. Поэтому пришлось заниматься полгода на специальных курсах в соседнем НИИ. Экзамен оказался сложным, мы сдавали его комиссии в каком-то, уже не помню, гуманитарном вузе. Я получил свою заслуженную четвёрку, соответствующий документ – свидетельство о сдаче кандидатского минимума, и был очень рад. Отметили с моими новыми товарищами это событие и выпили, кроме всего, за то, чтобы немецкий язык нам больше никогда не пригодился. Не понимали тогда, что будет в недалеком будущем.
Пошел второй год моей аспирантуры, казалось, что всё складывается как нельзя лучше. Но однажды я звоню на кафедру, чтобы договориться о встрече с научным руководителем, а мне говорят, что Герман Семёнович в больнице. Я спросил, в какой, чтобы навестить его, но коллеги сказали, что это делать пока нельзя. Прошло ещё некоторое время, я продолжал работать над диссертацией, регулярно звонил на кафедру, узнавал, не поправился ли мой профессор, и вот наконец мне сказали, что Батуев будет на работе в такой-то день. Я, естественно, отпросился у начальства и поехал в предчувствии долгожданной встречи.
Профессор сидел за своим рабочим столом, казалось, что совсем не изменился – лоб, очки, всё на месте. Я радостно подхожу к нему: «Здравствуйте, Герман Семёнович!» Обычно Батуев всегда здоровался со мной за руку, и рукопожатие всегда было энергичным. Сегодня этого не случилось. Сажусь напротив и вижу, что он смотрит как-то сквозь меня: «Здравствуйте, молодой человек, что вы хотели?» Он не узнал меня, невероятно! «Герман Семёнович, это же я, ваш аспирант, Сергей Устименко! Привез вам свои новые материалы и подготовленную для публикации статью». «Спасибо, оставляйте», – отвечает он, хотя должен был прекрасно знать, что мои диссертационные материалы находятся в секретной тетради, которую я взял, как всегда, под расписку в Первом отделе. «Герман Семёнович! Может, как обычно, вы сейчас посмотрите? Я же не имею права оставлять тетрадь!» «Тогда до свидания», – говорит Батуев и продолжает смотреть сквозь меня. Я, ничего не понимая, вышел.
Больше я никогда Германа Семёновича не видел. Позже мне рассказали коллеги по кафедре, под большим секретом, что произошло. Батуев по доброте душевной в последнее время настолько сближался со студентами, что позволял себе иногда выпивать с ними. И вот однажды, после экзамена, прямо в аудитории студенты угостили профессора портвейном, он не отказался. Потом вышел из факультетского здания, переходил дорогу, поскользнулся на гололеде, упал и попал под троллейбус. Скорая. Больница. Клиническая смерть. Врачам удалось вывести Батуева из комы, но он почти потерял память. Учитывая бывшие заслуги, профессора не стали увольнять из МВТУ, и даже иногда его родственники привозили на работу. В один из таких приездов я и встретился с ним. Теперь всё стало и ясно, и очень жалко этого замечательного человека, моего учителя.
Больше я не стал заниматься диссертацией. Тема была настолько специфичной и сложной, что, кроме Германа Семёновича, никто не мог быть моим научным руководителем. Правда, я пользовался льготами, которые мне давало «обучение» в целевой аспирантуре – дополнительный ежегодный месячный оплачиваемый отпуск. Уезжал на шабашку, мы нелегальными бригадами строили разные сельскохозяйственные объекты в Нечерноземье России. Мне довелось заниматься возведением льносушилок в Новгородской области, где я вдобавок к своим строительным навыкам освоил профессию тракториста.
Вскоре произошли изменения и на работе, мне предложили должность освобожденного секретаря комитета комсомола, я согласился. Хоть я и был искренним патриотом, но мне уже не хотелось повышать эффективность смертоносного оружия, особенно после нашего вторжения в Афганистан.
Прошло несколько лет. В моей жизни произошло много перемен. И вот я – старший преподаватель Московской высшей партийной школы, опять пишу диссертацию, но уже не о взрывателях, а о философских аспектах социальной справедливости. Опять сдаю кандидатские экзамены, теперь уже по истории философии, научному коммунизму. По иностранному языку не сдаю. Зачем, ведь в отделе аспирантуры МВТУ, в архиве, наверняка лежит свидетельство о сдаче кандидатского экзамена по немецкому языку, надо только заехать и забрать его. А всё некогда. И вот диссертация готова, все предзащитные процедуры пройдены, осталось только приложить последнее свидетельство. Я еду на 2-ю Бауманскую в отдел аспирантуры МВТУ. Знакомые стены, коридоры альма-матер. Захожу в нужный кабинет, объясняю, зачем пожаловал. Сотрудница приносит из архива мое личное дело аспиранта со словами: «Ну наконец-то вы пришли!». И дает мне папку с документами. Я начинаю листать и не верю своим глазам.
Так, моя аспирантская аттестация после первого года обучения – готовность диссертации 25%, моя подпись, подпись Батуева, подпись членов аттестационной комиссии. Это было.
Аттестация после второго года – готовность работы 50%! Моя не моя подпись, другой научный руководитель. (Герман Семёнович уже тяжело болел и не работал). Подписи членов аттестационной комиссии.
Аттестация третьего года – готовность 75%, подписи те же.
Четвертый год. Диссертация готова на 100%! Назначены оппоненты, ведущая организация. Отзывы. Предзащита прошла успешно. Подписи членов.
И заключение (это супер!): «Аспирант в назначенное время на защиту не явился».
«Ну что же вы нас так подвели, не пришли на свою защиту?!» – то ли серьезно, то ли с пониманием всего, что произошло, говорит сотрудница отдела аспирантуры МВТУ.
Я забираю из папки слегка пожелтевшее свидетельство о сдаче кандидатского экзамена по немецкому языку. Прощаюсь, не скандалю, не прошу лживую папку. Зачем? Выхожу из Бауманки, как говорится, с противоречивыми чувствами. С одной стороны, мне стыдно за сотрудников своей кафедры. Для получения каких-то копеек они фальсифицировали мое окончание аспирантуры. Даже не постыдились памяти профессора Батуева! С другой стороны, я теперь документально подтвержденный выпускник аспирантуры МВТУ. А что не защитил диссертацию – это мелочи, о которых я могу и умолчать!
Выстраданное свидетельство мне не пригодилось. Я успешно защитил свою настоящую кандидатскую диссертацию по социальной справедливости. Документы передали в ВАК, а оттуда сообщили, что мое свидетельство о сдаче иностранного языка годится только для технических специальностей, а для гуманитарных я должен сдавать язык снова. Что делать? Конечно, я ничего сдавать не стал. Немецкий я уже совсем подзабыл, да и ума набрался. Попросил своего научного руководителя – проректора, как лицо заинтересованное, поспособствовать «создать» для меня пресловутое свидетельство. Что и было сделано зав. кафедрой иностранного языка, председателем комиссии по сдаче кандидатского экзамена. Мы с ней были знакомы, застряли как-то в одном лифте.
Кстати, эта зав. кафедрой была женой секретаря ЦК КПРФ Антоновича Ивана Ивановича, его избирательная кампания по выборам в Верховный Совет РСФСР была одной из первых, в которой я учувствовал в качестве социолога. Антонович проиграл. СССР распался.
Я никоим образом не хочу бросить тень на кого-то из преподавателей моей выпускной кафедры в МВТУ. Наоборот, к большинству из них у меня сохранились самые теплые чувства и уважение. Но когда говорят, что в Советском Союзе не было коррупции, я вспоминаю в том числе и этот нестандартный сюжет.
Сегодня, как профессор с многолетним стажем, могу с гордостью сказать, что ни от одного студента или аспиранта я не получил никакого «презента». Случались такие сюжеты. Приходилось принимать экзамены у студентов-заочников. Я знал, что знаниями они, мягко говоря, не блещут. Они знали это и лучше меня, поэтому приносили преподавателям всякие «сувениры», как правило, дорогой алкоголь. Я поступал так: «Поставьте ваши сувениры на подоконник, после экзамена посмотрим!»
Мне было жалко этих людей, я их прекрасно понимал, поэтому превращал экзамен в собеседование, больше говорил сам, стараясь дать какие-то дополнительные знания. Потом спрашивал, какую оценку они заслужили. Как правило, ожидали тройку. Ну и ладно. Не приезжать же им снова из Брянска пересдавать свою двойку! Но были и действительно сильные студенты, это радовало.
После окончания всех экзаменационных процедур я подзывал старосту и просил отнести «презент» на кафедру преподавателям. Профессура в те времена жила небогато и была явно довольна, я тоже.
5. Почем она, копеечка
Говорят, что при Советской власти всё было хорошо. Было, но не всё. Когда я работал в НИИ «Геодезия», моя месячная зарплата (руководителя испытаний!) была 110 рублей, с премией – 132 рубля. Для сравнения скажу, что рядовой пенсионер в СССР тоже получал 110 рублей. Такое было у нас государство. Мы занимались сложнейшей работой, обеспечивали обороноспособность страны, ежедневно рисковали жизнями, трудились и в дождь, и в мороз, иногда по пояс в снегу, но с трудом могли прокормить свои семьи. Существовал даже такой анекдот: инженера-испытателя спрашивают: «Что ты испытываешь?» Он отвечает: «Нужду!»
Чтобы как-то вырваться из этой нищенской ситуации, приходилось предпринимать определенные усилия, иногда стандартные, иногда не очень. Небольшую надбавку мне давали вознаграждения за рационализаторские предложения. Этим я занимался активно, но доход был нерегулярный и небольшой, к тому же существовала традиция делиться этой премией с коллегами в «булькающем» виде. Большинство моих работ были креативными и полезными, но малоденежными, 30–70 рублей. А однажды я прямо-таки сделал деньги из снега!
Предстояли испытания новых взрывателей для снарядов к мелкокалиберным пушкам. Такие снаряды должны были пойти на вооружение в ближайшее время. Чтобы проверить их безопасность, конструкторы предложили испытать, как поведут себя различные взрыватели, если снаряд будет пролетать через полуметровый слой снега. Это вполне логично, ведь стрельба должна вестись из наземных, морских и воздушных систем в любую погоду, в том числе и в снежных «зарядах». При подготовке к испытаниям я попросил официально через ТЗ (техническое задание) наших технологов придумать приспособления для создания мишени с 0,5 м снега толщиной. Технологи долго возились с этой задачей и придумали сделать короба из фанеры с квадратными отверстиями по 70 см и такими открывающимися с двух сторон тоже фанерными щитками. По мысли технологов, в короб насыпается снег, потом щитки открываются, и образуется мишень. Стреляй! Кажется – пустяк, элементарно. Но сделать эти ящики оказалось непросто.
У меня были не только эти «снежные» испытания, но и многое другое. Когда мне принесли на утверждение чертежи, я взглянул и сказал: «Сойдет, давайте быстрей запускайте в производство, а то зима кончится!» Финансисты подсчитали стоимость 50 этих ящиков, сумма приличная, но мне-то что. Было принято, что на оборудовании для испытаний, в отличие от зарплаты, денег не жалели. Через пару дней мне звонит, начальник механического цеха, уже мой знакомый: «Сергей, а что, делать эти ящики все сразу? Мы сделали пока три, а мастера уже замучались с этими отверстиями, шторами, легче мебель делать. Всё производство затормозили!» «Ладно, привозите эти три, посмотрим, больше пока не надо».
С утра назначаются испытания. Привозят на батарею ящики. Устанавливаем первую мишень. Рабочие лопатами заполняют снегом ящик, тоже не просто засыпать полтора куба снега. Засыпали, открыли щитки, вроде все нормально. Военпред доволен, бригада конструкторов волнуется, диспетчер дает добро. Наводим орудие на снежную мишень, сам ещё раз проверяю точность наводки, через ТХП (трубка холодного прицеливания) сверяю маркировку снарядов с документацией, знаю, что за этими взрывателями – громадный человеческий труд.
Все в укрытии, смотрим в перископы. Даем звуковой сигнал опасности, чтобы никто не оказался случайно поблизости. Командую: «Заряжай», наводчик заряжает снаряд, приносит коробку с контактами для капсюля-электродетонатора. Она на замке, ключ у меня, открываю. Все напряжены. Командую: «Орудие!» Выстрел, и тут же взрыв. Дым, снежное облако. Ящик разлетается в щепки. Но один выстрел – это еще не статистика. Производим второй, тот же результат, третий – то же самое.
Я останавливаю испытания, докладываю диспетчеру и начальству, конструкторы в унынии, понятно. Что будем делать? Надо отстрелять всю партию, там разные модификации взрывателей, а фанерные коробки будут делать ещё до весны! И тут я вспоминаю, что у нас на пороховом складе есть цинковые ящики для хранения пороха – в обиходе «цинки». Звоню туда, прошу замерить габариты. Точно, есть такие «цинки» 0,5 метра шириной. Тут же объясняю всем присутствующим свою мысль: берем «цинку», вырезаем верхнюю крышку и дно. Затем разрезаем по диагонали ребра, получаем два уголка по 0,5 метра. Устанавливаем их на постамент из ящиков для снарядов. Соединяем бандажом, насыпаем в эту формочку снег, разъединяем бандаж, и вот кубик – готовая мишень! Просто, как в детской песочнице! Все довольны: «Ну ты и голова, Сергей!» Все идут обедать, а я иду к начальству. «Ну что, Сергей, сорвались испытания?!» – недовольно говорит начальство. Тут я объясняю свою нехитрую мысль, конструкторы согласны, военпреды тоже, наводчики в восторге, намучались с ящиками. Получаю добро, и уже после обеда на площадку привозят то, что мне надо. Все на месте. Продолжаем испытания. Ставим уголки в формочку, затягиваем ремнем, насыпаем снег, снимаем ремень и форму. Стоит снежный кубик. Производим выстрел с той же модификацией взрывателей, результат такой же, взрываются при прохождении снега, только нет раздолбанных ящиков.
Из 50 взрывателей два вида по 10 штук были забракованы, а три дали позитивный результат. Все довольны, особенно конструкторы, теперь им всё ясно, а сколько времени сэкономлено! Благодарят меня, приглашают после работы в кафе… Посмотрим.
Вот такая обычная история. А необычное то, что я по горячим следам оформляю на свой снежный кубик рацпредложение. А что, все правильно. Мы обеспечили все нормативы, да ещё и сэкономили на ящиках приличную сумму. Придраться не к чему! Через пару месяцев я получаю в кассе 280 рублей, зарплата как начальника отделения. Правда, это был единственный такой удачный случай, да и пришлось поделиться с коллегами.
Когда я покидал работу испытателя, у меня с моим товарищем – технологом Мишей Быковым – уже была почти готова заявка на изобретение. Мы предлагали заменить один очень затратный вид испытаний для шестиствольной авиационной пушки другим – без стрельбы. Экономия громадная, а премия – тысячи рублей. Но не срослось, зато Михаил в недалеком времени стал главным инженером института – величина!
Итак, мы с коллегами, такими же бедолагами, как и я, искали возможность дополнительного заработка. Это было непросто.
В научно-исследовательском секторе руководителем был мой добрый приятель Толя Козлов, математик по образованию. Мы вместе писали рацпредложения, занимались «покосными делами», играли в преферанс. Он был коренастый, полный, добродушный сибиряк, такой Винни-Пух. Как-то раз он мне серьезно помог, выручил.
Был у меня один нестандартный сюжет. Я проводил пустяковые испытания звеньев, соединяющих инертные боеприпасы, из двуствольной зенитной установки. Иногда такое случались. Начальство в лице начальника сектора, орденоносной Тамары Григорьевны Беловой: «Сергей, отстреляй там эту ерунду, а то Малышев заболел». Я оставлял свои сложные опытные испытания взрывателей и нехотя шёл на батарею, мы же коллектив!
Зенитная установка ЗУ-23
Чтобы не было отдачи во время стрельбы, ЗУ-23 закреплялось к грунту такими штырями, сошниками. Их забивали кувалдой. И вот, по непонятной причине, во время очереди пушку сорвало с сошников, и снаряды улетели чёрт знает куда. То ли грунт оказался слабым, то ли я не доглядел за наводчиком, непонятно. Но факт есть факт, как сейчас бы сказали, косяк налицо. Поставили пушку на место, собрали испытуемые звенья, соединяющие улетевшие «болванчики».
Но оказалось, что снаряды улетели не чёрт знает куда, а на дорогу так называемой восьмой площадки, где проводились трековые испытания – разгон ракет по железной дорожке до сверхзвуковой скорости. Километрах в четырех от нас. Мне звонит диспетчер. «Ты что, с ума сошёл, обстрелял восьмую площадку?!» Через несколько минут приезжает на «газике» начальник этой площадки. Тоже начинает орать. Я спокойно: «Смотри: все закреплено. Установка на месте. Снаряды инертные. Военпред подтвердит. Покажите, что у вас там произошло». Едем все вместе на восьмую площадку. Я раньше там не был. Вдоль разгонного трека асфальтированная дорога. Подъезжаем. И прямо поперек асфальта воткнулись мои «красавцы» – 23-миллиметровые болванчики. «Ну и что, из-за этой ерунды надо было паниковать?» – почему-то опять спокойно говорю я, хотя в душе знаю – виноват. Мог кто-то пострадать, и серьезно. Но ведь не пострадал же!
Потом был большой шум, разбор полетов, на меня сыпались такие шишки, что не дай бог, дело незаурядное. И тут Толя Козлов меня буквально спас. Я ему всё рассказал, и он, как специалист по баллистике, предположил, что это была девиация – изменение траектории, связанная с особенностями снаряда и возможным направлением ветра. Начальство, чтобы не раздувать костер, попросило его представить доказательства. И Толя, математик-баллистик с университетским образованием, написал отчет с какими-то немыслимыми формулами. Короче говоря, всё свалили на конструкторов снарядов из Тулы. Те обиделись, но промолчали. С нами лучше не связываться, а то при очередной штурмовщине можно остаться без премии. Правда, на всякий случай премии лишили меня: «Девиация, понимаешь». Могло быть и хуже, смотреть надо внимательней! Это я себе.
Так вот, возвращаясь к нужде и дополнительным заработкам. Может попробовать разгружать вагоны? Инициатором был Толя Козлов. Я, по просьбе Козлова, якобы для совместной работы «отпрашивался» у своего начальства, а сам ездил по ближайшим товарным станциям: Северянин, Мытищи, Пушкино. Все безрезультатно. Уже везде были бригады грузчиков, и вакансий не предвиделось. И однажды повезло, я договорился с начальником станции Софрино о перегрузке мешков с сахаром из вагонов в грузовики.
Мы приехали бригадой в пять человек, такие же инженеры, как я, в Софрино, недаром же наш НИИ раньше назывался Софринский артиллеристский полигон. На станции нам тамошние грузчики показали, как надо работать: два человека подают мешок с сахаром из вагона на спину третьему. Тот несет его к машине и поворачивается спиной к кузову. В кузове еще двое принимают мешок и укладывают в штабеля. После нескольких попыток работа нашей бригады наладилась.
Тут мы поняли, что разгружать сахар – это не сахар. Один мешок весил 60 кг. Машину почему-то, уже не помню, нельзя было подогнать к вагону вплотную, приходилось носить тяжеленные мешки на спине. Мы менялись по очереди на этом самом тяжелом участке работы. За день разгрузили всего полвагона – это 700 мешков, и нагрузили, кажется, 12 машин. Работа была адская. На следующий день у нас болели все мышцы, зато мы получили живые деньги, и это нас стимулировало. Мы еще не раз приезжали в Софрино и стали почти профессиональными грузчиками. Помню, мы разгружали вагон с водкой. На этот раз работа была не очень тяжелой, надо было ящики с 20 бутылками водки перемещать и устанавливать в фуру, подогнанную задом к вагону, затем ехать на склад и там ее разгружать. Разгрузили вагон и приступили к следующему. Экспедитор, сопровождавший вагоны с водкой, рассказал нам, что в каждом вагоне один ящик предусмотрен «на бой». А поскольку мы работали аккуратно и ничего не разбили, то он может этот ящик списать нам. Нас не пришлось уговаривать. Неплохой подарок! И после работы мы решили тут же отметить это дело. Купили в станционном буфете какие-то пирожки и лимонад, попросили под честное слово стаканы. И вот сидим мы в вагоне с водкой, на ящиках с водкой и пьем водку!
Надо сказать, что эта затея с вагонами как-то сошла на нет. Работа была каторжная, непостоянная, а деньги небольшие. Тем более что от основной работы на полигоне нас никто не освобождал.
Полигон занимал площадь больше ста квадратных километров. Представляете, сколько здесь могло бы расположиться сенокосных угодий, так необходимых для нашего небогатого подмосковного животноводства! Но нельзя, земля отчуждена, да и дело это крайне опасное, на этой земле лежало несметное количество неразорвавшихся снарядов. Выход, конечно, был найден. Во-первых, создано свое подсобное сельхозхозяйство, со стадом, кажется, 400 коров. Его снабжали сеном наши сотрудники: инженеры, технологи, рабочие. Кроме того, многие сотрудники полигона в свободное время косили сено и продавали его в ближайшие колхозы. То есть дело было поставлено на широкую ногу.
Чтобы обеспечить безопасность сенокоса, весной, после схода снега, но до появления травы проводились так называемые дни отказов. Работники полигона, кто разбирался в снарядах, выстраивались в цепь поперек испытательной трассы и двигались в поисках неразорвавшихся «изделий». Если находили, то обозначали флажком. Работа была опасная, каждый снаряд мог взорваться под ногами, поэтому смотрели ответственно. И так проходили за метром метр, километр за километром. После этого специально обученные люди производили подрыв «отказов» с помощью тротиловых шашек. Площадки для покосов были условно очищены. Условно потому, что рассказывали, во время покоса были случаи, когда снаряды взрывались под косой. Я этого не видел, да и никто из знакомых, к счастью, не подорвался. Но вероятность этого не была равна нулю.
Уже в первое лето работы на полигоне я получил начальные навыки непростой сенокосной науки. Моими учителями были рабочие и коллеги, инженеры-испытатели. Хорошие люди, я им от души благодарен. Вообще у меня практически со всеми на полигоне были нормальные, добрые отношения. Сложная и опасная работа требовала взаимопонимания и взаимоуважения. Час назад во время испытаний я – начальник, а потом рабочий или мастер – мой начальник, он учит меня тонкостям покосного дела. Мне выделили «пикет», участок на трассе, где только я по неписаному правилу мог косить сено. Во время покоса время испытаний было сокращено, начинали стрельбы позже, заканчивали раньше.
Летом на батарее то здесь, то там раздавался звенящий стук: это косцы, работники полигона, в перерывах от стрельбы отбивали косы. У хорошей косы лезвие должно быть острым как бритва. Для этого его и отбивали молотками на таких стальных наковаленках, которые назывались «бабками». Коса должна быть правильно под определенным углом насажена на косьё, рукоятку из сосны. На высоте, извините, пупка к косью крепилась горизонтальная рукоятка, тоже под определенным углом. Хорошая коса – это полдела. И еще одна тонкость. Размер косы. Он определялся «руками», числом обхвата лезвия от 6 до 12. Если трава высокая и густая, лучше короткая коса 6–8 «рук», если низкая и слабая трава, то коса нужна побольше, 10–12 «рук». Поэтому у каждого серьезного косца было как минимум две косы. У меня тоже.
Нет ничего прекрасней, когда на заре выходишь в поле, роса, стелется легкий туман, звенит коса, и скошенная трава ложится ровными рядами, а сзади остаются темные следы твоих ног.
Но идиллия недолгая. Первое – на тебя ополчается всякий гнус, мошка и комары, а чуть взойдет солнце, просыпаются слепни. И все норовят тебя ужалить. Первый урок у меня был показательным. Я вышел на покос в босоножках, рубашке в сеточку с короткими рукавами и через полчаса искусан был ужасно. Хорошо, что у соседа по покосу оказалась средство от комаров «Дэта». Но надо, как меня научили, обязательно надевать носки, белую рубашку с длинными рукавами и на голову – косынку, обрызганную слегка «Дэтой».
Итак, с гнусом покончено, но неприятности могут продолжиться. Через несколько минут начинаешь замечать, что коса с трудом косит или даже мнет траву. Она затупилась. Здесь выручает оселок, продолговатый точильный камень. Берешь косу, упираешь носом лезвия в землю и правишь. Не дай бог забыть или потерять оселок, считай, день потерян. Но всё на месте, под рукой. Опять коса звенит, опять выстилаются ряды и поднимается ни с чем не сравнимый, прекрасный запах скошенной травы.
Один раз мы с товарищами так увлеклись покосом, что забыли о начале стрельб. 10 часов, наш коллега РИ Федя Пронькин должен работать «кучность» 120 мм разрывными снарядами как раз на дистанции 10 км, где был наш покос. Слышим, летит снаряд, бросили косы, легли. Взрыв метрах в 70. Вскакиваем, бежим, летит второй, падаем. Он ещё ближе. И так перебежками добираемся до защитной лесополосы. Потом только приходим в себя. Играли со смертью, идиоты!
Сегодня сенокос скорее экзотика, поэтому коротко расскажу ещё о некоторых особенностях этого ремесла. Для того чтобы скошенную траву подсушить, через два-три дня ее переворачивают граблями. Ещё через пару дней, если нет дождя, «согребают» в валы и вилами делают копны. Беда, если в копне сено недостаточно сухое, тогда начинается самовозгорание, копна «горит», идет пар. Её можно спасти, если вовремя раскидать и просушить.
Если всё нормально, сено можно вывозить. Мы заказывали машины из колхозов, в них недостатка не было. Стояли всегда за проходной. Их пропускали на территорию без проблем, выписывая у охраны пропуск.
Для погрузки сена нужны несколько человек. Распахиваются борта грузовика, на дно кузова растягиваются по диагонали две толстые и длинные веревки, почти канаты. Борта закрывают. Один человек поднимается в кузов, он главный, остальные снизу подают ему вилами с длинными ручками сено из копен. Главный равномерно распределяет его в кузове и утаптывает. Машина медленно перемещается от копны к копне, стог в кузове растет и вверх, и вширь. Важно не допустить перекоса сена. Косцы стараются нагрузить сена как можно больше, но тут вступает в свои права водитель: «Ребята, хватит, а то шины лопнут!» Или что ещё хуже: «Я перевернусь!». Не шутки, были случаи.
Дальше следующие манипуляции. Концы веревок поднимают вверх. Внизу уже подготовленный кол из березы и слега, часть тонкого ствола. Они подаются вверх стога. Кол загоняется глубоко в центр стога. Концы веревок завязываются по диагонали. Образуется такая большая «бандероль». На верх стога забирается еще один человек, и они вдвоем, используя слегу как ворот, натягивают веревки, закрепляя стог в машине. Опасно, если вдруг не удержишь слегу, она раскрутится и так даст тебе по зубам! Но закрутили, привязали слегу к одной из веревок, можно слезать, а высоко. Внизу подхватывают товарищи. Водитель подвязывает борта, озабоченно стучит по шинам, качает головой, но трогается. Рядом садится главный. Едут тихонько, любая ямка, и стог начинает качаться. Добираются до асфальта. Теперь полегче. Правда, машина занимает всю дорогу, и встречные машины жмутся к обочине, а обгонять никто не решается. Проходную проезжают без проблем, охрана делает вид, что проверяет, что в стогу, а как проверишь?! Провезти при желании можно что угодно, и иногда провозили доски, фанеру, листы железа. Но это нехорошо и редко.
Ну а дальше все просто. Приезжают в колхоз, взвешивают на автовесах машину с сеном, вес машины известен, его вычитают. Кладовщик выписывает квитанцию, старший идет в контору и получает деньги. Немного отдает водителю. Обычно за старшим кто-то приезжает. Потом деньги делят и идут отмечать. Всё. Завтра с рассвета опять «коси, коса, пока роса».
