Сергей Соловьев
Император Александр I. Политика, дипломатия
Новая причина сильного беспокойства в Вене! Россия прямо высказывает, как, по ее мнению, всего лучше должны определиться отношения между Грецией и Турцией; но здесь высказывается основная мысль русского кабинета: он не хочет независимой Греции, но княжеств, которых представителем будет константинопольский патриарх, которые, следовательно, подпадут русскому влиянию. Как тут быть? Другие державы не могут не принять в основе петербургского предложения. Единственное средство – замедлить дело. Австрийский посланник в Петербурге предлагает отложить его до конца кампании 1824 года. Турки наверно потерпят неудачу и потому должны будут согласиться на предложение держав, сделанное в смысле русского плана. Но петербургский кабинет не хочет медлить, требуя, чтобы тотчас же было приступлено к делу. В июне начались в Петербурге конференции по греческим делам. Дело трудное; и на этой трудности Меттерних основывал свои расчеты. «Вопрос о вмешательстве, – писал он интернунцию, – принадлежит к вопросам неразрешимым. Хорошо, если б можно было его избежать; но если нельзя, то надобно распорядиться так, чтобы доказательства неразрешимости вопроса были очевидны. В этом состоит вся моя тайна. Турки не хотят, греки также не хотят: этого с меня довольно, чтобы идти дальше». Турки действительно не хотели; когда они узнали из газет о содержании русского мемуара 9 января, то рейс-эфенди сильно против него высказался: «В каком договоре написано, что европейские государи имеют право распоряжаться в Турции, когда христианским подданным Порты угодно будет возмутиться? Чем может быть оправдана такая претензия: тем, что наше оружие не принудило бунтовщиков к покорности? Но кто в этом виноват? Кроме явных врагов, греков, мы должны бороться еще с тайными, которые нам подносят только дружественные слова, а бунтовщикам дают оружие, деньги, советы и помощь всякого рода. Мы не требуем ничего, кроме уважения к нашей независимости; мы не вмешиваемся в чужие дела и решились не позволять, чтобы другие вмешивались в наши». Когда и в Греции узнали о русском плане 9 января, то газета временного правительства «Гидрейские Ведомости» высказалась против него; греки требовали у Каннинга, чтобы Англия помогла им точно так же, как помогла испанским колониям в Америке. Каннинг был в затруднительном положении; поспешность России сбивала его; ему нужно было подумать, как бы выиграть ход перед Россией. Он замедлил посылкой в Петербург обещанного уполномоченного по греческим делам, племянника своего лорда Стратфорда Каннинга, и этот уполномоченный должен был приехать в Петербург – через Вену! А в Вене между тем хлопотали о том, как бы усилить несогласие между Россией и Англией, посылали в Петербург внушения, что Каннинг руководствуется представлениями революционного греческого правительства; такие же внушения посылались из Вены и в Константинополь.
Каннинг не руководился представлениями греческого правительства. Он это ясно показал в своем ответе ему (1 декабря 1824 г.). Каннинг писал, что в Греции напрасно так вооружаются против русского проекта 9 января; если нужно посредничество держав для прекращения борьбы, то посредничество немыслимо без сделки, в которой бы, с одной стороны, была ограничена верховная власть Порты, а с другой – независимость греков; если же обе стороны отвергают всякую сделку, то нечего думать о посредничестве. Греки требуют у британского правительства помощи, сравнивая свои права на эту помощь с правами американских испанских колоний, отделившихся от метрополии; но в борьбе между Испанией и ее колониями Великобритания держалась строгого нейтралитета; такой же нейтралитет соблюден Англией и в войне, опустошающей Грецию. Временное правительство Греции может рассчитывать на неизменное продолжение этого нейтралитета. Оно может быть уверено, что Великобритания не примет участия ни в какой попытке заставить греков помириться на условиях, противных их желаниям; и если греки рано или поздно сочтут нужным для себя просить посредничества Англии, последняя предложит его Порте и употребит все усилия, чтобы сделать его действительным, вместе с другими державами, которых содействие облегчит дело и даст ему прочность.
В Вене были уверены, что Каннинг не думает о независимости Греции, хочет принять русский план, но не с тем, чтобы отдавать Грецию русскому влиянию, а чтобы поделиться на Балканском полуострове влиянием с Россией: как Россия оторвала от Турции Сербию и Дунайские княжества, так Англия хотела оторвать Грецию и утвердить здесь свое влияние, подобное русскому влиянию в Сербии, Молдавии и Валахии. В Греции очень обрадовались ответу Каннинга, хотя в действительности радоваться было нечему; схватились преимущественно за ту часть его письма, где он обещал, что Англия не соединится с другими державами, чтобы заставить греков помириться с Портой на невыгодных для них условиях; заключили из этого, что нечего бояться вмешательства других держав; что Англия заступится за греков и перед союзниками точно так же, как перед Портой; что, одним словом, надобно ждать спасения от одной Англии! Но некоторые попытались присоединить к Англии и Австрию, заставить последнюю предпочесть независимость Греции русскому плану. Гёнц получил письмо от Александра Маврокордато, главы английской партии в Греции. «Если Порта, – писал Маврокордато, – находит до известной степени поддержку в кабинетах европейских; если существование Порты желательно для них, то, конечно, они имеют при этом одну цель – сохранить оплот против будущего усиления России. Факты доказали, что Порта неспособна служить этой цели. Представляется, однако, возможность, чтоб она служила ей в будущем. Отделение собственной Греции не ослабит Турцию, но усилит ее, сделает ее способною противиться честолюбивым замыслам России. Обязанная держать значительные гарнизоны в крепостях греческих, Турция теряет часть своих средств, которые могла бы употребить против своих неприятелей; турецкое народонаселение, рассеянное в греческих областях, не может содействовать всеобщему вооружению, какое султан обыкновенно назначает в самое опасное время. В случае отделения Греции все эти силы будут под руками у султана. Греки самые злые враги турок и имеют причину враждовать к ним; но как скоро независимость Греции будет признана и границы определены, греки обязаны будут поддерживать существование Турции, не имея причины бояться ее и, наоборот, имея важные причины опасаться России. Естественные враги турок, греки, превратятся в самых верных союзников их, когда Россия вздумает выгнать турок из Европы».
Гёнц отвечал, что Маврокордато исключительно занимается вопросом об интересе; но есть высший вопрос – о принципах. Борьба между турками и греками не есть тяжба, которую европейские державы призваны судить, ибо одна из тяжущихся сторон постоянно отстраняет их вмешательство. Признать независимость греков – это значит, со стороны европейских держав, произнести без апелляции приговор в деле, им чуждом. По какому праву державы поступят таким образом? В их кодексе, кодексе трактатов, нет оружия для борьбы с правами империи Оттоманской. Несмотря на то, в Вене приняли к сведению вопрос о выгодах признания независимости Греции, чтобы в крайности выставить его против России.
Между тем в Англии, переменив политику относительно Греческого вопроса, затеяв новое дело, не знали, как вести его, и решились, как обыкновенно бывает в подобных положениях, ничего не делать, ждать и смотреть, что другие будут делать, и всего лучше, если можно помешать и другим что-нибудь сделать. 1824-й год проходил, а племянник Каннинга Стратфорд Каннинг не являлся в Петербург с полномочиями. 21 декабря Стратфорд Каннинг приехал в Вену и объявил, что он не может быть свидетелем, даже и немым, петербургских конференций и что он едет в Петербург только затем, чтобы предложить отсрочить конференцию до того времени, когда греки или турки или те и другие вместе, усталые, истощенные, обратятся к европейским державам с просьбой о посредничестве; при этом Стратфорд Каннинг приглашал Меттерниха действовать заодно против России. Но Меттерних не поддался этим внушениям: Англия отказывается от участия в решении Греческого вопроса, но Россия не откажется и тем сильнее будет действовать; как Англия тут будет ей мешать – неизвестно. Гёнц, конечно, выражал мысль своего патрона, когда писал: «Турецкая империя должна бояться государств одиночных, а вовсе не государств соединенных; ибо никогда не будет двух, которые соединятся на ее погибель, тогда как их разделение может дать тому или другому интересы, противоположные интересам Порты. По этому принципу, который должен быть начертан золотыми буквами над дверями Дивана, опасность заключается в отделении Англии: средства спасения сосредоточены в Союзе держав континентальных. Нет нужды, что между членами этого Союза находится исконный враг Турции; надобно иметь в виду не Россию как таковую, но Россию, составляющую нераздельную часть Союза, которому она больше предана, чем какому-нибудь из своих частных интересов». Таким образом, в Вене никак не хотели оставить Россию одну, и Меттерних отвечал Стратфорду Каннингу, что Австрия будет довольна, если Россия откажется от петербургских конференций, но примет в них участие, как скоро Россия, несмотря на отпадение Англии, пожелает их. В Петербурге, узнав о предложениях племянника в Вене, высказали свое удивление насчет поведения дяди, который прежде заявлял совершенно другое, и покончили тем, что объявили прекращение сношений между Россией и Англией по поводу дел турецких и греческих. В Вене совершенно верно оценили беспринципное, руководящееся случайностями и ближайшими выгодами поведение Каннинга. в котором олицетворилась национальная английская политика. тогда как предшествовавшая политика Касльри вследствие продолжительного общего действия со всей Европой много теряла из этого островного, особного характера английской политики. Генц писал: «Что касается английского правительства, то не думаю, чтоб оно приняло какое-нибудь решение относительно дел турецкого и греческого. Каннинг не хотел вдаваться в обсуждение этих дел, что могло бы поставить его в разлад с общественным мнением страны или увлечь в поступки, могущие стеснить полную свободу его движений в различных фазах, какие представят события. Вот секрет его протеста против конференций. Он не выскажется зря по такому сложному вопросу. Он хочет выиграть время, наблюдая за оборотом, какой примет вопрос; а между тем он будет избегать и открытой ссоры с Портою и не выскажется прямо против греческих претензий».
При таком поведении Англии тем желательнее было для России сближение с Францией. Здесь в сентябре 1824 года умер король Людовик XVIII-й, и ему наследовал брат, граф Артуа, под именем Карла Х-го. На представления Поццо-ди-Борго, что Франция в Восточном вопросе должна действовать диаметрально противоположно Англии, то есть не уклоняться от решения дел сообща, но тесно примкнуть к Союзу, новый король отвечал, что и до вступления своего на престол, и теперь он видел и видит спасение Франции и Европы вообще в принципах Союза и в поддержке его; что он сожалеет об удалении Англии, ибо ее равнодушие или противодействие умножат трудности и осложнят положение; но эта неприятность должна только усилить континентальный Союз. Не обманывая себя насчет препятствий, которые будут встречены союзниками и со стороны турок, и со стороны греков, надобно по требованию общего интереса испытать все средства, чтобы мудрые и великодушные предложения русского императора были приняты. Граф Ла-Ферроннэ немедленно отправится в Петербург с инструкциями, уполномоченный участвовать в конференциях и других действиях, какие сочтутся нужными для достижения спасительной цели. Король прибавил, что он знает все добро, какое император Александр сделал миру в прошедшем, и что его доверенность к нему относительно будущего безгранична; что со своей стороны он будет содействовать этому добру, управляя Францией по возможности правосудно и благоразумно и оставаясь в неразрывной связи с политической федерацией, которая составляет источник нашей силы и ручательство за общую безопасность.
Итак, несмотря на удаление Англии, в 1825 году в Петербурге будут конференции по греческим делам. Венский двор уполномочил своего посланника графа Лебцельтерна участвовать в них, причем ему было предписано: если не согласятся на совершенное покорение греков султану с некоторыми уступками в пользу улучшения гражданского быта покорившихся, то соглашаться только на совершенную независимость греков, Лебцельтерн не замедлил пустить предложение о независимости. Когда в конференциях пошла речь о том, что в случае отказа со стороны Порты допустить вмешательство союзных дворов надобно употребить против нее принудительные средства – или начать прямо неприятельские действия, или занять некоторые турецкие провинции, Лебцельтерн объявил, что его двор не согласится на это и гораздо лучше признать независимость Греции, что послужит вместо оружия принудительным средством и внушит спасительный страх Дивану. Странность этого предложения была очевидна: Россия требовала у союзных дворов, чтобы они вместе с ней употребили свое посредничество для немедленного прекращения борьбы между турками и греками, тем более что греки, как было видно, не смели надеяться на успех, а венский двор для избежания принудительных средств предлагает признать независимость Греции, что одно, без подания помощи грекам, нисколько не могло содействовать прекращению кровопролития. Это объявление могло быть неприятно, оскорбительно для Порты – и только, она боялась больше всего вмешательства; объявление же независимости одно, при нейтралитете европейских держав, было неопасно туркам: они свободно продолжали бы истребительную войну и покорили бы народ, провозглашенный независимым. С русской стороны предложение Лебцельтерна было отвергнуто; но венский двор считал себя при этом в большом выигрыше: по его мнению, Россия, отвергнув австрийское предложение, обнаружила себя пред союзниками, показав, что она никогда не имела в виду освобождения Греции, но, требуя вмешательства, преследовала свои честолюбивые виды. При таких условиях, когда Англия отказалась от участия в конференциях, Австрия приняла в них участие с явной целью мешать делу, когда две другие державы, участвовавшие в конференциях, Франция и особенно Пруссия, боялись решительных мер, могших вести к войне, – при таких условиях понятно, что конференции 1825 года могли иметь самый незначительный результат. Было определено, что представители союзных дворов в Константинополе попытаются убедить Порту в необходимости допустить принцип вмешательства великих континентальных государств для прекращения смуты на Востоке, сделают с этою целью устные и конфиденциальные представления рейс-эфенди, докажут ему необходимость и выгоды этого вмешательства.
Попытка уполномоченных, как легко было предвидеть, не удалась. Еще прежде получения известия об этой неудаче петербургский кабинет обратился к венскому, парижскому и берлинскому кабинетам с вопросом: что они намерены делать в случае, если Порта отвергнет вмешательство? Кабинеты отвечали, что они будут несогласны на употребление какого-нибудь принудительного средства. Союзники отказывались действовать; а между тем в Греции потеряли надежду продолжать с успехом борьбу одними собственными средствами, и в июле месяце составлен был акт, которым греческий народ предавал неограниченному покровительству Великобритании свою национальную независимость и свое политическое существование. С другой стороны, Порта остановилась в удовлетворении русским требованиям. В Дунайских княжествах существовали особые полицейские отряды (бешли) для защиты жителей от турок и для высылки последних за Дунай; эти отряды находились в полной зависимости от господарей, без позволения которых офицеры их (башбеш-ли) не могли сноситься с турецкими пашами. Но теперь из бешли Порта образовала особое войско, совершенно независимое от господарей, и тогда как до 1821 года содержание бешли стоило Валахии ежегодно 125.000 пиастров, теперь стоило 880.000. В сентябре Минчаки получил из Петербурга бумагу, в которой ясно выражалось, как теперь императорское правительство относилось к союзникам. «Упорство Порты по вопросу о бешли, – говорилось в этой бумаге, – возбудило в высшей степени справедливое негодование императора и открыло ему глаза относительно той роли, какую играют в Константинополе посланники австрийский, французский и прусский. С этих пор императору неугодно в Восточном вопросе обращать внимание на союзников: он будет здесь идти путем, который соответствует истинным интересам России и его достоинству». В Вене, где с таким напряженным вниманием следили за Восточным вопросом, почувствовали, что Россия не хочет долее оставаться на колеблющейся почве, на какой стояла она до сих пор. Меттерних сильно тревожился: ему давали знать, что император Александр в высшей степени недоволен и наклонен к перемене политики; австрийского канцлера сильно тревожило то, что император отправился на юг, где работали гетеристы, отправился в сопровождении генерала Дибича и других желающих войны людей. Главнокомандующий Южной армией граф Витгенштейн незадолго перед тем был вызван в Петербург и оттуда опять поехал к армии. Меттерних писал интернунцию: «Император Александр хочет выйти из своего, конечно, ложного положения. Предоставленный самому себе, он может принять решение, которое может быть опять неверным средством; но если Порте нанесен удар, то все равно, как он нанесен. Если Диван не совсем ослеп, то должен нас понять. Неужели для Порты существование башбешли так же важно, как и существование Оттоманской империи в Европе? Если Порта так ослеплена, что оба вопроса для нее равносильны, то мы принуждены будем поставить себя на более благодарную почву и не будем хлопотать за державу, которая сама не в состоянии стоять прямо».
Порта послушалась и объявила, что башбешли будут выведены из княжеств и все будет по-старому. Когда австрийский посланник сообщил об этом графу Нессельроде, то получил ответ: «Настоящий узел затруднений находится не в побочных столкновениях, а в несчастном Греческом вопросе, вопросе основном. Союзники не хотят принять русских предложений, а между тем не указывают других средств, способных вести к умиротворению, с которым, по убеждению императора Александра, тесно связана его честь, его слава. Где найти эти другие средства, кроме употребления силы?»
Россия хочет употребить силу против Турции; до этого допускать нельзя; но как же не допустить? Австрии одной нельзя воевать против России, за Турцию, надобно приобрести союзников, и Меттерних едет в Париж под предлогом опасной болезни жившей там жены; во Франции надобно прежде всего повредить влиянию России, влиянию Поццо-ди-Борго, и Меттерних говорит Виллелю: «Давно я не был в Париже; естественно, что я нашел много перемены; но всего больше меня поразило то, что Поццо-ди-Борго теперь не больше как русский посол». Виллель начал говорить о Восточном вопросе; Меттерних притворился спокойным и равнодушным. Виллель для указания важности вопроса привел слова императора Александра Ла-Ферроннэ: «Помогите мне уладить это греческое дело; знайте, что я один в целой моей империи хочу мира для обращения всех моих сил против революционеров Южной и Западной Европы; но я могу умереть, и вы останетесь тогда в страшной опасности». Меттерних отвечал: «Эта опасность меня не пугает, я берусь предохранить от нее Европу». Виллель не знал, что Меттерних в 1812 году точно так же брался спасти Европу – посредничеством Австрии в мирных переговорах и установлением равновесия между Россией и Францией посредством сохранения Наполеона.
Меттерних не нашел во Франции того, чего хотел; и чтобы напугать Россию ее одиночеством, поколебать ее надежду на Францию как на ее естественную тогда союзницу, Меттерних распустил всюду слухи, что чрезвычайно доволен своим пребыванием во Франции и нашел в Виллеле виды и намерения, совершенно сходные со своими. По этим слухам начали уже толковать, что Меттерних заключил в Париже секретный договор с французским правительством. Из Парижа Меттерних хотел пробраться в Лондон; но Каннинг поручил лорду Гренвилю, английскому посланнику в Париже, внушить австрийскому канцлеру, чтобы он не ездил в Лондон. Ему, Каннингу, известно, как он, Меттерних, вредил ему у короля; пусть не надеется иметь с королем тайных разговоров: по английским обычаям, он, Каннинг, должен присутствовать при всех объяснениях иностранных министров с королем. Меттерних ненавидел Каннинга за то, что последний нанес страшный удар его системе, отлучив Англию от совместных действий с Австрией в пользу Турции против греков. Каннинг платил ему тою же монетой; он писал Гренвилю: «Вы должны прежде всего знать, что я думаю о Меттернихе: это величайший мошенник и наглейший лжец на всем континенте и, быть может, в целом цивилизованном мире». Император Александр говорил Ла-Ферроннэ: «Каннинг и Меттерних не могут терпеть друг друга, – это личная вражда; но вы хорошо знаете дела; знаете, что без больших неудобств Каннинг может говорить дурно о Меттернихе, а Меттерних о Каннинге, – это дальше не пойдет. Но мы с вами обязаны соблюдать большую умеренность».
Перемена русской политики в Восточном вопросе произвела такую же тревогу и в Лондоне, как в Вене. Каннинг объявил Меттерниху, что оставит без ответа просьбу греков о принятии их в английское подданство; объявил всем, что Великобритания держится строгого нейтралитета, и между тем все знали, что преимущественно из Англии идут средства для поддержания греческого восстания; но в Греции Франция начинает соперничать с Англией; французские агенты хлопочут, чтобы греки образовали особое королевство под властью одного из французских принцев (орлеанского дома). Можно было дожидаться и ничего не делать, пока Россия вела со своими союзниками бесплодные переговоры в Петербурге, но теперь нельзя долее оставаться в бездействии: Россия увидала бесплодность переговоров, бесплодность союзного действия и хочет действовать решительно. Дело идет о войне между Россией и Турцией – значит, дело идет о существовании Турции в Европе, о Константинополе. Каннинг послал лорда Странгфорда в Петербург, а племянника своего, Стратфорда Каннинга, в Константинополь. Вследствие этого осенью 1825 года дело пошло живее в Петербурге. В ноябре французский посланник граф Ла-Ферроннэ первый выступил с предложением объявить Порте от имени пяти держав, что они считают войну между турками и греками конченною, вследствие чего требуют от Порты, чтобы она объявила, какие выгоды и ручательства намерена она дать своим греческим подданным, а державы обязываются заставить греков принять предложения Порты. Новый порядок вещей, который имеет произойти из этого соглашения, пребудет под покровительством пяти держав. Странгфорд объявил со своей стороны, что средства, употребленные до сих пор для прекращения печального состояния дел на Востоке, оказались недействительными; нужно употребить другие, посильнее, но не так, однако, которые бы могли вывести за линию нейтралитета и исключить надежду на сохранение мира между Россией и Турцией. Для этого Россия должна оставить в стороне все второстепенные вопросы и отправить в Константинополь министра, который действовал бы совершенно согласно с министрами других держав. Все они должны внушить Порте, чтобы она послушалась представлений пяти держав в греческом деле и не обманывала себя надеждой, что между ними господствует несогласие. Если предложения пяти держав, сделанные таким путем, будут приняты Портой, союзники употребят свое влияние, чтобы они могли быть приняты греками, не прибегая ни в отношении к грекам, ни в отношении к туркам к принудительным мерам. Если Порта отвергнет предложения, русский министр оставит Константинополь, и министры других четырех держав объявят, что они предоставляют Порту ее участи.
В таком положении находились дела, когда в Европе узнали о кончине главного деятеля эпохи – императора Александра I. Время Александра I-го делится на две половины 1814 годом: в первой – на первом плане борьба с Наполеоном; во второй – установление внешних и внутренних отношений у европейских народов посредством общих советов между их правительствами, или конгрессов. Но это различие, вызванное переменой в характере событий, нисколько не нарушает цельности духовной природы Александра I-го и ее проявлений. В первых действиях и словах молодого государя уже можно было заметить основы той политики, которой он оставался верен до конца и которая дала ему его историческое значение. Эти основы заключались в свободе и широте взгляда, его многосторонности, которые дают способность признавать право на бытие за многоразличными явлениями и интересами и отношениями и чрез это дают силу стремиться к их соглашению. Эти основы, дар природы, рано получили развитие вследствие благоприятных условий: молодой человек на высоте своего положения воспитывался под влиянием чрезвычайных движений, вызывавших своими крайностями движения противоположные, которые также доходили до крайностей и давали этим оправдание первым явлениям. Эти крайности направлений, быстро сменявших друг друга, одинаково не пришлись ни по уму, ни по сердцу Александра и закрепили в нем убеждение, что, удерживая направления от крайностей, можно заставить их существовать друг подле друга, не сталкиваясь и не сталкивая народы в кровавые борьбы, внутренние и внешние.
Задача, принятая на себя Александром, была самая трудная, самая неблагодарная из задач. Неистощимы похвалы, расточаемые беспристрастию, широте, многосторонности взгляда; но жестоко ошибется тот, кто в своих действиях будет иметь в виду эти похвалы. Человек, отвергающий односторонности, крайности направлений, становится чужд и враждебен людям, которые стремятся во что бы то ни стало дать торжество своему направлению безо всяких сделок, требуемых естественным ходом жизни, развития, без мира и даже без перемирия; они хотят иметь друзей для удачной борьбы с врагами и не любят посредников. И вот, для одних Александр является опасным либералом, возмутителем народов, ибо считает необходимым признать законными известные формы, выработанные тем или другим народом на пути своего исторического развития. Александр является опасным либералом за то, что первым условием успеха в борьбе с революцией поставлял избегание реакций, избегание того поведения со стороны правительств, которое вызывает революцию. Для других Александр являлся главою Союза, направленного против свободы народов, потому что не считал согласным с интересами народов и их свободы благоприятствовать подземной деятельности тайных обществ и солдатским революциям. Ни одно из направлений, боровшихся за господство после падения Наполеона, не было довольно Александром; каждое высказало свое неодобрение его деятельности, и эти отзывы перешли к последующим поколениям, легли в основу обсуждениям характера одного из самых знаменитых исторических деятелей. Умеренный, снисходительный отзыв заключался в том, что характер Александра представлял загадку, – отзыв легкий: не хочу дать себе труд изучить, объяснить явление – и объявляю его загадочным. Если убеждения меттерниховские, убеждения французской конгрегации не заключали в себе ничего загадочного; если такой же ясностью отличались убеждения карбонарские и другие, более или менее к ним подходящие, – то так же ясно было убеждение Александра, что ни те, ни другие не представляют ручательства за благосостояние народной жизни, за ее правильное и спокойное развитие. Что всякое одностороннее направление доступнее для толпы, – из этого не следует, чтобы направление неодностороннее было загадочным. Другие не останавливались на приведенном отзыве. Положение между крайностями, положение срединное, примиряющее, для толпы, для людей, не одаренных тонкой наблюдательностью, всегда или по крайней мере очень часто является чем-то двойственным: человек для соглашения постоянно обращается и к той и другой стороне, говорит языком, ей доступным; выражает свое сочувствие к известной доле ее интересов и убеждений, но в заключение требует уступки явлению, началу неприятному, враждебному. Человек, сочувствующий соглашению, понимает всю естественность, необходимость и правду такого поведения; но человек, отвергающий соглашение как невыгодное для себя, раздражается, и у него готовы слова для заклеймения примирительного поведения: «двоедушие», «лукавство»; «он только притворяется мне сочувствующим, ибо в то же время выражает свое сочувствие другому; он нынче говорит и делает одно, завтра – другое; на него полагаться нельзя: изменчивый характер»; самый снисходительный отзыв выразится тут словами «слабость», «колебание».
Отзывы партий крайних направлений закрепляются в книгах, написанных людьми партий, и повторяются в сочинениях позднейших без исследования правды. Некоторые очень хорошо понимали, в чем дело; понимали, что в характере Александра не было ничего загадочного; для них было ясно его направление – направление примирительное. Они не видали никакой слабости, колебания, подчинения то тому, то другому чуждому влиянию; но, преследуя сами крайнее направление, полагая в нем спасение если не для всех, то для себя, они враждебно относились к примирителю, мешавшему успеху их направления; недобросовестно твердили о слабости характера Александра, его увлечении и, желая показать, что могущественный император на их стороне, придумали нелепость, что его направлению противодействуют его же министры. Но эти люди не умели выдерживать, проговаривались: прямо указывали, что у Александра есть своя система, свое направление, которому он неуклонно следует; но, по их мнению, это направление не поведет ни к чему: примирение начал, равновесие между ними – дело несбыточное, мечта; направление Александра есть направление романическое. Когда пришло известие о кончине Александра, то Меттерних писал: «История России должна начаться там, где окончился роман». Но прошло 22 года, и в ту роковую минуту, когда Меттерних при виде разрушения построенного им на песке здания принужден был бежать из Вены, представился ли ему величественный, приветливый и скорбный образ государя с романическим направлением? Признался ли «дипломатический гений», что в романе было гораздо больше прочной действительности, чем в реальном направлении венских мудрецов?
