Сергей Соловьев
Император Александр I. Политика, дипломатия
Таково было решение Восточного вопроса, выработавшееся в австрийских или англо-австрийских руках в первый год греческого восстания. По-видимому, австрийский канцлер торжествовал: дело было в его руках, воинственная, грекофильская партия в России была поражена, Каподистриа признал нужным выйти в отставку. Несмотря, однако, на эту наружность явлений, «дипломатический гений» потерпел сильное поражение. Он хлопотал изо всех сил о том, чтобы не допустить до войны между Россией и Турцией, будучи уверен, что известие о восстановлении между ними дружественных сношений отнимет руки у восставших греков и заставит их безусловно покориться султану. Но, удерживая Россию от войны, Меттерних этим самым придавал дух Порте, которая считала неопасным для себя упорствовать в неисполнении русских требований, считая настаивания английского посланника и австрийского интернунция только пустыми угрозами. Греки, одушевляемые надеждой, что не нынче, так завтра война возгорится, продолжали борьбу, и дело пришло к тому, что для избежания войны вопрос был передан на общее решение великих держав, причем надобно было определить и уступки восставшим грекам. Как бы ни были умеренны эти уступки, но Австрия признала необходимость их сделать; скрепя сердце, с оговорками, ничего не выражающими, признала необходимость вмешательства во внутренние дела Турции, и не с тем, чтобы поддержать султана против бунтующих греков, но чтобы заставить его сделать уступки мятежным подданным. Но это еще только первая неудача «дипломатического гения» в его борьбе против истории.
Второго поражения для австрийского канцлера нельзя было ожидать на новом конгрессе, который собирался при обстоятельствах, чрезвычайно благоприятных для системы венского кабинета. Тайные общества продолжали действовать. Испанская революция доходила до крайностей, напоминавших исход французской революции. 1 января 1822 года Меттерних писал императору Александру: «Для Испании наступил кризис. Судьба, ожидающая эту страну, поставлена вне всяких расчетов, 1793-й год был для Франции естественным, необходимым и полезным результатом 1789 года. 1822-й год будет для Испании результатом 1820 года. Пример Франции забыт в Европе и, таким образом, потерян для нее. Провидение в своих тайных намерениях поставило пред очами людей второй пример. Оно напоминает людям простой и верный факт, что одно и то же зло должно всегда вести к одним и тем же последствиям. Философы, идеологи и доктринеры снова провели целые годы в доказывании неверности этого принципа. Вечный разум будет сильнее их софизмов, а факты заговорят громче их тезисов».
Из Англии от Касльри те же внушения: «Первое, что заслуживает полного внимания императора, – это широкое и усиливающееся распространение революционного движения по Американскому и Европейскому континенту. Последние события в Мексике, Перу, Каракасе, Бразилии решили, что обе Америки увеличат каталог государств, управляемых на основании республиканском или демократическом. Тот же дух быстро распространяется и по Европе: Испания и Португалия испытывают те же волнения. Франция носится между противоположными видами и интересами, серьезно и, быть может, равно опасными для ее внутреннего спокойствия. Италия хотя на время и вырвана из когтей революционеров, однако сдерживается только австрийскими оккупационными войсками. Тот же дух глубоко проник в Грецию. Восстание в Европейской Турции в своей организации, целях, действиях и внешних отношениях ничем не отличается от движений в Испании, Португалии и Италии, кроме прибавочных затруднений, происходящих от связи восстания с безобразной системой турецкого управления, ненавистью к которому восстание прикрывает свое настоящее стремление, возбуждает интерес и таким образом достигает своей цели. Император должен видеть, что начало революционного потока – в Греции и оттуда распространяется по его южным областям в неразрывной связи с потоком, стремящимся из-за Атлантического океана, и я не сомневаюсь, что е. и. в. будет основывать свои действия на этом принципе, а не на местных видах политики. Принцип, на котором должно действовать британское правительство, есть принцип невмешательства, доведенный до последней крайности; но я уверен, что если бы то, что происходиттеперь в Греции, преимущественно в Морее, под влиянием иностранных искателей приключений, оказалось в какой-нибудь другой, соседней с Россией стране, то император стал бы действовать, как в Лайбахе, и никакой спор с турками не удержал бы его выставить сопротивление общему и более опасному врагу. Русская армия не может двинуться в Турцию против революционеров, как австрийская армия в Неаполитанское королевство, не столкнувшись враждебно и с турками, и с греками. Но если император не может уничтожить зла собственными средствами, то тем более он не должен мешать оттоманскому правительству в истреблении мятежа, который грозит и общему спокойствию, и его собственной власти. Сравнивая обе борющиеся стороны, мы видим, что Турция не представляет революционной опасности; греческое дело глубоко проникнуто ею и не может, по крайней мере теперь, быть отделено от нее. Русский император должен отстать от греческого дела как существенно революционного. Он должен скорее благоприятствовать, чем отвлекать оттоманское правительство от его уничтожения; должен смотреть на свое столкновение с Портой как на дело второстепенное, пока мятеж не будет укрощен».
Внушения из Австрии и Англии могли быть заподозрены. Но были внушения и из любимой страны. Бергасс, один из видных членов роялистской партии во Франции, сблизившийся с императором Александром по единству религиозного взгляда, писал ему: «Швейцария, которую волнуют, более чем когда-либо, искусные и неутомимые революционеры, требует теперь особенного внимания государей. Недавно здесь произошло соединение многих масонских лож самого дурного рода, где догмат народного господства, разрушающий всякую нравственность, всякое правительство и всякую религию, составляет первый член исповедания веры адептов. В Испании, как небезызвестно в. в-ству, солдатское восстание вспыхнуло благодаря французским революционерам и значительной сумме денег, отправленной одной из наших главных масонских лож. На предстоящем конгрессе не только должно заняться истреблением адской секты, грозящей цивилизованному миру, но и учения этой секты, ибо секта не истребится, если не докажется торжественно ложность ее учения. Чего хочет нечестивая секта, которую пора наконец уничтожить? Она хочет, чтоб на конгрессе, возвещенном с такой торжественностью и от которого зависит судьба общественного порядка, государи, сдержанные преувеличенными препятствиями и на самом деле ничтожными, если сравнить их с высокой обязанностью, возложенной на них Божеством, – чтоб государи запутались в сетях ложного благоразумия и представили изумленному миру зрелище своей нерешительности, тогда как люди с помыслами возвышенными ждут от них блестящего заявления могущества. Что читается в журналах защитников королевской власти? – что дело Фердинанда есть дело всех государей; что дело испанское есть дело всех народов, желающих сохранить у себя религию и нравственность; что есть высшее международное право – право обеспечивать себя от нравственной заразы, которая уже произвела в Европе такие опустошения. Почему либеральные журналы так пламенно желают, чтоб нам загражден был путь в Испанию? – потому, что они хорошо видят, что восстановление порядка в этой монархии нанесет их партии неизбежный удар; тогда как защитники королевской власти понимают, что уничтожить в Испании либеральную партию – значит приготовить ее будущее уничтожение и во Франции и ускорить минуту, когда общественный порядок найдет свои вечные основания».
При таких внушениях собрался Веронский конгресс.
VII. Последний конгресс – конец эпохи
Опасным состоянием всех трех южных полуостровов Европы должны были заняться государи, положившие съехаться на конгресс в Верону; но испанская революция составляла главную их заботу. Итальянская революция была прекращена австрийскими войсками; испанская могла быть прекращена только французскими, и император Александр уже давно указывал Франции на эту обязанность ее. Но согласится ли и сможет ли Франция сделать то в Испании, что сделала Австрия в Италии? Решение этого вопроса зависело от внутреннего состояния Франции, от положения и силы ее правительства.
Мы оставили Францию после Ахенского конгресса, когда правительство Людовика XVIII в борьбе с ультрароялистами оперлось на либералов, но тем самым подняло и враждебные себе партии, дало им возможность открытого действия. Положение умеренных либералов, приверженцев конституционной монархии Бурбонов, было самое затруднительное: они должны были защищать конституцию против ультрароялистов и защищать династию против враждебных ей партий, популяризировать и национализировать ее, представлять необходимой для конституционной свободы такую династию, которой глава был умирающий старик, а наследник – глава приверженцев старой Франции, глава ультрароялистов! Естественно, приверженцы конституции делились и тем обессиливали себя: одни из них, видя опасность от поднятия антидинастических партий, выбирали из двух зол, по их мнению, меньшее, требовали сближения с ультрароялистами, уступки им, не определяя, как далеко должно идти сближение, уступчивость, боясь этого определения, предчувствуя, что оно укажет им опасность или тщету их стремлений. Другие из двух зол также выбирали, по их мнению и отношениям, меньшее, требовали сближения с людьми революции и империи, уступчивости им, опять не определяя, как далеко должно идти сближение и уступчивость, боясь этого определения. Так, вследствие этого различия во взглядах и отношениях порознились два министра Людовика XVIII, Ришелье и Деказ, и первый должен был оставить министерство. Министерство Дессоля, самым видным членом которого был Деказ, указывало на торжество второго направления между приверженцами конституции, – торжество, которое условливалось и личным неограниченным влиянием Деказа на короля.
Разумеется, люди, стоявшие между двух огней, изменяли свои взгляды, свое положение, смотря по степени давления, какое испытывали они от той или другой стороны. Деказ, разорвавший с ультрароядистами и сближавшийся потому с ультралибералами, должен был разорвать и с последними, когда увидал крайность их требований и стремлений. Таким образом, либеральное министерство потеряло свою популярность и между либералами, не уменьшивши нисколько ненависти к себе ультрароялистов. Наступили выборы в палату 1819 года. Ультрароялисты, зная, что не получат большинства, не хотели дать большинства умеренным либералам, которые должны были поддерживать министерство, но придумали дать большинство революционерам, чтобы этим средством свергнуть ненавистное министерство и произвести реакцию.
Газета «Белое знамя», орган ультрароялистов, выражалась таким образом: «Министерство – самый опасный враг роялистов, так его нужно бить прежде всего и постоянно; выбор якобинских кандидатов менее гибелен, чем выбор министерских, потому что первый ускорит спасительный кризис». Они достигли своей цели, и люди, боявшиеся революции и из страха перед ней прятавшиеся под «Белое знамя», были страшно напуганы избранием ультралиберальных кандидатов, особенно аббата Грегуара, который во время революции, будучи членом конвента, один из первых требовал провозглашения республики и суда над Людовиком XVI и потом, будучи в отсутствии во время приговора, письменно заявлял, что одобряет осуждение короля на смерть. Демократическая партия была в восторге от этого выбора; не скрывали своего злорадства и ультрароялисты, указывая на исполнение своего пророчества, что «кровавая дочь конвента» (ультралиберальная палата) явится как необходимое следствие 5-го сентября, утверждали, что волнения и беспорядки, обнаружившиеся в это время и в других странах Европы, были следствием системы, которой держалось французское министерство.
Виновник 5-го сентября, Деказ, испугался торжества ультралиберальной партии и начал внушать своим товарищам о необходимости переделать дело 5-го сентября, изменить избирательный закон. Но три министра – Дессоль, Гувион де-Сен-Сир и барон Люи – не согласились на перемену политики и вышли из министерства; Деказ обратился к Ришелье с просьбой составить новое министерство; но тот отказался, выставляя недостаточность своих средств вести правительственное дело в такое бурное время. Тогда Деказ сам сделался президентом Совета нового министерства, сохраняя свой прежний портфель внутренних дел; Пакье взял министерство иностранных дел, Руа – финансов, генерал Латур-Мобур – военное, Де-Серр, решительно разорвавший с ультралибералами, остался хранителем печати (министром юстиции).
Деказ и Де-Серр задали себе трудную задачу: отстать от ультралибералов, противодействовать их стремлениям, не сближаясь с ультрароялистами. От нападения левой стороны в палате они не находили защиты в правой, которая в начале 1820 года дождалась наконец желанной реакции, вызванной поступком одного безумца. 1(13) февраля, во время масленицы, второй сын графа Артуа герцог Беррийский был поражен у дверей театра седельным подмастерьем Лувелем, который наслушался толков, что Бурбоны – виновники всех бедствий Франции. Герцог умер на другой день, оставив пятимесячную дочь и беременную жену. Большинство парижского народонаселения было ошеломлено этим событием; революционная партия, по отзывам очевидцев, обнаруживала варварское удовольствие; в палате началась усиленная борьба партий. «Палата должна обратить внимание на источник зла, – говорилось справа. – Надобно уничтожить все козни фанатизма, который ведет к таким гибельным результатам. Остановить позорные и гибельные движения, которыми начинаются революции, можно, только сковавши снова революционный дух, вооружившись против безрассудных писателей, дерзких вследствие безнаказанности». Справа требовалось, чтобы в адресе, который должно было подать королю по поводу печального события, было сильно выражено желание палаты энергически содействовать всем мерам, которые будут приняты для истребления гибельных учений, подкапывающих троны и все авторитеты и грозящих цивилизации поднятием новых революций. «В адресе, – говорилось слева, – должна идти речь только о слезах, проливаемых над принцем, о котором сожалеют все французы, о котором особенно сожалеют друзья свободы, ибо они знают, что гнусным преступлением воспользуются для того, чтобы уничтожить свободу и права, признанные мудростью монарха».
Даже в палате один из депутатов решился выставить Деказа как соучастника в преступлении Лувеля. Здесь чувство приличия удержало от выражения сочувствия этой выходке; но не удерживались в гостиных, где ожесточение против Деказа не знало пределов; особенно отличались женщины. Громко высказывалось сожаление, что уголовные законы стали слишком мягки; что не употребляется более пытка, которая заставила бы преступника выдать своих сообщников. С 3(15) числа ультрароялистские журналы вдруг, по данному знаку, повели атаку против министра внутренних дел. В преступлении Лувеля они указывали следствие гибельных учений, которые высказывались под покровительством правительства; провозглашали, что нельзя в челе правительства оставлять министров, которых нравственное участие в преступлении Лувеля неоспоримо. Деказ выставлялся человеком, который воспитал, ласкал и спустил с цепи революционного тигра. Мы видели, что Деказ еще до убиения герцога Беррийского начал удаляться от ультралибералов и, напуганный результатами последних выборов, стал думать о необходимости изменения избирательного закона. Теперь, действительно встревоженный опасным общественным настроением, признаком которого служило преступление Лувеля, и желая избавиться от ультрароялистских нареканий, он приготовил проекты двух законов – об ограничении личной свободы и об ограничении свободы печати. Тогда ультрароялисты соединились с ультралибералами, чтобы не дать министерству провести эти законы и поразить его бессилием; с другой стороны, и умеренные либералы объявили Деказу, что они готовы поддерживать его два проекта только с тем условием, чтобы он отказался от изменения избирательного закона. За исключением английского посланника, дипломатический корпус был также враждебен Деказу, в котором представители иностранных дворов видели безрассудного либерала, подвергнувшего Францию и чрез нее и всю Европу большим опасностям. Наконец, герцогиня Беррийская, удалившаяся в С.-Клу, говорила, что не переедет в Тюльери, если будет обязана встречаться там с Деказом, и прямо объявила королю, что никогда не пустит к себе на глаза министра внутренних дел. Деказ представил королю необходимость для себя выйти из министерства и указал на герцога Ришелье как на единственного человека, способного быть главою министерства при тогдашних обстоятельствах: отвращение Ришелье от ультралибералов и желание сблизиться с ультрароялистами были известны, и все же Ришелье не был ультрароялист. Но королю было очень тяжело решиться на перемену министерства: во-первых, ему должно было расстаться с любимцем; оскорбления, которым подвергался любимец, он считал своими собственными оскорблениями; во-вторых, любимца выживала ультрароялистская партия, противная Людовику XVIII, – партия, имевшая во главе наследника графа Артуа. Уступить этой партии, пожертвовать ей любимцем, было крайне тяжело. Наконец, король предвидел (и для этого не нужно было иметь очень большой проницательности), что ультрароялисты не удовольствуются этой уступкой, не успокоятся на министерстве Ришелье; при их стремлении овладеть всем это министерство будет только переходное к чистому ультрароялистскому министерству. «Волки требуют у пастуха одного, чтоб он пожертвовал им собакою», – отвечал король Деказу, когда тот доказывал ему необходимость уступить ультрароялистам и переменить министерство Деказа на министерство Ришелье. Пастух видел всю опасность для себя в исполнении требования волков, но не имел силы отказать им. Ультрароялистские журналы удваивают ярость своих нападений на колеблющегося министра, называют его «Бонапартом передней», человеком, которого политика устрашает царей и народы; министром, всемогущим против верности, бессильным против измены и убийства. Уже идут слухи, что некоторые из отчаянных ультрароялистов решились убить Деказа; графу Артуа внушают необходимость обратиться к королю с настоятельными требованиями удалить Деказа. Вечером 6(18) февраля граф Артуа и герцогиня Ангулемская бросаются на колени перед Людовиком XVIII и умоляют уступить требованию обстоятельств, указывают на опасность, которая грозит любимцу, если он будет оставаться министром. Вечером 20-го числа король подписывает приказ, назначающий герцога Ришелье президентом Совета министров; Деказ увольняется по нездоровью, возводится в герцоги и назначается посланником в Англию; король был в отчаянии. «Все теперь для меня кончено», – сказал он испанскому посланнику.
Законы об ограничении личной свободы и свободы печати прошли в палатах; некоторые журналы должны были прекратиться; новый избирательный закон усилил влияние избирателей, платящих высшие подати. Правительственная реакция была в ходу; ультрароялисты видимо торжествовали; министерство все более и более сближалось с ними. Но ясно было и то, что дела находились далеко не в том положении, в каком были они десять лет тому назад, после Ста дней. Революционная партия была теперь на ногах, сдерживающие действия правительства только раздражали ее и содействовали развитию ее средств. Споры в палате о новых законах подавали повод к сильным волнениям в Париже, в провинциях. Закон дал министерству право заключать опасные для государства лица без суда и следствия; сейчас же составилось общество с целью покровительствовать лицам, захваченным правительством, и заботиться об их семействах. Общество было закрыто правительством: на его место явился тайный распорядительный комитет, во главе которого стал Лафайет. Герцогиня Беррийская разрешилась от бремени сыном (герцогом Бордосским); ультрароялисты были в восторге; но тем решительнее действовали люди, которые утверждение старшей Бурбонской линии на французском престоле считали несовместным с утверждением конституционного порядка во Франции. К ним примыкали люди, которые хотели и другого, но сходились в одном стремлении – освободиться от старой Франции с ее старшими Бурбонами и ультрароялистами.
Это стремление, естественно, выдвигало герцога Орлеанского: приверженцы конституции видели в нем ближайшего и способнейшего кандидата на трон по удалении старшей Бурбонской линии; республиканцы и бонапартисты готовы были употребить его своим орудием для произведения революции и для сокрушения принципа легитимности, соглашались принять его царствование как переходное к желанному ими порядку вещей. Если ультралибералы старались выдвинуть герцога Орлеанского, говорили о нем как о главе государства, способном примирить все революционные интересы, то герцог со своей стороны употреблял все средства, совместные с его положением, чтобы заискивать расположение представителей новой Франции; он оказывал явное предпочтение лицам, которые были известны своим нерасположением к королю и его фамилии; старший сын его посещал публичную школу наравне с детьми частных людей. Такое поведение раздражало короля и членов старшей линии и вместе с вопросами этикета удаляло все более и более от них герцога. Он постоянно требовал титула королевского высочества и постоянно получал отказ; он требовал себе подушки во время публичных церемоний, и ему отвечали, что старые обычаи не допускают этого. Когда крестили дочь герцога Беррийского и присутствовавшие должны были подписать акт, то король сам запретил кардиналу Перигору подать перо герцогу Орлеанскому, велел это сделать простому священнику. Герцог не присутствовал на фамильном обеде, не присутствовал и на придворном спектакле, потому что не получил приглашения в королевскую ложу. Некоторые думали, что французская революция должна была кончиться так же, как английская: как в Англии утвердился конституционный порядок с изгнанием мужской линии Стюартов и с возведением на престол женской линии, так, думали, и во Франции новый порядок утвердится с изгнанием старшей линии Бурбонов и с возведением на престол младшей, Орлеанской.
Но внимательные наблюдатели замечали, что «герцог Орлеанский менее всего способен покончить революцию: не имея личного мужества, великодушия и таланта править и заставлять людей уважать свое правительство, герцог не в состоянии распоряжаться партиями, но партии будут им распоряжаться, увлекать его. Похищение им престола будет торжеством демагогии и, следовательно, началом новых революций. От природы герцог не получил благородных и возвышенных чувств, а воспитание к посредственности его нравственной природы прибавило еще ложное и мелочное направление. Он стремится овладеть престолом и в то же время отличается скупостью и робостью; он заискивает у недовольных военных; но военные никогда не увидят его в челе войск. Бонапартовские военные обращаются к принцу Евгению, который то их выслушивает, то клянется, что не променяет ни на что своего спокойного и счастливого существования, не хочет добиваться ничего путем преступлений и опасностей. Сестра его, мадам Лё (королева Гортензия), не одобряет этих колебаний и всеми силами поддерживает интриги и надежды революционеров. Герцог Орлеанский проповедует крайний либерализм и хочет быть королем милостью демократов и идеологов революции. Его преждевременное возвышение будет началом смуты, которую он не будет в силах прекратить и остановить движение, ибо он не будет творцом, а только рабским орудием. Герцог день ото дня все более и более погружается в вульгаризм своими речами и манерами».
Посторонние наблюдатели отыскивали источник зла не во внешней только борьбе партий. «Революционное воспитание уничтожило границы добра и зла. Почти все должностные лица видят в самых радикальных переменах только влияние, какое эти перемены будут иметь на их личное существование. Когда существует такое направление, первым правилом жизни становится – не повредить себе, то есть не исполнять своих обязанностей как должно. Эта всеобщая шаткость ослабляет власть и дает заводчикам смуты важное преимущество. Множество причин увлекает Францию к демократии, и, быть может, самая главная из них заключается в необычайном самолюбии, которое считает скромность – слабостью и уважение к чужим достоинствам – унижением. Как только раздастся голос, возбуждающий недоверие к авторитетам самым естественным в общественном порядке, тысячи других голосов отзываются на него с сочувствием. Самую слабую сторону правительства составляют второстепенные чиновники. Значительное число их ведется от времен республики, прошло директорию и империю. Деказ прибавил сюда своих шпионов и своих темных креатур, и из этого вышла такая амальгама, которая больше всего способствует извращению идей в среднем классе народа. Направление народного просвещения так опасно и так ошибочно, как только можно себе представить; в школах проповедуется нечестие и возмущение; они стали аренами безбородых гладиаторов».
Когда вскрывались такие причины нравственных беспорядков, с которыми нельзя было бороться одними внешними средствами, престарелый король, уже отказавшийся от движения, не сходивший со своих кресел все лето 1820 года, жил одним воспоминанием о своем удалившемся любимце Деказе. Беспрестанно говорил он о нем, о его семействе, о его делах и о всех мелочах, его касавшихся. Однажды Людовик XVIII распространился о Деказе в присутствии Ришелье; тот не умел скрыть своего удивления и нетерпения; король, заметив это, сказал: «Я понимаю, что это должно вас удивлять: но если б вы могли знать, что я чувствую в моем сердце к этому человеку, то вы первый оправдали бы выражения моей нежности к нему».
Если Францию считали очагом революции, то теперь этот очаг получал топливо от революций в соседних странах, Испании и Италии. Летом 1820 года и во Франции составлен был план обширного военного восстания с целью низвержения старшей Бурбонской линии; но заговор не удался и дал новое торжество ультрароялистам, новое оправдание борьбы, которую вели они с революцией. Революционные движения в разных странах Европы, с оказавшимся влиянием их на Францию, заставляли многих людей, и не сочувствовавших стремлениям ультрароялистов, становиться, однако, на их сторону для избежания большего зла – революции. Министерство явно держалось правой стороны, на выборах 1820 года поддерживало ее кандидатов и дало ей здесь блистательную победу, так что некоторые ультрароялистские журналы уже стали предсказывать в близком будущем уничтожение пагубных учреждений, которые Франция в припадке безумия заимствовала от Англии. Людовик XVIII-й, не пропускавший случая поострить, говорил: «Вот мы теперь в положении того всадника, который, не будучи в состоянии сесть на лошадь, так усердно начал молиться Св. Георгию, что тот дал ему больше сил, чем сколько нужно было, и всадник перескочил через седло». Для большего сближения правительства с победоносной стороной двое самых видных членов ультрароялистской партии, Виллель и Корбьер, вошли в кабинет министрами без портфелей. Министерство искало опоры у сильной ультрароялистской партии; но скоро пришла поверка, и оказалось, что эта сила была только видимая, оказалась и главная причина слабости приверженцев старой Франции – отсутствие нравственно сильных людей. Когда в 1821 году пьемонтская революция отозвалась немедленно же во Франции; когда вспыхнуло волнение в Гренобле, Лионе; когда во всех городах толковали об отречении короля, о регентстве герцога Орлеанского, о принятии конституции 1791 года и трехцветной кокарды; когда ультралиберальная партия предавалась шумной радости – ужас напал на ультрароялистов, никто не думал о сопротивлении, и те, которые громче других кричали в палате против революции, когда, по-видимому, настало время действовать против нее, оказались самыми робкими. Они осаждали биржу, чтобы продать там свои бумаги за какую угодно низкую цену; говорили, что все пропало. В подобные минуты ищут обыкновенно сильного человека; граф Артуа не нашел ни одного между своими – и стал советовать брату возвратить Деказа!
Эта мера оказалась ненужной вследствие быстрого прекращения итальянских революций, которое отняло руки у французских революционеров и снова подняло их противников; ультрароялисты стали громко говорить, что стоит только захотеть – и французские революционеры исчезнут точно так же, как итальянские; стали обвинять министерство в трусости, даже в измене. Господствующая партия не довольствовалась уступками, какие ей делало министерство; она хотела, чтобы министерство совершенно принадлежало ей, отказалось совершенно от всякой самостоятельности в отношении к ней; господствующая партия видела, что если министерство делает ей уступки, то делает это неохотно, принуждаемое обстоятельствами, и потому не могла положиться на него, упрекала его в недостатке прямоты, в желании ходить извилистыми путями. Виллель и Корбьер, которые вошли в кабинет как представители ультрароялистов, в знамение сближения правительства с последними не считали своей обязанностью посредничать между партией, к которой принадлежали, и кабинетом, в который вошли, склоняя их к уступкам взаимным; им гораздо приятнее и легче было играть в кабинете роль представителей господствующей партии, наблюдать за ее интересами, заставляя своих товарищей по кабинету подчиняться этим интересам. Отношения Виллеля и Корбьера к министерству всего лучше уясняются следующими двумя случаями. Двое из министров в Совете предложили открыть Гренобльскую юридическую школу, закрытую несколько месяцев тому назад по поводу революционных движений в Гренобле. Корбьер, как председатель Совета народного просвещения, сильно восстал против этого, говоря, что надобно показать твердость и этим успокоить роялистов. Школа осталась закрытою. В другом заседании Совета министров Корбьер вдруг объявил, что надобно переменить нескольких префектов. Министр иностранных дел Пакье спросил: «За что их переменять?» «Я не знаю за ними никакой вины, – отвечал Корбьер. – Я даже их вовсе не знаю; но между нами есть люди, которые нуждаются, и пора сделать что-нибудь для роялистов». Тут Ришелье сказал, что никогда не согласится отставить чиновника без вины; в случае же виновности рад будет заменить дурных префектов означенными роялистами. Ультрароялисты пришли в сильное негодование, узнавши, что требование Корбьера было отвергнуто. После этого Виллель и Корбьер объявили Ришелье, что если правительству угодно в своих интересах пользоваться их влиянием на их политических друзей, то пусть сделает их настоящими министрами, с портфелями. Ришелье уступил требованию, предложил Виллелю министерство морское, от которого старый министр отказывался, а для Корбьера образовал новое министерство – народного просвещения. Но Виллель требовал для себя министерства внутренних дел, министр которого, Симеон, был особенно неприятен ультрароялистам; потом Виллель согласился принять министерство морское, но потребовал, чтобы военное отдано было одному из ультрароялистов. Ришелье соглашался на это в случае, если настоящий военный министр (Латур-Мобур) подаст в отставку; но Виллель и Корбьер требовали, чтобы эти перемены в министерстве последовали немедленно же. Ришелье не согласился; Виллель и Корбьер вышли из кабинета. А между тем как роялисты ссорились таким образом между собой, двое молодых людей (Dugied и Joubert) распространили во Франции итальянский карбонаризм с некоторыми изменениями. Почва была приготовлена, и число членов общества быстро увеличивалось; между ними были приобретшие впоследствии известность Августин Тьерри, Пьер Леру и другие. Без Лафайета, разумеется, дело обойтись не могло, и он записался в карбонари, стал президентом высокой венты; за ним пошли и его друзья: Дюпон-де-Лер, Манюель, Кехлин, богатый фабрикант мюльгаузенский, Могэн, Мерилу. В три месяца в одном Париже уже было 50 вент, весь Эльзас скоро был покрыт ими. Навстречу карбонари шло другое тайное общество – «Рыцарей свободы». Карбонари искали себе сочленов в образованных классах, но «Рыцари свободы» обратили внимание на работников и старых солдат, рассеянных по деревням. В 1831 году оба общества слились в одно.
