Сергей Соловьев
Император Александр I. Политика, дипломатия
Но движение русских войск наводило страх не на одну Австрию и Англию; беспокойство овладело всей Европой: сомневались, чтобы такая огромная армия была нужна для потушения пьемонтской революции; подозревали, нет ли соглашения между неограниченными монархами уничтожить всюду либеральные учреждения и потушить самый очаг пожара – во Франции. Ла-Ферроннэ, отправляясь во Францию, счел своей обязанностью высказаться откровенно пред императором Александром насчет этих опасений. Император стал торопить его, чтобы поскорее ехал во Францию и старался там, с одной стороны, уничтожить ложные опасения, с другой – внушить своему кабинету более твердую политику. На прощании и император Франц старался разуверить Ла-Ферроннэ насчет враждебных намерений против французской конституции. «Признаюсь, – говорил Франц, – что я не люблю все эти новые конституции; но мне никогда не приходило в голову касаться существующих учреждений. И потом, относительно Франции, большая разница: эта страна так просвещенна!» Император Александр сказал ему, что скорее пожертвует половиной своей армии, чем допустит какое-нибудь государство посягнуть на территорию или на учреждения Франции. «Столкновение, – сказал он, – может произойти только от вас. Мои войска пойдут медленно, и если в Пьемонте все уладится, то они получат приказ тотчас же остановиться».
Случилось последнее. Неаполитанцы остались верны своей истории, верны преданию не биться с чужими войсками, которым зачем бы то ни было вздумается войти в их владения. Сначала, впрочем, можно было подумать, что неаполитанский характер изменился: 7 марта карбонарский генерал Пепе напал на австрийцев при Риэти; но, убив у неприятеля человек 60, неаполитанцы сочли это совершенно достаточным – и обратились в бегство. Другая неаполитанская армия, стоявшая при Гирильяно под начальством генерала Караскозы, услыхав о поражении Пепе, начала исчезать: волонтеры и старые солдаты толпами покидали знамена; не бежала одна гвардия королевская, но та стояла за короля Фердинанда, каким он был до революции. Герцог Калабрийский, приехавший было принять начальство над войском, счел за лучшее как можно скорее возвратиться в Неаполь. Австрийский генерал Фримон, как видно плохо знавший прежнюю неаполитанскую историю, растерялся при виде такого странного явления; сначала подумал было, что ему готовят западню, но скоро успокоился: дорога была совершенно чиста, никакой западни, никакого сопротивления. 12 марта собрался парламент и вотировал адрес королю Фердинанду: извиняясь в том, что было сделано до сих пор, парламент думал, что действовал согласно с королевским желанием. Парламент умолял Фердинанда явиться среди народа и высказать откровенно свои намерения, объявить как можно скорее улучшения, какие он признает нужными, но чтобы иностранцы, ультрамонтаны, не становились между народом и его главой. Король отвечал напоминанием о своем письме из Лайбаха: там сказано все, что нужно знать его подданным о его будущих намерениях. 24 марта австрийцы вступили в Неаполь при кликах народа: «Да здравствует король!»
Пьемонтская революция также скоро прекратилась; но при этом нельзя останавливаться на одном видимом сходстве явлений. В Пьемонте только половина войска была за революцию; в остальном народонаселении – меньше половины; между людьми, желавшими перемены, образовались две партии – умеренная и крайняя. Умеренная партия, сильная в Турине, имела вождя в принце Кариньянском и хотела конституции с прекращением революционного движения; крайняя партия, господствовавшая в Алессандрии, хотела соединения всей Италии в одно государство, требовала немедленного объявления войны Австрии и нападения на Ломбардию для отвлечения австрийских сил от Неаполя. Крайняя партия брала явный перевес; тогда принц Кариньянский, принужденный каждый день соглашаться на меры, которых не одобрял, тайно ночью (с 21 на 22 марта) выехал из Турина в Наварру, где сосредоточивалось верное прежнему порядку войско, и объявил, что отказывается от должности регента; многие из умеренных либералов последовали его примеру и отказались от своих должностей.
Таким образом, направление движения сосредоточилось в крайней партии, слабой отпадением умеренных и не пользовавшейся сочувствием большинства. Для низложения этой крайней партии не стоило двигать ста тысяч войска, и император Александр выразил желание, чтобы Пьемонт был успокоен увещательными средствами. Русский посланник в Турине граф Мочениго предложил революционному правительству свое посредничество; французский посланник пристал к нему. Граф Мочениго требовал, чтобы революционное правительство оказало безусловную покорность новому королю, и в таком случае не только австрийцы не вступят в Пьемонт, но будет дана полная амнистия и сделаны будут улучшения, административные реформы. Туринская юнта согласилась бы на это охотно; но алессандрийская объявила, что не откажется от испанской конституции, – и революционная армия приняла наступательное движение против роялистской, сосредоточенной, как мы видели, в Наварре под начальством графа Латура. Но в самом начале битвы австрийский корпус явился на помощь роялистам; продержавшись несколько часов против сильнейшего вдвое неприятеля, конституционисты должны были отступить, и отступление скоро превратилось в бегство. Революция была сломлена; члены временного правительства ночью бежали из Турина, и на другой день граф Латур, приближавшийся к столице, встретил депутацию, которая просила его вступить в город только с сардинскими войсками. Латур согласился и 10-го апреля занял Турин; герцог Генуезский принял корону под именем Карла-Феликса.
Италия была успокоена, и Меттерних торжествовал, пел победную песнь, перемешанную с пророчествами о новых опасностях, с жалобами на слабость правительств: «Результаты мер, принятых монархами в Лайбахе, осязательны для всех, положительны, несомненны. Мы имели счастье атаковать машину, на сооружение которой наши противники употребили много иждивения, рассчитывая на непременное ее действие; но ни одно желание их не исполнилось, ни одно намерение их не осуществилось. Лагерь противников в полном разгроме, и хотите доказательств этого разгрома – вы их найдете в усилении радикализма; либеральные цвета почти всюду побледнели, роли обозначались яснее, желания высказались положительное, и с тем вместе число противников уменьшается. Правительства все без исключения отдают справедливость намерениям и поведению твердому, благородному и великодушному великих монархов. С 1814 года я не видал единодушия, так резко выразившегося. Люди благонамеренные довольны и позволяют себе это говорить. Идеалисты стыдятся того, что они перед тем проповедовали, и люди чистые между ними довольны; между ними господствует раздражение против малодушия итальянских реформаторов. Последовательные революционеры, то есть радикалы, признают себя побитыми, ибо они осмеливаются провозглашать, что одно проигранное сражение часто не решает еще судьбу войны. Они правы: одушевляемые этой надеждой, они находят средства изгладить память о своем поражении и вознаградить свои потери новыми победами. Я желал бы, чтобы мне доказали с другой стороны, что слабость правительств менее опасна, чем как мне кажется. Известия из Неаполя и Пьемонта сообщают много данных насчет неспособности обоих дворов. Мы идем по условленной дороге: как скоро узнаем о ложном шаге, так сейчас же высказываемся против него, и мы, надеюсь, кончим тем, что вытащим корабль, беспрестанно готовый утонуть. Представители дворов стоят прямо и твердо, ибо действуют согласно: громадное благодеяние и естественное последствие совершенного согласия между монархами. Мы сильно хлопочем около римского двора, чтоб вывести его из неподвижности; есть некоторая надежда, что успеем. Немного бодрости и смысла у итальянских правительств – и Италия будет поставлена вне всякой опасности в настоящую минуту. Во Франции правительство могло бы сделать много, если бы было так сильно, как должно было бы быть. Великий революционный очаг постоянно там в наибольшей деятельности, и средства потушить его найти чрезвычайно трудно, потому что главные его агенты служат сами в полиции. Я сделал в этом отношении значительные открытия. Последние прения в палате депутатов отличаются большой горячностью; мне это нравится, ибо, чем более ожесточения, тем более спадает масок. Английское правительство отдает справедливость поведению монархов. После битв, которые оно дало против Троппау, борьба, кажется, не находит новой пищи в актах лайбахских. Британские агенты за границей сбиты с дороги, ибо они никогда не могли хорошо уяснить себе сущности вопроса. Шведский король Карл-Иоанн становится автоматом; кажется, он любит радикалов только на других полуостровах. Испания – эта бездна нечестия – стремится к неминуемой погибели, ибо неестественно, чтоб принципы, которые там проповедуются, не погубили государства. Эти принципы оттуда не выйдут. Португалия идет по той же дороге и будет иметь ту же участь».
Результаты деятельности тайных обществ, итальянские революции были уничтожены, но не уничтожены были тайные общества, распространившиеся по всей Европе и повсюду имевшие одинакие цели. Меттерних начертал их историю и придумал план действия против них со стороны правительств. В истории указаны были три главные эпохи, с которых идет чрезвычайное распространение тайных обществ в последнее время. «Французская революция, при начале своем, остановила их работу: когда арена была открыта для всех заблуждений человеческого разума и для всякого рода честолюбии, что могли выиграть агенты в таинственных сборищах? Они все бросились на поприще, которое, льстя мечтам их воображения, открывало им возможность блистательно устроить свою судьбу. Таким образом, революционные правительства во Франции набирались из членов тайных обществ, и масонские ложи опустели. Но во время империи, когда Бонапарт поочистил администрацию, тайные общества начали восстановляться. Падение Наполеона освободило мир от громадной тяжести; но так как эта тяжесть лежала одинаково на хорошем и на дурном, – хорошее и дурное одновременно почувствовали себя освобожденными от нее, и скоро революционный дух приобретает новые силы. Организация тайных обществ во Франции в том виде, как они существуют теперь, не восходит далее 1820 года. С 1821 года прямые сношения устанавливаются между революционерами немецкими и французскими, и в челе первых находятся немецкие бонапартисты. Самые значительные теперь местности Германии, относительно сосредоточения революционных средств немецких и французских, суть королевство Виртембергское, город Франкфурт и некоторые города швейцарские. Люди, играющие в этих местностях главные роли, суть братья Мургард, некоторые франкфуртские литераторы и редакторы «Неккарской газеты». Эта газета подчинена прямому влиянию главного комитета в Париже, и ее главный редактор доктор Линднер служил долгое время деятельным агентом Бонапарта в Германии. До 1820 г. французские радикалы имели образцом свою собственную революцию; но многие попытки поднять массы должны были доказать этим людям, что подобные предприятия теперь уже не представляют такой возможности успеха, как в 1789 году, – и вот их внимание обратилось на новое средство, употребленное с успехом в Испании; и когда то же самое средство в три дня ниспровергло законное правительство в Неаполе, то французские революционеры должны были усвоить его, как самое действительное и скорое. Из всех тайных обществ самое практическое – это карбонизм. Рожденный среди народа малоцивилизованного, но страстного, карбонизм носит отпечаток характера этого народа; отличаясь впечатлительностью, южный итальянец как легко воспринимает, так же легко и приводит в исполнение. Цель, ясно высказанная в высших степенях общества; средства к достижению цели – простые и свободные от метафизических бредней масонства; крепкое правление в руках у вождей; известное число степеней для классификации членов; кинжал – для наказания непослушных, нескромных или врагов – таков карбонизм, самая совершенная из политических сект по своей практической организации.
Но какие же средства могут правительства противопоставить этому злу? Есть два средства: во-первых, объединение интересов самосохранения; во-вторых, установление центра свиданий. Революционеры враждебны всем государствам, монархиям чистым, монархиям конституционным, республикам: всем грозит одинакая опасность от уравнителей (нивелёров). Никогда еще не было такого единства между великими телами политическими, какое существует в два последние года между Россией, Австрией и Пруссией. Заботливо отделяя интерес охранения от интересов обыкновенной политики и подчиняя общему интересу все интересы частные, три монарха нашли настоящее средство поддержать свой святой союз и совершить благое дело громадной важности. Франция теперь дорого платит за мечты, которым предавались ее последние правительства; настоящее министерство, кажется, следует по дороге, сближающей его с принципом союза. Англия по вопросу, нас занимающему, должна всегда стоять одиноко, ибо никогда ее политика не может совершенно отождествиться с политикой держав континентальных. При этом тождестве политики, существующем между тремя северными государствами, существенно важно присоединить к ним и правительство французское. Этого легче достигнуть путем фактическим, чем рассуждениями о необходимости этого тождества; а фактический путь должен состоять в образовании центра взаимных сообщений. Таким образом, пусть император Российский и король Прусский назначат от себя по доверенному лицу в Вену; император Австрийский назначит такое же лицо со своей стороны. Эти три доверенные лица составят секретный комитет, который составит центральный пункт, куда будут стекаться известия. Каждое правительство с этой целью примет меры для указания комитету следов всех заговоров, которые оно откроет. Центральная следственная комиссия, учрежденная в Майнце, будет продолжать свою деятельность согласно с единодушным почти желанием всех членов германской конфедерации. Работы этой комиссии будут сообщаемы центральному комитету. Австрийское правительство занято теперь составлением комиссии итальянской, похожей по цели на майнцскую, но совершенно различной по формам: та будет составлена из членов, назначенных всеми правительствами полуострова. Открытия, сделанные итальянской комиссией, будут представлены также центральному комитету. Будет полезно обратиться и к французскому правительству, чтоб оно назначило от себя доверенное лицо для принятия участия в этих занятиях». Изобретательность австрийского канцлера развивалась в борьбе с революционными движениями. До сих пор эти движения выражались в известных, одинаких повсюду формах, и против них могли быть употребляемы известные, одинакие повсюду средства. Против революционных движений правительства могли высказать правила охранительной политики, как, например, правило, что известные учреждения не должны быть добываемы революционным путем; что не все народы одинаково способны к принятию тех или других учреждений и т. п. Но в то же самое время, как внимание правительств было обращено на революционные движения на Пиренейском и Апеннинском полуостровах, на Балканском полуострове обнаружилось явление, по-видимому сходное, – и австрийский канцлер старается именно заставить смотреть на него, как на обыкновенное революционное движение; но старания его остаются тщетными: несмотря на благоприятные обстоятельства, на сильную поддержку со стороны Англии, Меттерних не может приложить своих взглядов, своих мер к греческому восстанию.
VI. Греческое восстание
Обозрев историю отношений между европейскими государствами в первые шесть лет после окончательного разрушения первой Французской империи, мы не могли не заметить в ней следующих самых видных явлений: революционное движение, по-видимому прекращенное в 1814–1815 году разного рода реставрациями и сделками старого с новым, снова начинается и обходит всю Европу. Во Франции поднимаются разные партии и начинают борьбу с восстановленными Бурбонами. Но среди подробностей этой борьбы нельзя не усмотреть главной причины движения, главной причины неудовольствия; воинственному, самолюбивому, привыкшему к игемонии в Европе народу было не по себе, не мог он ужиться с правительством, которое, в его глазах, не было способно исполнить свою главную обязанность – давать народу славу и величие; вопросы внутренние, вопрос конституционный не был на первом плане; они были только предлогом к движению, начало же и цель движения были другие. «Славы, игемонии!» – вот крики французского народа правительству, которое, если хочет удержаться, должно, по возможности, удовлетворять этим требованиям, как в старину властители Рима должны были удовлетворять народным крикам: «Зрелищ и хлеба!»
В Германии также обнаружилось революционное движение и прилило к самому чувствительному здесь месту – к университетам; но среди либеральных планов и мечтаний у стариков и молодых можно заметить также одну главную цель, одну главную потребность – единство Германии. В революционных судорогах Италии была явственна та же цель, но еще с большим освещением: со стремлением к единству страны соединялось стремление к освобождению от чужого ига. В Испании революционное движение присоединялось вследствие внешних причин к преобразовательному движению, которое началось для страны еще в XVIII веке, и нельзя было не заметить, что эти движения мешали друг другу, а разделить их или примирить не было ни силы, ни разумения. Все эти движения застали европейские правительства в союзе, происшедшем вследствие общего действия против Наполеона. Между союзниками сначала господствовали различные взгляды: император Русский отличался либеральным направлением: то есть он думал, что революции должны быть прекращены уступками новому на счет старого, уступками правительств известным законным требованиям народов. Революционные движения, начавшиеся в разных углах Европы, повели к ограничению, к определению этого взгляда: перемены в правительственных формах должны исходить от самих правительств, а не должны вымогаться народами у правительств путем возмущений; во-вторых, не все народы одинаково созрели для либеральных правительственных форм.
Либеральному взгляду русского императора противополагался взгляд австрийского министра князя Меттерниха, не желавшего никаких сделок с революцией. Революционные движения Франции, Германии и южных полуостровов дали Меттерниху большую выгоду: либеральный взгляд определялся, ограничивался, и в этом ограничении уже заключалось важное обеспечение против революционных движений. Меттерних с уступками шел навстречу уступкам со стороны либерального направления (разумеется, не без надежды, что благоприятные обстоятельства освободят его от обязанности делать эти уступки), лишь бы только скрепить союз между государями, заставить их сообща действовать против революционных движений. Но союз правительств против революционных движений был уже не тот, какой образовался против Французской империи: Англия, провозгласив начала невмешательства, вышла из союза; с другой стороны, Франция должна была играть междоумочную, нерешительную роль: как державе конституционной, ей было неловко примкнуть прямо к тройному союзу неограниченных государей, направленному против движений, происходивших с целью получить либеральные правительственные формы.
С другой стороны, как держава континентальная, Франция не могла, подобно Англии, уединиться, не принимать деятельного участия в общих делах Европы. Наконец, зная свою слабость и вражду к Франции других держав, французское правительство видело единственного союзника и защитника в императоре Александре и потому должно было заботиться о поддержании его приязни, что могло быть достигнуто только сближением с русской политикой. Это сближение было тем легче для Франции, что направление русского императора могло служить средним звеном между политикой Франции, условленной ее правительственными формами, и политикой союза неограниченных государей. Император Александр со своей стороны желал присоединения Франции к общему действию – и по сознанию важного значения этой державы, и по особенному расположению к французскому народу, и по той помощи, какую Франция должна была оказывать ему при общих действиях, становясь всегда на стороне более либеральных мер, в противоположность стремлениям Австрии и теперь сильно сочувствующей ей Пруссии.
Так образовались отношения между важнейшими державами Европы в 1821 году, когда пришло известие о греческом восстании. Это неожиданное событие если в первую минуту не поражало таким ужасом, как уход Наполеона с Эльбы во Францию или вспышка пьемонтской революции, то, по зрелом обсуждении, представляло страшные затруднения. Только что согласились считать непозволительным восстания подданных против правительств, согласились поддерживать в таких случаях правительства – и вдруг обнаруживается восстание, которое должно составить исключение из принятого правила; а известно, как ослабляется правило, из которого немедленно же должно допустить исключение. Была пора, когда интерес религиозный господствовал, когда европейское человечество сознавало свое значение, свое единство в христианстве и борьбу с иноверцами считало своей самой священной обязанностью. Эта пора высказалась лучше всего в крестовых походах, самом блистательном подвиге героического периода европейской истории. Как героический период Древней Греции ознаменовался движением на восток, в Колхиду, под Трою, так и героический период христианской Европы – движением на Восток в больших размерах и под религиозным знаком. После господства религиозного интереса, которое кончилось реформой, рознью и злой усобицей в западном христианстве, наступает пора, когда господствуют чисто политические интересы: здесь видим стремление известных государств усилиться на счет других, распространить, округлить свою область и получить первенствующее влияние; с другой стороны, видим стремление сдержать подобное движение. В этой борьбе вместе с пугалом всемирной монархии выставлено было знамя политического равновесия.
Под этим знаменем отношения христианских государств Европы к государству мусульманскому, занявшему Балканский полуостров, должны были, разумеется, измениться: христианские государи сочли возможным вступить в сношение, в союз с врагом Креста Христова, поднимать его против государств христианских; потом сочли необходимым поддерживать его существование для охранения политического равновесия. На то, что в Европейской Турции христианское большинство народонаселения находилось под варварским гнетом мусульманского меньшинства, не обращали внимания. Кроме общего направления эпохи этому способствовало еще то, что государства протестантские – Англия, Голландия – невнимательно относились к страданиям турецких христиан по обычной протестантской холодности к религиозным вопросам и по торгашеским взглядам. Державы же католические питали, кроме того, враждебное чувство к христианам восточного исповедания, и последние объявили, что им выгоднее оставаться под властью турок, не посягающих на их веру, чем перейти под власть западных христиан, которых первым делом будет религиозное преследование, насильное обращение к папе.
Западные державы обращали внимание на турецких христиан только по отношению к России: когда понадобилось поднимать Россию против турок, то царям указывали на их священную обязанность – освободить единоверных братии от варварского ига. Когда же Россия в XVIII веке получила возможность мало-помалу исполнять эту священную обязанность, то связь турецких христиан с Россией по единоверию и единоплеменности явилась пугалом для западных держав, явилась как лучшее средство для России разрушить турецкое владычество и вместе разрушить политическое равновесие Европы. Когда Россия громом «преславной виктории» известила Европу о своем вступлении в общую жизнь ее народов, то на Западе, привыкшем руководиться преданиями Рима, сейчас же представили себе, что подле Западной Римской империи должна вскоре явиться Восточная и восточным императором, «цесарем ориентальным», должен быть царь русский. И хотя Петр Великий порешил со всеми этими ветхостями, принял титул императора, но императора русского, а не римского восточного; хотя Фридрих II, ближе других знавший Россию, прославлял Петра за мысль не расширять русские пределы, а сократить их, сосредоточив малочисленное по пространству народонаселение во внутренних губерниях, – однако на Западе постоянно подозревали Россию в намерении овладеть европейскими областями Турции, пользуясь сочувствием единоверного и единоплеменного народонаселения, и выдумывали завещание Петра Великого.
Это подозрение было перенесено из восемнадцатого века в девятнадцатый и продолжало служить основанием политического взгляда на Восточный вопрос. Но с конца XVIII века политическое направление, господствовавшее после религиозного, не могло проводиться во всей чистоте. Вследствие революционных движений оно должно было считаться с известными требованиями народов и с общим сочувствием к этим требованиям. Отсюда взгляд на Восточный вопрос должен был измениться: с одной стороны, правительствам было важно из страха пред Россией поддержать Турецкую империю, чтобы вследствие ее падения не усилить России новыми подданными или новыми естественными союзниками; но с другой стороны, правительства должны были считаться с сочувствием своих подданных к требованиям христианского народонаселения турецких областей, к освобождению народов, высших по христианской основе своей цивилизации, из-под ига варварского правительства. Таким образом, греческое восстание повело в Европе к новой, сильной борьбе между двумя направлениями – старым, чисто политическим и новым, которое назовем либеральным.
Мы видели, что в 1821 году на политическом горизонте Европы на первом плане обозначались два лица: русский император Александр и австрийский канцлер Меттерних, выдвинувшийся благодаря революционным движениям как представитель охранительной политики и торжествовавший уступки, сделанные в пользу охранительного начала русским императором. Оба эти лица поставлены были греческим восстанием в самое затруднительное положение. Только что было провозглашено: что восстание подданных против правительств непозволительно; что союз правительств должен вмешиваться в таких случаях и уничтожать революционное движение. Император Александр спасал свое либеральное направление в том смысле, что стремился в Священном союзе создать общее европейское правительство, которому должно было принадлежать право устранять столкновения между частными правительствами и их подданными, утверждая всюду начала религии, нравственности и правосудия, вследствие чего вооруженное восстание подданных являлось самоуправством и не могло быть терпимо по отношению к Союзу; но это стремление русского императора не было достаточно уяснено и признано.
Греки восстали против своего правительства точно так, как испанцы и итальянцы восставали против своих правительств, и если Союз объявил себя против восставших, на стороне правительств, то и теперь должен был объявить себя против греков, на стороне султана: по крайней мере для избежания крайнего противоречия не должен был заступаться за бунтовщиков. Но с другой стороны, восстали христиане для свержения ига мусульманских поработителей. Отказаться от сочувствия этому явлению для России, для русского царя значило вступить в вопиющее противоречие с собственной историей: Россия также находилась под игом мусульманских варваров, освободилась от него с оружием в руках, и освобождение это прославлялось наукой и религией как великое дело народа и великое благодеяние Божие. Но противоречие не ограничивалось одной древней русской историей. Продолжая и после освобождения своего борьбу с мусульманскими варварами, Россия находилась в постоянно тесной связи с оставшимися в порабощении у них христианами, с этими греками, с которыми русские исповедовали одну греческую веру. Греки видели в русских царях своих естественных защитников и будущих освободителей; царскую казну они считали своей, потому что никогда им не было отказа в их просьбах; но одной денежной помощью дело не ограничивалось. Мысль об освобождении, которая никогда не покидала турецких христиан, была у них неразрывно соединена с мыслью о России, которая своей историей, своим политическим ростом воспитывала их для свободы. Как только начались у России непосредственные войны с Турцией, они были немыслимы без восстания турецких христиан на помощь своим. Постепенное усиление русского влияния в Константинополе имело следствием постепенное облегчение участи турецких христиан, которые, благодаря русскому покровительству имея точку опоры, все более и более воспитывались для свободы; мысль Екатерины II о необходимости постепенного образования из разлагавшейся Турции независимых христианских владений, – одна эта мысль сколько способствовала успехам этого воспитания! Екатерининская мысль не умерла вместе с великой императрицей: сознательно или бессознательно она осуществлялась постепенно, чему доказательством служила судьба Дунайских княжеств и Сербии.
Теперь, когда между греками явилась мысль, что приспело время освобождения, могли ли они подумать, что Россия будет равнодушна и даже враждебна их делу, станет в противоречие со всей своей древней и новой историей? Когда Россия вступала в войну с Турцией, то самым простым, естественным делом для нее было обращаться к турецким христианам, и эти считали своей обязанностью отзываться на ее призыв; а теперь, когда греки вступят в борьбу с турками и обратятся к России, то неужели это не будет сочтено самым простым и естественным делом и Россия откажет в помощи? И когда же? – когда Россия на верху могущества; когда ее император бесспорно занимает первое место между европейскими государями и когда этот император поставил себе целью утверждение всюду начал религии, нравственности и правосудия! Стать в вопиющее противоречие со своим народом, с его историей! Но этого мало: в борьбе грека с турком какой порядочный человек в образованной Европе станет на стороне турка против грека? Чтобы по каким-нибудь особым соображениям и интересам дать себе право сочувствовать турку, для этого нужно придумать какой-нибудь длинный ряд политических и всяких хитросплетений. Но с другой стороны, помогать подданным в их восстании против правительства – значит стать в противоречие с только что объявленными решениями Союза и, кроме того, возбудить подозрение в честолюбивых замыслах – подозрение в том, что греки подняли восстание не без соглашения с русским правительством, тем более что грек Каподистриа, объявленный покровитель либеральных движений, – человек, близкий к русскому императору. Если дать усилиться этому подозрению, то Союз рушится; нужно будет начать борьбу с прежними союзниками; а кто воспользуется этой борьбой? – революционеры!
