Сергей Смирнов
На границе стихий. Проза

Хмель незаметно уходил, разбавлялся холодным воздухом. Ветер сразу посвежел, обтекая разгорячённую голову. Юрик увидел промытую чем-то синим даль; противоположный берег большой реки приблизился, – Юрик разглядел даже какие-то постройки; увидел он и дорогу, по которой шагал уже за посёлком, белую, твёрдую, как бетон, с отпечатками ребристых протекторов и траков. Юрик не знал, куда она ведёт: в тундру, в никуда, или в какие-то другие, тоже незнакомые, необжитые, места, где когда-нибудь в будущем, возможно, случиться побывать и ему, совсем ещё молодому, зелёному практиканту.

1981

МАРАФОНЦЫ

В тот год навигация сильно задержалась, но я-то этого не знал и потому прибыл в Посёлок-Раз в конце июля, когда в бухте ещё стоял лёд. Без единой полыньи. В порту было тихо, как на кладбище. Почерневшими корягами торчали изо льда неживые пароходы. Молчали портальные краны, и белые морские птицы бакланы, и люди, и весь Посёлок-Раз, казалось, пригорюнился и тосковал от безделья. И я не узнавал знакомых мест – год назад я сразу попал в такой круговорот, что только держись, дни мелькали – и вздохнуть было некогда – давай, давай! – северная навигация не терпит простоев. Я и давал. Уж что-что, а за такие деньги можно и поупираться, – это всегда пожалуйста, лишь бы пупок выдержал. Люблю, когда вокруг кипит бурная жизнь, – канаты скрипят, и сетки с грузом мелькают, и шестерёнки крутятся, – работаешь, как заводной, аж руки пухнут. Некоторые, наверно, подумают, – этот ради денег на что угодно пойдет. Нет, объясню сейчас. На флоте главное – кто рядом с тобой, чувство команды, что ли, сообща придумать так и сделать так, чтобы выполнить задачу, сложную или простую – неважно. Главное, чтоб вместе. Не верится? Бывает ещё, бывает… Иначе на море – деревянный бушлат, или плавучий дурдом. А ещё как любой моряк я свободу люблю и независимость, а с деньгами едешь, куда хочешь, покупаешь, что хочешь, а иногда и кого хочешь, и даже на философию тянет, – а ведь это признак, что ни говори.

И вот приехал я в Посёлок-Раз и вижу полное запустение и тоску в глазах мариманов. И даже чайки не кричат, молча летают. Нет, думаю, Васёк, так дело не пойдёт, нужна хоть какая-нибудь культурная программа. Например, номер три: лодка, водка… и молодка.

Без суеты обошёл я все торговые точки и пункты общественного питания – и понял, в конце концов, кого искал. На вид ей, Светлане, было лет двадцать пять, – маленькая, худенькая, чёрненькая, зверёк носатенький, и мило так улыбалась, что я часа полтора простоял у кассы и много чего ей про себя поведал. Даже о том, какой в детстве болезненный был, как пробовал учиться в техникуме, как разгружал по ночам вагоны на нашей станции, которая не доезжая Коломны, если от Москвы ехать. …Да-а, техникум я потом бросил, потому что женился, и окончательно ушёл в грузчики, но денег нам всё равно не хватало, а скоро и терпение моё кончилось, когда она потребовала… да что теперь говорить, не заладилось, и всё…

Ладно, смотрю, вроде ничего она, Светочка, так это на четвёрочку. Встречал я таких, свиду – икона, но понятно, что тоже хочется, а вот замуж никак выйти не могут, всё честных из себя разыгрывают. Динамо, одним словом. Но эту, Светочку, я даже слегка пожалел, по-хорошему так. Что, думаю, она из-за этой кассы увидит, и что вообще в жизни видела, но всё же сидит вот и своего принца на горошине торжественно поджидает. Как бомба замедленного действия.

– А как тут у вас, – говорю, – насчёт культурных мероприятий? Может, нам сообща, – говорю, – прикоснуться к миру прекрасного?

И тут эта синичка, эта Светочка, пальчиком так меня поманила, и я, чмо коломенское, через кассу к ней нагибаюсь, а она тихо-тихо, в ухо прямо, так по-простому и говорит: «Шёл бы ты, матросик, левым галсом да с попутным ветром». Мол, рождённый квакать летать не может. Та-ак, думаю, приплыли. Но пока она мне это шептала, понял я, что пьяненькая она! Вот это принцессы пошли! Вот это иконы с мадоннами! Принцам подстать. Завтра, говорю, тогда зайду, на свежую, намекаю, голову. Ну-ну, отвечает, только подумай хорошенько. Вот так.

Вернулся я в гостиницу, – для вербованных на портовые работы, «Моряк» называется, – смотрю, уже ко мне в номер соседей подселили, уже у них закусь на столе и водка между рамами. И одна рожа ну до того знакомая, а кто, откуда – не могу вспомнить. И он вроде на меня поглядывает, потом стакан протянул и говорит:

– Выпей, – говорит, – за наше орденоносное пароходство!

– А может, сначала за наше орденоносное?

– За твоё будем твою водку пить, а эту – за наше! Понял?

Это у нас всегда так бывает, разминка перед боем, но всё же мелькнула мысль, что для таких, как он, то пароходство родное, куда на работу возьмут. Знаю я эти байки про героев труда и досуга. И у меня таких пароходств – вон, по всему Союзу, так что легко можно выпить хотя бы за одно из них, но вот только челюсть его лошадиная мне не понравилась, а он, видно, гордился ею очень и всё старался её выпятить.

Ну, конечно, выпил я, разговорились, стали вспоминать, где встречаться могли, одних таких портов «река-море» штук тридцать вспомнили, да в каждом капитана порта, да начальника портофлота, да лоцмейстера. А тальманши! Их же бесконечно вспоминать можно! Сидеть так до трёх ночи и имена только перебирать! Эт-то м-мы м-могём! Или мóгем? Что тут выяснять, и так ясно – могем!

Но тут, среди прекрасной белой ночи, – полундра! Стоп, машина! Свистать всех наверх! Спасите наши души! – водка кончилась!!! Кто-то куда-то бегал, кто-то из загашника доставал, но флот никто не опозорил, – такие вот у нас оказались родственные души, а наша тихая беседа перешла, как говорится, в лихую безобразную пьянку. Помню ещё, как один мордатый всё время бил себя в грудь, обтянутую линялым тельником, оттопыривал слюнявую нижнюю губу и скандально взрёвывал, как тифон: «Мы-ы, мариманы!». Пустая посуда пошла за борт с четвёртого этажа, ох и весело было – дорвались, мариманы.

Только-только уснули под утро, уборщица пришла, разбудила, конечно. У нас гадюшник в комнате, – мама родная! – бычки из томата аж на потолок запрыгнули, снизу, из койки, хорошо было видно. Уж она ругалась, ругалась, тётка пожилая, на стену, правда, не полезла, но отвозила мокрой тряпкой по стёртому линолеуму вполне добросовестно, а потом вдруг и говорит:

– Опохмелиться хотите, голуби сизорылые? Есть «Агдам» под парусом, напиток… э-э… «Капитанский чай».

Кто-то несмело так, из-под одеяла, вякнул, что неплохо бы. Да-а, попадись она нам вчера,.. а сегодня уже тоненько так: «Неплохо бы… Капитанского…» Это самогону, значит.

Потом удалось всё-таки поспать немного, до тех пор, пока гитара в кубрике не появилась. Слышу, уже Славик, знакомец мой, про дым за кормой поёт, что, мол, товарищи, узлы нужно покрепче вязать. И откуда голос такой прорезался! Ну даёт, думаю, ну мастер.

– А «цыганочку», – говорю, – можешь?

– Ты гляди, и «цыганочку» смог.

– А собачий вальс?

Тут у него как пластырь прорвало:

– Я, – говорит, – на море незаменимый человек, на любой корабь, мол, с руками оторвут, а почему? – Эффектную паузу сделал, в которую кто-то смачно так и впечатал с разворота – А потому, что гражданская позиция есть: увидел водку – уничтожь!

Слышно было, как Славик швартовами заскрипел, а от конского этого гогота дверь распахнулась. И все увидели на пороге сизоватого мужика в семейных трусах с пятилитровым чайником в руке.

– Слышь, на «Медузе»! – прохрипел он. – Ещё раз чайник у пожарников возьмёте, головки ваши бедовые забью по самую ватерлинию! Этим же чайником!

Дверь от сквозняка захлопнулась, гогот грянул ещё сильнее…

– Всё ржёте, ну-ну. А у кого из вас биография чистая, чтоб загранпаспорт получить, а?

Кому ты, думаю, нужен, бич несчастный, со своим загранпаспортом. Что же ты с Дальнего Востока сюда прикатил, если ценят тебя и твою незапятнанную биографию. Незаменимых-то нету, дружок, а в нашей стране и быть не может. Сможешь сам себе цену назначить – выживешь, не сможешь…

Потому что кроме тебя её никто не знает.

– Лучше-е лежать на дне-е! – заблажил Славик. – В синей прохла-адной мгле-е!..

Лежал я, лежал, и вспомнил, что нужно же к Светке зайти. Эх, Светочка, любовь моя неспетая! Представил я вдруг, что прогуливаемся мы с ней по древнему городу Коломне, что весна везде, а мы идём, идём, и сквозь зеленоватый такой туман вижу я кремлёвскую стену, и Светку, маленькую, с короткой чёлочкой, на фоне этой капитальной стены, отстроенной коломенским стройуправлением. Ну, ласточка и только. И тогда беру я её…

– …Старшим матросом был, и боцманом, сам Кучеренко грамотой меня наградил и руку пожал, – разорялся Славик. – Вот так, ребята, шары на стоп…

Подумаешь, Кучеренко.

– Мы-ы, мар-риманы! – взревел полосатый.

Воды у нас на этаже уже не было, ёмкости хватало только на полдня. Или, может, придерживали слегка: вода-то привозная, водовозки так и снуют по посёлку, возят, возят, а умыться всё равно нечем. Пришлось черпать из бочки, откуда уборщицы воду берут. А иногда в ней и ноги полощут. Ну да ничего, мы не брезгливые.

Когда я вернулся к себе, весь народ разглядывал что-то за окном в заливе. Небольшой ледокольный буксир с жёлтой прямоугольной рубкой ёрзал в полынье, как в ванне, пытался расширить её, дымя на всю ивановскую.

– Не выдержали… – сказал кто-то.

Зря это всё. По шапке только получат…

– Да ну, кеп свой, отмажется.

Буксир подёргался ещё немного и затих. «Настоящие-то мариманы там сейчас, готовы, небось, топорами лёд рубить, лишь бы выбраться», – подумал я. И так мне захотелось туда, на этот малохольный буксирчик, схватить багор какой-нибудь и долбить проклятый лёд. Чтоб только брызги в стороны летели. Я даже почувствовал на лице их холодные уколы. Эх, мариманы…

– Славик, насыпай!

…Из гостиницы мне удалось выбраться довольно быстро, имелся, правда, небольшой крен, но в целом ничего, и я отправился в столовую, к Светке, но сначала побродил между домами, продышался, вышел на берег, покидал в воду камешки – в маленьком заливчике лёд уже сошёл, свежий ветер рябил поверхность воды. Сыпал мелкий дождичек, холодная морось. С бухты стеной наползал туман, настолько плотный, что хотелось бежать от него, как от лавины. Но я всё стоял и ждал, пока ледяная пелена проглотит доисторические головы кранов и кустики корабельных мачт. На буксир мне уже не хотелось, а тянуло – и сам я не знал куда. Лишь бы только двигаться. Не стоять на месте. Просто зуд в ногах появился при одной мысли, что таких дней, как этот, будет ещё предостаточно.

От холодного ветра и водяной пыли наступило, наконец, прояснение в мозгах, и я потопал дальше. Пока я торчал на берегу, на улицах появилось население: хмельная братва слонялась по главной улице, мимо белёсых афиш Клуба моряка, от магазина к магазину, сразу было видно, что это сезонники – в ярких курточках, патлатые, с красными рожами. Много было флотских, курсанты речных училищ в лихо смятых фуражках, с потемневшими якобы от морской воды эмблемами – «капустники». А вот демобилизованные морячки с остатками былого шика, девицы, разодетые в пух-прах, из одесского, говорят, корабельного института. Надо же, куда забрались! Понаехало народу, местных и не видно. Вот и я, такой же одуревший от водки бич, как и остальные. Хожу, брожу, подмётки протираю, бездомный, бессемейный. Пятнадцать навигаций за спиной, а дальше что? Раньше хоть идея была, все в покорители рвались. «Мы – хозяева планеты!» – море по колено, тайга травой ложилась. Был и я когда-то дураком таким, что верил всем этим лозунгам и радовался вместе с другими такими же дураками, пока не допетрил, что это просто-напросто фраза газетная, для чокнутых на этой романтике. По мне так можно в грязи и в холоде, была бы идея стоящая… А где она, в чём? Только не надо мне про бешеного Павку напоминать, – это всё, как говорил мой корешок покойный Витя Ерофеев, красная агитка, хотя сам сколько раз флаг поднимал со слезами на глазах. Ну и подфлажные получал, конечно. А выходит-то так, что одни строят, а другие разрушают… Бессмыслица какая-то получается, ведь деньги и за то, и за другое платят.

Так я и добрёл до столовой, постоял у входа, покурил, думал идти-не идти, но зашёл – перекусить-то всё равно надо. Оказалось, зря топтался и грустил красиво – домой ушла. Тут я завёлся с пол-оборота: как это – ушла?! Спрашиваю, где её найти, а кассирша оглядела меня с ног до головы, смерила взглядом точнее, и говорит:

– Вот ещё, алкашам всяким телефон приличной девушки давать!

Эх ты, клуша, думаю, про телефон-то проговорилась, и намекаю, мол, посылочку нужно ей передать с материка. Помидоры, говорю, сами понимаете. Поглядела она на меня поверх очков, прокрутила что-то в голове, губы поджала:

– Ладно уж, запоминайте…

Выскочил я на дождь и затопал на почту, голова дурная, – вот и ногам работа. По телефону я голос сначала не узнал и спросил Светлану.

– Это я, – сказала трубка.

Ну, я и начал ей о том, о сём, про погоду, про тоску, а в конце про помидоры. Она коротко хихикнула.

Евгения Ивановна, заведующая, она себя ответственной за нас считает, курить даже не разрешает, ужас какой-то.

И тогда я, как в том анекдоте про луну и балалайку, сходу приглашаю Светочку в ресторан.

– В рестора-ан? – радости в её голосе не чувствовалась. И потом, как бы для себя, добавила, тихо так: – Какие вы все одинаковые…

Ну точно, принца ждёт, не иначе, и судя по всему, не маримана. Тут же лётчики с московского рейса ошиваются – «московская электричка» – один раз в двое суток, сюда – парфюмерию, отсюда – тушёнку. А вертолётчики с суровыми лицами! И я сразу представил, как они стоят у её кассы, небрежно так кожаночку распахнув, и заливают про то, какие они соколы, и глаза щурят, будто от солнца или встречного ветра.

Я уже хотел трубку на рычаг бросить, грохнуть, что есть силы, как вдруг оттуда донеслось: – Ну, хорошо, – как будто её так уговаривали, так уламывали. – В восемь, у входа. – И вздохнула. Тогда я про неё не знал ещё ничего и потому подумал: «Вот женская логика, ничего себе переходы, а?».

– Буду ждать, – говорю, – как соловей лета.

– Посмотрим, – это она мне. – Ну, до вечера?

А до этого самого вечера было ещё бесконечных полдня, и мне – хочешь-не хочешь – нужно было идти в гостиницу. Больше-то некуда.

«Моряк» гудел, как улей. Когда я открыл дверь в номер, меня чуть не вышибло обратно в коридор.

– Я р-родился на Волге-е в семье-е р-рыбака-а! – Душа у них, видно, была уже в положении «развернуто». Сейчас, думаю, должны придти заворачивать. Администрация тут в прямом смысле битая и тёртая, за словом в карман не полезет и жалости себе не позволит.

– Идёт Васюрик в ко-ожаном реглане, а на груди-и ударника значок, – пьяным голосом пропел Славик.

Смотри-ка, ещё соображает.

– Вася, друг, садись к нам! Давай с тобой на бу… на бру… дер…

Ну что мылишься, думаю, тошно тебе, служивый, на трезвого смотреть, у самого-то уже из ушей сочится. Такому волю дай, он весь посёлок упоит, и денег не пожалеет, чтобы всех к общему знаменателю привести, потому что дураками опоенными и командовать проще, и быть своим в доску, – что ни скажешь – всё сойдет, что ни сделаешь – сгодится, подливай только вовремя, а вот тот, кто с ним пить не захочет – этот уже опасен, – личное мнение есть! А значит – первый враг, обида сразу кровная, которую пока и затаить можно, а как-нибудь потом, при случае, да из-за угла-то…

За столом знакомых не было, кроме полосатого. Линялый тельник у него на груди был разодран, виднелся коренастый орёл, несущий в когтях голубую русалку. Он себя, наверно, таким орлом воображал, когда тельник рвал.

– Что же вы так орёте, – говорю, – что на первом этаже фикус завял.

– Да что с тобой, Вася, – Славик говорит, – будь ты проще…

Все мы, думаю, простые, такие простые, когда желания зальём. Все сложности по трезвянке начинаются. И я, конечно, не удержался, постарался быть простым, пока не бухнулся в одежде на кровать, но успел ещё подумать: «А не завязать ли мне эту собачью жизнь? Взять вот и женится на Светке. А?».

Проснулся я от духоты, солнечный луч нахально бил под веки, комната была заполнена солнцем и чьим-то храпом. Полосатый, наверно, надрывался, как раненый бегемот. Я прикрыл глаза и полежал несколько минут, крепко зажмурившись, слушая звуки джунглей, и ждал со страхом, что вот-вот у него внутри что-нибудь лопнет от напряжения, и наступит тревожная нехорошая тишина.

Часов на руке не было, я пошарил по полу рядом с кроватью. Ага, вот. Старенькие «Командирские» показывали без четверти восемь – утра или вечера? Пришлось резво вскакивать и пробираться к окну, цепляясь за стулья, увешанные одеждой. На стол лучше было не смотреть. Рама долго не поддавалась, и мне вдруг бросилось в глаза, что нетерпеливый буксир исчез. Ну, даёт, продвинулся метров на триста, лёгкий дымок из трубы и вымпел лежали на ветру. А потом я увидел, что на улице полно народу, и услышал, как громыхает на колдобинах рейсовый автобус, и подумал, что успею, пожалуй, добежать до ресторана. Голова, однако, гудела, как телеграфный столб, и я опять пожалел, что затеял эту амурную историю. Свет на ней клином, что ли, сошёлся! Беги теперь, пацан, развлекай её, лезь из кожи, хотя тут всё просто, как яблоко из райского сада, ведь все люди лезут в постель друг к другу, стремясь только к одному – к пониманию. Чтоб пригрели и пожалели.

Собирался я быстро, как по водяной тревоге. Хорошо, нашлась чистая рубашка, свитер, а брюки уже сутки под матрасом пролежали, отгладились. Прихватил курточку – она высохла уже – и побежал, как очумелый. Пивка бы сейчас, думаю, для рывка, только здесь его днём с огнём не найдёшь, бутылку водки дают, не жалеют. Но мечтать мечтаю, а сам лечу на всех парах и вижу синюю вывеску с белыми буквами «Север». И толпу у дверей вижу… Мать честная, стол-то я не заказал! Забыл. Но иду, и кроме злости на себя никаких чувств откопать не могу. И уже вижу её, и деваться мне некуда.

– Здрасьте, – говорю, – что это вы здесь делаете?

– Тебя ждём, – говорит. Тут только и дошло до меня, что рядом с ней стоит Славик, гитарист из орденоносного пароходства, в тёмных очках и в плащике, и незнакомая рыжая девица с прозрачными глазами. И когда он, Славик, оклематься успел, да ещё рыжую эту подцепить? А он уже и челюсть свою выпятил:

Веди нас, – говорит, – туда, куда других мамы не пускают, а то заждались уже.

А я молчу, и они все трое на меня смотрят, а в руке у Славика магнитофон, и там негры поют густыми голосами. Про марафон что-то. Повторяют всё время: «марафон, марафон». А Светка уже на руке у меня повисла и тянет под синюю вывеску.

– А вы знакомы? – спрашивает и на Славика смотрит.

– А как же, – отвечаю, – ещё с гражданской.

Рыжая так и залилась.

– Ну, ты юморной, – говорит, – а сразу не подумаешь.

– Пошли на природу лучше, – сказала вдруг Светка, и мне стало понятно, что это я её к ресторану подталкивал. Как к пропасти. Ведь не знал ничего, хотя мне уже всё равно было.

Славику тоже было всё равно, он и не выступал, а рыжая поломалась немного для вида и согласилась.

– Сейчас догоню, – Славик говорит, – идите. – И побежал обратно к ресторану. Известно, зачем. И подруги эти тоже, видно, знали, потому что сразу между собой о чём-то защебетали. Я иду себе, магнитофон несу, и «марафон» всё продолжается. Чем же это всё кончится, думаю?

А над бухтой – тишина, такая, что хоть руками трогай. Лёд блестит, плавится потихоньку на солнце. Вдалеке виден плоский островок и рядом с ним на отмели накренившийся силуэт корабля бортом воду черпает, – мёртвый корабль у мёртвого острова. Откололся от большой земли – всё, не нужен ты никому, вот они и собираются вместе, осколки эти. Значит, нужны – друг другу.

Славик нас быстро догнал, и мы пошли, пошли по дорожной насыпи, захрустели щебёнкой, и дальше через большущую наледь, грязную и ноздреватую, мимо облупленного баркаса с надписью «Шквал», и мимо свалки-помойки, где уже официально кончался посёлок, а потом решили спуститься вниз, на прошлогоднюю траву. Мы со Славиком остановились прикурить, и он сразу зашептал:

– Как приступать-то будем?

– Чёрт его знает, – говорю.

– Кислый ты какой-то, – сказал Славка. – Всё думаешь о чём-то. Может, на тебя Зойку напустить? Она быстро расшевелит… Ну, ладно, что ты, шучу… Люблю такой тип, вертлявые и простые. Даже муж её из-за этого бросил. А я люблю, когда без всякой философии, шары на стоп, и понеслась…

– Понесёшься тут. Как фанера над Пентагоном.

– Да, твоя-то… культурная, сразу видно, – Славик снял очки и нёс их этак на отлёте, левый глаз у него был синий и запухший. – О чем вы с ней говорите, спорите, да? Есть ли жизнь на Марсе? – И засмеялся. – Я, – говорит, – когда на тихоокеанском служил…

– Всё, мальчики, пришли! – крикнула Зойка. – Идите сюда!

Вертолётный остов гремел на ветру порванной дюралевой обшивкой. Лопастей и двигателя не было, а запчастей вокруг валялось – на три вертолёта хватит.

– Отыгрался хрен на скрипке, – зло сказал Славик.

– Ага… – Я подумал, почему машинные свалки не называют свалками, а говорят – кладбище. Как вот это, вертолётное – последняя посадка, аэропорт вечной приписки. Всё как у людей, – характер, душа, или что там у них у железных, ну и трудовая биография само собой. И приют, похожий на этот пустырь.

Славик залез внутрь, погремел там чем-то.

– А здесь ничего, кубрик, что надо… И не дует. Зойчик, давай сюда.

Светка бродила по распадку, высматривала что-то на земле, а я забрался в кабину, сел на командирское место и поставил ноги на педали: сокол да и только… Улететь бы сейчас, куда глаза глядят, на тот островок хотя бы, к погибшему собрату-кораблю, или ещё дальше, куда получится.

– Э, кто там? Сыплется что-то…

Всё, полёт закончился – приземлились. Сзади, в железной утробе, кто-то возится, Светка улыбается, смотрит снизу вверх на меня. Я ей тоже помахал, полетели, мол, и спустился по внутренней лесенке в бывший салон. Нарочно гремел посильнее, чтоб они меня заранее услышали. Оказалось, зря старался – сидят себе покуривают. Посредине на железном полу ящик, и на нём всё, что нужно для простой жизни. Закуски только кот наплакал, а так Славик постарался. Натюрморт «Прощай, разум». Нет, думаю, сегодня я вам не дамся, на остров улетаю. Необитаемый.

Тут и Светка просунулась.

– Ого, – говорит, – хорошо устроились. – И рядом со мной села. Славик музыку включил и вокруг Зойки обвился, змей подколодный. Только что-то у них там не ладилось. Она всё руки его загребущие от себя отлепляла, – цену, что ли, набивала? – а потом говорит, зло так, но понятно, что оформились:

– Угомонись, надоел уже.

И скис наш супермен, дровосек наш железный, и даже челюсть свою с лязгом задвинул. И начали мы пить. А я, чем больше на Светку смотрел, тем больше удивлялся. Она разливать взялась, да хитро как-то, по пальцу мерила. Ах, думаю, тихони, всех вас в своё время бес попутал, а распутать позабыл.

Скоро мне хорошо стало, уже готов я был весь мир объять, но обнимал пока лишь только одну Светку. Любил я уже всех, и даже Славика, и притворяться не надо было. И тут ещё «марафон» опять начался, – одна кассета, видно, была, её и гоняли по кругу. Славик уже немного воспрянул и сразу начал байку травить. Решил, видно, не мытьём, так катаньем.

– Сначала мы, – говорит, – во льдах застряли, в Северной Атлантике. Трое суток на одном месте крутились, чтобы полынья не замёрзла. Думали уже на зимовку остаёмся, начали харч притыривать, но тут на наше счастье пришёл циклон, потом шторм налетел, лёд взломало, и мы, как ледовые герои, пошли, значит, на рандеву, а «рандеву» – это…

– Да знаем, знаем, – сказала Зойка. – Бывали!

А я, к Светке наклонившись, нажал кое-куда и говорю:

– А ты знаешь?

– Разве это так важно? – она мне отвечает и руку мою отталкивает. Вот тебе и рандеву.

– Идём, значит, почти при штилé. Вода, как масло, тяжёлая, густая. Тума-ан – глаз коли. Нам бы потихоньку идти-то, а мы опаздываем уже и шпарим, конечно же, на полном. Район пустынный, вдалеке от… этих… от путей… Светик, сделай-ка там… Во-во. Ну а я как раз вахту стоял в рубке. Смотрю вперёд: такое впечатление, что на месте стоим, а туман обтекает нас. Во, обман какой бывает. И вдруг слышу: вроде музыка где-то играет. Прислушался – ничего, в ушах только звенит. Потом опять, волнами какими-то. Музыка, докладываю, товарищ штурман, прямо по курсу. А он отвечает: не хор ли Пятницкого, говорит, нам навстречу выслали? Никак нет, говорю. Я уставы знаю, по-уставному ему, раздолбаю. Потом осторожно так намекаю: может, ход сбросим? А он, надулся весь: разговорчики! Тоже знает, чем достать. Потом говорит: ну-ка выйди, посвети прожектором, вроде и правда музыка. Есть, говорю, посветить. И только я вышел… Светик, не спи, в горле пересохло… Ты глянь, Вась, глянь, как она разливает. Это ж надо, а? Ты где научилась?

– Вот пристал, – не выдержала Зойка. – Что дальше-то?

– Что-что, закусить-то дай… Ну вот. Только я вышел, а из тумана, навстречу прямо, ну лоб в лоб, несётся, скажу я вам, огромный пароход, огнями весь светится. «Летучий Голландец» типа. Или «Титаник». И музыка эта… А на палубе – никого. У меня волосы… дыбом встали!

Голос у него задрожал. Пьяно прищурившись, он вглядывался некоторое время в пустынный горизонт. Тут я ему почти поверил.

– А музыка – вроде «марафона» этого, на всю Арктику долбают. Капиталисты, мать их… Путешествуют… Я-то в рубку обратно, а куда там, он уже над нами навис. Нажрались, кричу, сволочи, шары позаливали… Ну, в общем…

Славик собственноручно уже плесканул себе, долго занюхивал – выдерживал паузу. Знаю я эти штучки, могут ещё мариманы, могут. Зойка извертелась вся, а Светка сидит, покуривает и смотрит на нашего супермена сквозь дым туманным взором. Дескать, трави-трави, и не такое слышали.

– Ну, в общем, дал он нам в левую скулу и прошёлся вдоль всего борта, да так, что брашпиль сорвало, и он вместе с якорной цепью и якорями за борт улетел, правым якорем носовую тамбучину расплющило и срезало, как пилой, хорошо лаз из кубрика остался. Завертелись мы, как карусель под «Севастопольский вальс». У штурмана шишка на лбу, водит его, как пьяного, а я руки от поручня отцепить не могу. Ну что, Святослав? – сам себя спрашиваю, – шары на стоп? В машинном отделении дыра, вахтенного механика задавило, вода поступает в критическом объёме, откачка бесполезна. Дали «СОС» – спасайся, кто может. Ну, дальше известно что – паника, все за чемоданы и к баркасам. Все орут, старпом в воздух стреляет, а чемоданы бросать никто не хочет. Мы же после заходов уже шли-то, шмутьё заграничное везли. Как его бросишь? – лишнего не пили, не ели. У каждого по ковру три на четыре и коробка с дублёнкой. Тогда старпом, враг номер один, встал у кран-балки и кричит: кто с чемоданом полезет – убью к едреней матери на месте! Мне терять нечего! Что с ним сделаешь, с психом? Стали чемоданы за борт кидать – может, выплывут куда, а сами по баркасам да по шлюпкам. И вовремя, а то – потонули бы вместе с пароходом…

Светка загремела бутылкой, а Зойка смахнула со щеки слезу и закурила, зажав сигарету дрожащими пальцами.

– Час качаемся, два, – продолжал Славик, – холодрыга, повыскакивали кто в чём. В шлюпочном НЗ половины, конечно, нету, но держимся, кто на мате, кто на анекдотах. Стали иностранцы подходить, спасатели, кричат, машут, мол, к нам давай, рашн водка гуд, а наши капитан со старпомом наорались уже, бедняги, охрипли, но тут опять у них голос прорезался, – нет, орут, у нас всё хорошо, всё о`кей, помощь не нужна – оба на своих тюках ковровых сидят. Спасли валюту, спасли-и! Иностранцам шиш чего за наше спасение отломилось. Н-да-а, вот так мы и дрейфовали, вместе с пароходами, старпом от бортов веслом отпихивался, пока не подошёл рыбачок наш калининградский.

– А за барахло-то возместили? – спрашиваю его.

– Как же! Не знаешь, что ли, как это бывает? У нас в трюмах полплана было – сколько уродовались! Да шмуток потонуло сколько, а нам по четыреста рублей на нос! Шары на стоп, гуляй, матросы…

Старая обида, видно, из Славика попёрла, и он сердито так на нас посматривал и изо всех сил сигаретой затягивался, так, что щёки западали, а фингал его пылал кровожадно.

– Герои ледовые?! – заорала вдруг Зойка. – Алкоголики вы, а не герои! Шмутки вам жалко стало, тряпьё они заграничное, видите ли, спасали, добытчики! А Толик, мой Толик, он бы вам показал, тряпишникам, – кричала она в запале. – Зачем оно, добро это, забито вон всё, а толку от него, когда Толик мой… там… остался, в морях ваших… проклятых… Остался, понятно?! – Зойка некрасиво заплакала, вытирая лицо рукавом.

Славик положил ей руку на плечо и растерянно моргал запухшим глазом.

– Видеть вас не хочу! – снова зарыдала Зойка и сбросила Славикову руку. – Это называется в ресторан пригласил, да?! Что смотришь? Щас второй навешаю!

Ну вот, погуляли.

Я выглянул наружу: ночное солнце проходило севером, двигалось на восток, не день, не ночь, – вечное утро. Светка, поддержала подружку за локоть, протиснулась с нею в дверь. Ох, и хороши же они были, как только не промахнулись. Жаль, не успели про Марс поговорить. Я бы вот что сказал по этому вопросу: если бы жили где-нибудь марсиане с высшим разумом, то обязательно изучать бы нас стали, на предмет всяких там глобальных опасностей. И вот интересно, что бы они у нас на первое место поставили? Ну, война, рак, – это понятно всё, но мы-то после войны родились и не знаем, что это такое, а про рак только в книжках – дай бог! – читали, а вот пройди сейчас по посёлку: лежат тела на обочинах, у пивных, у магазинов. Убитые? Раненые? Чумные? Незарегистрированная эпидемия! Вот и марсианин, наверно, посмотрел-посмотрел бы на нас, плюнул да и подался бы обратно на свой родной Марс от греха подальше. Страшно, небось, стало, ведь мы-то за какие-то сорок лет спились. Как раз за эру космонавтики. До Марса далеко, ну ничего, скоро мы их и там достанем.

– А если проще, есть тост! За Марс без водки!!!

К дороге выбирались долго и трудно. Славик к тому же магнитофон забыл – думал-то не о том, бежал за Зойкой, как телёнок за выменем, – и ему пришлось возвращаться. А мы потихонечку так и добрели до насыпи и встали покурить. Подруги оклемались немного, прошлись по кочкам-то. Ну, шалавы. Особенно эта, птичка-ласточка…

– Дай-ка, – говорит, – закурить, – а сама на полуслове замолчала, побледнела вся, глаза закрыла и – хлоп! – улеглась на пыльную щебёнку.

Ну, думаю, приплыли. Полный отруб.

– Света! – Зойка опустилась на колени и кричала, как в лесу, но, странное дело, никак не могла докричаться. – Что с тобой?!