Сергей Семенович Монастырский
Старый дом на захолустной улице
Делом неожиданно Наташа увлеклась. Она поэтапно, не стесняя постояльцев, провела косметический ремонт. Во дворе дома, до тех пор пустого и пыльного, разбила сквер с лавочками, клумбами, дорожками для прогулок.
– Да ты меня разоришь! – шутил Иннокентий, втайне радуясь за Наташу.
…А детей не было. Не было их у Иннокентия Константиновича и от первой жены, не получалось ничего и от Наташи.
Иннокентий очень старался. Его уже не интересовали радости секса, от этого занятия он хотел только одного – ребенка! И не одного. Семья без детей была в его понимании какой-то пустышкой. Иннокентий обстоятельно высчитывал какие-то благоприятные дни, без этих дней к жене не прикасался – берег семя. Перед благоприятными днями он неделю не брал в рот никакого спиртного, даже почти не курил. И когда этот день наставал, он также обстоятельно и ритмично работал над Наташей, боясь сделать лишнее движение.
Наталья ему не помогала, потому что сексом она не интересовалась никогда. Для радости секса нужна или любовь, или страстная натура. Ни того, ни другого у Наташи не было.
А ребенка она тоже хотела. Ведь он мог стать ее единственной теперь любовью.
Иннокентий горевал. Все чаще он недоуменно говорил, обводя руками свое хозяйство:
– Кому это все? Мы уже наелись. А это кому оставить?! Работаю, работаю, думаю – это моим поколениям достанется! А где оно?
Наталья иногда ему говорила:
– Да брось ты все это. Давай съездим к морю, или в Италию, как люди нашего достатка ездят, дворяне, например!
– Дворяне не работают! – зло отвечал Иннокентий, а я если хоть на месяц свое хозяйство оставлю – все разворуют, поставки переманят!
– А зачем тебе это? Ведь нам на сто лет хватит!
– Дети будут жить после нас! Они должны это приумножить! А нам в могилах будет спокойно!
… Тогда казалось, что эта жизнь, эта страна, этот купеческий городок будут вечно. И вечно будут стоять их дома, и в них будут жить их счастливые дети, а потом дети детей.
А Италия подождет и море подождет!
***
Утопал в февральских снегах тысяча девятьсот восемнадцатый год. Их купеческий дом на тихой, почти, непроходимой от заносов маленькой улочке, искрился заснеженной запорошенной крышей, мирно и уютно шел дым из печных труб.
И вдруг вихрем и с гиканьем пронеслась по ней конница с всадниками в коротких зипунах и в папахах перевязанными красными лентами.
Пронеслись и пропали. И сразу же с того конца улицы, куда конница умчалась, послышались выстрелы, стуки прикладов в запертые двери и гортанные крики:
– Выходи, буржуй! Открывай, собака, двери!
Да, началось! Революция была где-то там, толи в Москве, толи еще где-то, а в их захолустном городе, о ней только слышали, ждали, но все думали – авось, пронесет!
Не пронесло!
Иннокентий Константинович, видно, давно подготовился к такому повороту дела.
– Наташа! – громко позвал он. – Собирайся. Беги, пока не пришли. Беги в церковь. Отец Виталий тебя спрячет. Авось в церковь не посмеют!
– А ты? Бежим вместе!
– Мне нельзя! Дом разворуют, а то не дай бог, сожгут! Я уж как-нибудь здесь, деньгами откуплюсь!
– Я с тобой!
– Нельзя тебе, беги! Солдаты, матросы изнасилуют, к чертовой матери! Беги, потом вернешься, когда утихнет!
И он сунул ей увесистую шкатулку:
– Здесь драгоценности! Отец Виталий спрячет за алтарь! Беги!
Проваливаясь в сугробы, через дворы Наталья побежала.
– Давай, скорей! – отец Виталий, запер за ней дверь. – Поднимайся на антресоли и спрячься где-нибудь!
… В дверь забили прикладами.
– Открывай, поп!
Отец Виталий уже был в нарядном облачении. Он открыл дверь, вышел с поднятым крестом и остановил толпу громким криком:
– Гнева божьего не боитесь, ироды! Не я, бог вам воздаст! На кого замахиваетесь?! На слугу божьего?!
Как ни пьяны и ни революционны были ворвавшиеся, гнева божьего в религиозной еще Руси боялись.
… Рано утром следующего дня Наталья решилась вернуться домой.
Дверь дома была распахнута и разбита прикладами. В комнате все было перевернуто вверх дном. И по – средине нее, в луже уже засохшей крови, лежал мертвый Иннокентий Константинович Серебряков – купец второй гильдии.
****
Прошло три года. Казалось, ничего не изменилось на этой улочке, да и во всем городке, несмотря на изменения, потрясения, в засыпанной снегом стране.
Все также проезжали редкие, запряженные лошадьми телеги, также бабы спускались с ведрами к редким колонкам, стоящим на каждой улице, открывались по утрам двери в керосиновую лавку.
Но нет!
Слышалось повсюду, невиданное, до сих пор слово «товарищ!», перестали чинно прогуливаться девицы в шляпках и в длинных в пол зимних шубках, не стояли возле полосатых будок усатые полицейские.
Но и все. Все также приходили из Москвы модные журналы и книги с романтическими историями! Все также дворники скребли лопатами снег с булыжных мостовых. Вроде бы и не было изменившей всю жизнь революции и нового революционного порядка, скрытого за глухими стенами учреждений.
Все также стоял заметаемый снегами и купеческий дом на той же тихой улице.
… Заснеженный сад и все более врастающий в землю дом, ничуть не изменился, словно не касался его то затихающий, то завывающий опять ветер перемен. Снести все, что было до этого. Ту тихую, провинциальную, благоустроенную жизнь с раз и навсегда завоеванным местом под солнцем, с базарной площадью, лавками и складами, прогуливающимися щеголями и выпускницами института благородных девиц.
… Наталья теперь жила в том самом флигеле дома, где раньше находилась прислуга.
Прислуга давно съехала в свою опустошенную деревню. А в доме, во всех его семи комнатах, уже год, как расположилось какое-то управление, неизвестно какими делами, суетились молодые люди в косоворотках и френчах и странные женщины в юбках с красными косынками на головах.
Никого из них Наташа раньше не видела, а может, и видела, просто так они видоизменились в своих кожаных тужурках и юбках со сползающими чулками, что узнать их не было никакой возможности.
Теперь за столами дома стрекотали пишущие машинки, разговаривали, перемежевая словами «товарищ!» гортанными голосами, вносились и выносились какие-то мешки.
Время от времени, редко, правда, в дверь ее коморки раздавался стук и нетерпеливый, но беспрекословный голос говорил в дверь:
– Товарищ! Покиньте ненадолго помещение, нам нужно исполнить революционную нужду!
Она выбегала, а в дверь, хихикая, вбегали в кожаных тужурках парень и девушка, а потом уже степенно выходили обратно красные не от стыда, а от исполненной нужды лицами, вежливо благодаря:
– Спасибо, товарищ!
Видимо, в этой конторе революционную нужду справлять все же стеснялись.
… Почти забыт был Иннокентий Константинович, забыл благочинный дом и прежнюю жизнь, но никак, живущая во флигеле его хозяйка, не могла привыкнуть и к новой жизни, так не похожей на то умиротворенное счастье, ради чего были потрачены деньги купца Серебрякова.
…Во флигеле жить было неудобно. Надежда на то, что все вернется, с каждым годом – а прошло их уже три – убывала. Наталья ничего не понимавшая в новых временах, решила отправиться к новым властям.
Власти располагались в здании бывшего городского собрания.
Суета этого здания и цветущая молодость новой власти поразила Наташу. Ей показалось, что она, не смотря на свои двадцать шесть лет, была здесь самая старая.
– Скажите, а где здесь…, – безуспешно спрашивала она пробегающих мимо молодых людей.
Те указывали куда-то рукой и, не объясняя, бежали мимо!
Наконец, возле двери с табличкой «Председатель», Наталья остановилась.
– Входите, гражданка, не задерживайте!– втолкнул ее в дверь какой-то входящий в этот кабинет молодой человек.
Дым коромыслом от папирос стоял в этом кабинете. Курили все: и мужчины и женщины. И кричали, перекрикивая друг друга тоже все! О чем кричали, Наталья не понимала.
– Что у вас? – наконец, обратил на нее внимание молодой парень в довольно приличном костюме.
– Мне бы начальника.
– Я начальник, – безучастно ответил он.
Наталья поведала о своей беде. Дом отобрали, живет во флигеле, нельзя ли вернуть?!
