Сергей Терентьевич Семенов
Бабы
Он, как и всегда последнее время, думал о Сидоре и с душевной болью старался разгадать, что же это его притягивает так к ней. Он хорошо сознавал и сначала, а теперь тем больше, что ему ею не обладать. У ней есть муж; притом же она к нему совсем равнодушна. Она, должно быть, любит своего мужа, и «баловать» она не пойдет; самое умное – ему выкинуть ее из головы. Но он этого не может. Он разбился мыслями во всем: его оттолкнуло от жены и от детей. Уж не колдовство ли это? Но Влас сейчас же прогнал эту мысль: какой оно могло иметь смысл? Другое дело, если бы баба хотела его приколдовать. Влас терял голову и чувствовал, как у него заходит ум за разум.
– Если бы нашелся такой человек, отворожил бы меня от нее, ничего бы, кажись, не пожалел, – вслух подумал Влас, – ей-богу!
И он опять стал убеждать себя, как это не идет ему этим заниматься. Вот он запил, за одно лето оказал в себе такую прыть, какой никто в нем не ожидал. А в какое положение он ввел жену и себя! При воспоминании об этом у Власа захватило дух и краска залила лицо. Что это? К чему это?
Но вместе с тем образ Сидоры продолжал стоять в его воображении и все, как всегда, в притягательном виде. Власу стало от этого больно до слез, и он горько вздохнул.
Когда он стал подъезжать к городу, уж рассветало. Ярмарочный гул, как шум высокого леса, или журчанье далекой реки, стоил над городом, несмотря на ранний час, и тем самым втягивал всякого попавшего в этот водоворот в деловое настроение. Влас тоже оставил свои мысли и думал о другом. Он задумался о том, где ему лучше встать на базаре, почем просить за семя, как продавать его. И чем ближе он подъезжал к городу, тем больше делался обоз и тем отчетливее становился ярмарочный шум. Теперь уж доносились отдельные голоса, мычали проданные коровы, блеяли овцы, люди галдели во все горло. Несмотря на раннее утро, купля-продажа шла вовсю.
Власа встретили на дороге и не дали ему стать на место, как начали покупать товар. Влас, не любивший никогда калякать, продал семя с двух слов, и его повели ссыпать семя.
Ссыпав семя и получив деньги, Влас уставил лошадь, задал ей корму и вышел за ворота. Только он очутился па улице, как в ближайшей церкви ударили в колокол. Влас снял шапку и перекрестился. Колокол, потрясая воздух, прогудел еще и еще, и вдруг полились звучные и мерные удары; у Власа что-то дрогнуло внутри. Он проникся умилительным настроением, и его вдруг потянуло в церковь. «Пойду я помолюсь святому угоднику, не поможет ли он избавиться мне от моего попущения. Больше ничего делать не остается, – надо как-нибудь бороться». И он пошел в церковь.
Церковь была не то что в Хохлове: иконостас ее горел резьбой и позолотой. Везде были зажжены сотни свечей; толпа народу валила во входную дверь и разбродилась по разным углам вместительного храма. На клиросе стояли, откашливаясь, певчие; на другом клиросе дьячок читал часы.
Влас взял две свечки; сам поставил их на канун и спасителю и, ставши в уголок, истово стал молиться.
Он выстоял всю обедню, подошел ко кресту и вышел из церкви с серьезным, несколько вытянувшимся лицом и умиленным взглядом. Он прошел на постоялый двор, поправил у лошади корм, осмотрел ее и направился к трактиру пить чай.
XVI
Трактиры все были переполнены, и Влас едва выждал себе место за небольшим столиком. Люди пили водку, но Влас решил ничего не пить, кроме чаю, закусить, а потом напоить лошадь, закупить, что надо, и отправляться домой.
После церкви он чувствовал внутри себя мир и тишину, давно ему незнакомые, и наслаждался этим. Давно он не испытывал такого состояния и упивался им. Он сидел, не обращая никакого внимания на других, и спокойно пил чашку за чашкой. Допив последнюю чашку, он отправил в рот оставшийся кусок калача и поднял глаза от стола, чтобы подозвать к себе полового. Глаза его уперлись во входную дверь, и в этой двери в это самое время мелькнуло что-то знакомое, причем только было успокоившееся сердце его опять затрепетало. Он вгляделся и увидал, что в трактир входит Сидора. Власа точно ударило обухом; голова его закружилась, в глазах замелькали огни.
Сидора была разодета по-праздничному. На ней была суконная жакетка; легкая шаль лежала вокруг шеи; голова была покрыта шелковым платком. Она вся сияла радостью и довольством. Вслед за ней показался долговязый, сутуловатый солдат, державшийся одной рукой за небольшие белокурые усы, как бы боясь, чтобы они не отвалились. Влас стал вглядываться в солдата, и тот ему не понравился. Он никак не ожидал, чтобы у Сидоры был такой муж. У него был четырехугольный лоб, мутные светло-серые глаза, сидевшие очень близко друг к другу. Красные веки его были воспалены, и на лбу его совсем не было заметно бровей. Нос был невелик, но он очень вытянулся книзу. Все лицо его имело грязноватый цвет и было покрыто редкими рябинами. Угловатый подбородок он брил. Застегнувши серую шинель на все пуговицы, он щеголял военной выправкой, хотя она к нему не очень шла. Свободных мест в трактире не было, и Сидора с мужем зорко выглядывали себе порожний стол. Влас не утерпел, чтобы не выслужиться перед работницей, и крикнул:
– Эй, земляки! Места, что ль, не найдете? Идите, я вам свое уступлю!
Сидора, увидевши Власа, всплеснула руками, сделала смеющееся лицо и проговорила:
– Батюшки, кого я вижу-то? Иван, – обратилась она к солдату, – погляди, это мой хозяин!
Сидора и Иван протискались к Власу и стали здороваться.
Влас ответил на их приветствие и пытливо взглянул на солдата, желая угадать, – сказала ему Сидора про их кутерьму или нет.
Солдат стоял перед ним вытянувшись, и Власу показалось, что и в позе его, и во взгляде нет того высокомерия и сознания собственного превосходства, которые непременно должны бы быть, если бы Сидора посвятила его в свою тайну. А стало быть, она ему ничего не говорила. Власу сделалось веселей, и он проговорил:
– Подсаживайтесь, – лучше этого не найдете!
– Могим, здесь так здесь, – сказал солдат, и Влас стал подниматься.
– А ты куда ж? – опять смеясь, спросила его Сидора.
– На базар, я уж кончил.
– С нами компанию разделите! – предложил ему солдат, занося ногу через скамейку. – Чай на чай ничего, это палка на палку – плохо.
– Знамо дело, а то мы его и отпустим, – проговорила Сидора.
Влас немного помялся, взглянул на Сидору и проговорил:
– Можно, отчего же!..
– Ну, вот так-то, – все смеясь, сказала Сидора, – а то работали все лето вместе, а погулять ни разу не пришлось.
– Давай погуляем, – заражаясь ее весельем и чувствуя, что только что нашедшее на него состояние опять исчезло, сказал Влас и велел подать им чаю.
– А холодное что кушаете? – спросил Иван.
– Есть грех.
– Так давай прежде холодненького!
Солдат в свою очередь постучал и приказал подать бутылку водки.
– С кого начинать? – спросил солдат, когда водку подали.
– А вот с нее, – нежно глядя на Сидору, сказал Влас, – как, значит, она, так и мы.
– Ну, смотри! – сказала Сидора и выпила весь стакан.
Когда выпили эту бутылку, другую спросил Влас. Опорожнили и эту, Влас спросил третью. Пили все поровну, и все захмелели. Все говорили, стараясь что-то сообщить друг другу, но понимать сообщаемое никто не был способен, поэтому все слова шли в воздух. Солдат то и дело повторял:
– Это я в полку солдат, а тут я енерал-фидьмаршал, – и, хватая пробегавшего полового, он останавливал его и велел вытягиваться перед собой во фронт.
– Кавалер, кавалер, одно слово! – лепетал заплетающимся языком Влас. – Ты кавалер, а жена твоя кавалерша. Тоись такая она работница, одно слово – золото, а не человек! Так, что ли, Сидора?
– Ничего я не знаю, – говорила Сидора, вздыхая и раскрасневшись, с умилением глядя на своего Ивана.
– Что ты на него глядишь? Ты на меня гляди! – беря ее за руку, кричал Влас. – Я тебя хвалю и всегда хвалить буду.
– А ты говори: рада стараться!.. Дура, – поучал жену Иван.
– Она и старается: если бы она была моя хозяйка, а не работница, я бы в три раза лучше жил… Вот ей-богу!..
– Так ты прибавь ей… прибавь ей на платье, коль доволен!
– Прибавить, отчего ж? Сколько хочешь; мне все равно, хоть пять, хоть десять рублей. Вот они, деньги-то!..
Влас вынул кошелек и достал из него две монеты.
– Вот оно, золото-то! Хошь, подарю?.. А?.. Хошь?..
Сидора молчала. Прислонившись к мужу, она забыла все на свете.
– Хошь, озолочу, спрашиваю? – бормотал Влас и опустил золотые на дно винного стакана; налил его водкой и поставил перед Сидорой.
– Пей и пользуйся, слышь!
Сидора отрицательно замотала головой.
– Пей, дура! – сказал ей Иван. – Хошь, я помогу. – Он взял стакан, отпил из него половину и поставил остатки перед женой.
– Остатки-то сладки, попробуй!
Сидора выпила водку, опрокинула стакан, взяла в руку золотые и проговорила:
– Куда ж мне их?
– Давай я спрячу, – сказал Иван, – а там отдам.
Он достал из кармана кошелек, положил туда деньги и проговорил, обращаясь к жене:
– Ну, теперь благодари!
– Покорничи благодарим, – проговорила Сидора и протянула Власу руку.
– Не так, в губы, дура! – поучал муж жену.
Сидора поцеловала Власа в губы. Влас, оторвавшись от Сидоры, изо всей силы застучал чайником и необыкновенным голосом крикнул:
– Эй, еще водки, закуски подавай!..
XVII
Александра на два праздника отпросилась домой, и Иринья была одна с ребятами. День прошел; наступил вечер. Власа из города все не было. Иринья то и дело выходила из избы, поглядывала, не едет ли муж. Влас не ехал. Все соседи уж приехали; Иринья пошла спрашивать про него у одного мужика.
– Не видал ли ты моего там в городе-то? – спросила Иринья.
– Видал.
– Продал он семя-то?
– Давно продал.
– Что же он там шьется-то?
– В канпанию попал, ну и загулял. Ты бы поглядела, какая канпания-то: работница ваша прежняя, муж ее – кутят разлюли-малина; весь стол бутылками уставлен, колбаса на закуску, сухари.
– Что же он, пьяный?
– Лыка не вяжет.
Иринья почувствовала, как около глаз закололо и в них пошли круги.
– Пес он страмной!.. – пролепетала она и, заливаясь слезами, пошла ко двору.
Дома она обхватила в охапку ребятишек и стала выть в голос. Она плакала с причитаньями, и из этих причитаний можно было разобрать, на что она жаловалась перед судьбой. Она вспомнила прежнее безмятежное время и сожалела о нем. Она думала, что оно никогда теперь не воротится, а прошло оно бесследно и безвозвратно. Нашел на нее Касьян-высокос, поглядел на их дом и унес счастие и покой, словно вихорь злой. Погиб ее муж, добрый и ласковый, радетель для жены и детей; пропал их поилец-кормилец на вечный век. Придется ей теперь горе мыкать да кукушкой куковать.
Ребятишки тоже плакали. Дунька ревела во весь голос, а Мишутка пробовал уговаривать мать. Иринья охрипла от плача; голос ее пересел; глаза опухли, – тогда только перестала она.
Был уж вечер. Иринья приготовила на ночь воды, принесла дров и опять пошла поглядеть на выгон мужа. Она долго стояла за околицей, прислушиваясь, и понемногу ее слух стал различать, что где-то гремела телега. Давно уж смерклось; разглядеть, где едут, было нельзя. Иринья решила ждать. Если едет не Влас, то она и у этого спросит про него. Подвода приближалась. Лошадь бежала полной рысью и уж была недалеко от села. Вот понемногу вырисовалась дуга, потом голова лошади; лошадь была их. Сердце у Ириньи забилось; она перегородила лошади дорогу, остановила ее и заглянула в телегу.
В телеге на мешках лежал Влас, свернувшись в комок. Он крепко спал, и от него несло перегорелой водкой. Иринья взяла вожжи, села на грядку и тронула коня.
Подъехавши ко двору, Иринья соскочила с телеги и стала выпрягать лошадь. Потом она растолкала Власа и стала стаскивать его с телеги.
– Сидора, Сидора… – бормотал Влас.
– Сидора! Арапником хорошим тебе Сидору-то задать, вот ты будешь знать, – ах ты, беспутная твоя голова!
Она дернула его. Влас торчком ткнулся в землю, тотчас же поднялся на четвереньки и хотел было встать на ноги. Иринья подхватила его под руки и потащила домой.
В избе Влас тотчас же растянулся на полу, повернулся навзничь и громко захрапел, задрав нос кверху. Ребятишки в темноте забрались в угол и со страхом прислушивались к храпу: они никогда не видали отца в таком состоянии.
– Миска! Тятя помилает?.. – спрашивала Мишутку Дунька.
– Не – пьяный! – отвечал Мишутка.
– Отчего?..
– От вина, знамо, натрескался!
– Тятя холосый, засем лугаешься?
– Ну, поди, поцелуй его.
– Я боюсь.
– А говоришь – хороший.
Иринья между тем выбрала все в телеге, и там, кроме пустых мешков да веретья, ничего не было. Они сговаривались, чтобы Власу купить ребятишкам материи на крышу шубы Мишке, чулки Дуньке и еще кое-что, но, видимо, Влас ничего не купил. «Загулял и забыл», – подумала Иринья и пошла в избу.
В избе Иринья зажгла огонь и стала раздевать Власа. Влас ругался и отмахивался, но Иринья все-таки стянула с него поддевку и разыскала кошелек: ей хотелось узнать, сколько он прожил денег. Но в кошельке денег было мало. Иринья не поверила глазам: денег у него должно быть много, неужели он все прогулял? Она выворотила кошелек, обыскала все карманы, но ничего не нашла. Она опять опустилась на лавку и долго сидела молчком. Ей в эту ночь не было и сна: она чувствовала, что прежнее счастие разбито окончательно, жизнь вступает в другое русло, и как она потечет по этому руслу – бог весть.
Утром она встала как разбитая и даже не знала, что ей теперь делать.
XVIII
Влас проснулся позже ее. Он прошел на лавку и долго сидел на ней как ошалелый; потом он протер глаза и стал шарить у себя в кармане. Не найдя ничего в одном, он отыскал поддевку и полез в нее, но и там ничего не было. Охрипшим голосом он спросил у Ириньи:
– Где кошелек?
– На что тебе? – с невыразимою ненавистью глядя на мужа, спросила Иринья.
– Где кошелек? – не отвечая на вопрос жены и возвышая голос, спросил Влас.
– Да на что тебе кошелек-то, в нем ничего нет!
– Врешь!
– Что мне врать-то, на, погляди!.. – И она, взявши кошелек с полки, кинула его мужу.
– Врешь! Ты обобрала деньги!
Иринья вышла из себя и закричала:
– Ах ты, забулдыга этакий! Прогулял все с своей сударушкой да на меня сваливает… Ах ты, непутевый!..
– С какой-такой сударушкой? – зыкнул Влас, и глаза его свирепо сверкнули. – Ты опять свое.
– Где ж ты их дел-то? Где ж ты напился-то как стелька? Ну, скажи…
– Где бы ни на есть, да не смей ты меня порочить! Я тебе все ребра переломаю.
Влас был неузнаваем: он совсем озверел; глаза его точно хотели выскочить; руки дрожали; голова тряслась; в таком состоянии от него всего можно было ожидать.
– Подавай деньги!.. – гаркнул Влас.
От его крика проснулся спавший на полатях Мишка и вскочил оттуда горошком. Влас стал наступать на жену. Иринья оробела и выглядывала место, где бы ей поудобней ускользнуть от него. Она бросилась было около печки, но Влас сметил это, шагнул туда и загородил ей дорогу. Иринья взвыла. Влас схватил ее за плечи и повалил на пол; потом он сел на нее верхом и прорычал:
