Сергей Терентьевич Семенов
Бабы
– Кто это не боится ни совести, ни стыда? – принимая намек на свой счет и в свою очередь ощетиниваясь, проговорила Сидора.
– Да хоть бы ты!
– Что же это я такое без совести делаю?
– Сама знаешь!..
– Я ничего не знаю, ты скажи.
– Нечего мне тебе сказывать-то, не маленькая!
– Нет, говори! – уже свирепо крикнула Сидора и наступила на Иринью. – Что это мне слова становится нельзя сказать, все пересмешки да пересуды. Чем я тебе не услужила? Не по нраву, рассчитывай, а так измываться нечего.
– Работаешь-то ты хорошо, да делаешь нехорошо.
– Что такое, докажи! Я за собой худа не знаю, а ты знаешь!
– Нет, и ты знаешь!
– Нет, не знаю!
– Нет, знаешь, шкура ты этакая! – невзвидев света, взвизгнула Иринья, и в голосе ее послышались отчаяние и слезы. – Ты меня с мужем разлучила, разлу-у-чница!..
Сидора, как кошка на мышь, бросилась на Иринью, схватила ее за волосы и ударила об пол. Влас кинулся на Сидору, обхватил ее обеими руками под мышки и стал оттаскивать от жены. Он запыхался и, не помня себя, кричал:
– Что вы, что вы, дьяволы! Да как вы смеете? Я вас водой оболью!
– Хоть кипятком! – пересевшим голосом и отходя в сторону, тяжело дыша, проговорила Сидора. – Я позорить себя незнамо кому не дам. Какая я шкура, какая разлучница? Что я, какая-нибудь? Я, слава богу, в девках жила честно, благородно до двадцати четырех годов; замужем – никто ничего не скажет, а ты меня позорить!
– Сволочь ты, сволочь… – выла Иринья, сидя на полу растрепанная, с оцарапанным виском. – Тебя со двора-то грязной метлой!..
– Нет, не пойду, а коли пойду, то за весь срок деньги вытребую, за бесчестье на суд на тебя подам. Я те покажу, как честных баб срамить.
Сидора так разошлась, что Иринья, несмотря на полученную ею обиду, чувствовала, что ее подозрение на нее напрасно. От этого ей стало еще горше, и она, не поднимаясь с пола, продолжала плакать.
Влас посмотрел на Сидору и Иринью и, злобно плюнув, вышел из избы.
Вернулся домой Влас только вечером; он был пьянее, чем в первое утро покоса. Он уставился на Иринью свирепым взглядом и проговорил:
– Жена, погляди на своего мужа, да простися – был он к тебе хорош, да весь вышел.
Иринья сидела в это время в углу и что-то зашивала; она молча взглянула на него, встала с места и отвернулась в угол.
– Зарезала ты меня, совсем с пахвей сбила. Понимаешь ты это дело или нет?
В избу вошла Сидора; она была угрюмая. При виде работницы пьяный Влас расцвел в улыбку и проговорил:
– Сидора, милая ты моя, дай я тебя поцелую!
– Милая, да не твоя, – грубо проговорила Сидора и стала собирать на стол.
– Дай я тебя, говорю, поцелую!
– У тебя эна хозяйка есть, целуйся с ней, сколько душа желает.
– А если я тебя желаю?
– Мало что ты-то желаешь, да я-то не хочу.
Влас принужденно засмеялся и проговорил:
– Ой ли!.. Ну и наплевать; мы коли с хозяйкой поцелуемся.
Он подошел к Иринье и хотел ее обнять. Та снова отвернулась и вышла из избы.
XII
Целую неделю Мигушкины не глядели друг другу в глаза, хотя от утра до вечера были вместе, работая на покосе и убирая высушенное сено. Травы в этом году уродилось так много, что они за день еле успевали управляться с ней. Все страшно уставали; ели наскоро; спали по четыре часа в сутки. Один шутник сказал как-то на лугу:
– Я думаю, теперь ни один плясун хорошо не спляшет.
Был уже конец июля. Жары, стоявшие все время, стали перемежаться; по небу забродили облачка; роса несколько дней не выпадала – ожидали дождя. Дождя все желали, потому что все замерло от жары и жаждало влаги. Хорошие травы были выкошены и добивали уже так кое-что. В один день раскинули полосы для косьбы, разделенные для подъемки. Подыматься они должны были на будущий год, а в этом году положили расчистить на них кусты и пользоваться каждому травой. Влас с Сидорой скосили полосу утром, а после чая пошли ее огребать. Еще когда они выходили из дома, облака в одном углу неба собирались в огромную тучу; когда же они пришли на полосу, до них донеслись глухие раскаты далекого грома. Влас и Сидора только что было принялись сваливать траву в валы, как новый гул заставил их поднять глаза кверху. Над ними быстро неслась к востоку сплошная туча; она закрывала половину неба и подбиралась к солнцу; хвост тучи был белый, и он соприкасался с землею уже заметным издали дождем. Вскоре крупные капли дождя начали падать и на них.
– Намочит! – сказал Влас и обернулся кругом; неподалеку от них на чьей-то полосе стоял еще не вырубленный куст. Влас решил пока под ним спрятаться. – Пойдем, – сказал он Сидоре и бегом побежал к кусту.
Сидора не отставала от него. Влас оглянулся на нее, и сердце его сильно забилось. Подойдя к кусту, он нагнулся и полез в его чащу. Сидора лезла за ним. Сучья молодых елок в одном месте сходились шатром; Влас примостился под этим шатром. Сидора осталась с краю. Но только они разместились, как пошел очень крупный и очень теплый дождик. Сидору стало доставать; она невольно подалась вглубь и придвинулась к Власу.
Сердце Власа продолжало стучать без умолку; голова его горела; в горле першило; в руках и ногах чувствовалась дрожь. Мысли путались в голове, и если бы он задумал что сказать, то едва ли бы его язык легко ему повиновался.
Вся сила чувства, которую он испытывал к Сидоре, поднялась из глубины его сердца и охватила его всего. Он видел, что подошел случай решить все, и страшно хотел им воспользоваться и боялся его упустить.
«Если на этот раз пропущу, ну, тогда и ждать нечего», – подумал он и почувствовал, как его обуял какой-то страх. В мыслях решимость была полная, но язык его не слушался.
Вдруг он набрался смелости и, откашлянувшись и постаравшись овладеть голосом, проговорил:
– Подвигайся сюда, а то прольет!..
– И то, – сказала Сидора и еще ближе двинулась к Власу.
– Вот сюда, совсем ко мне, – сказал Влас и дрожащими руками взял ее за локти и подтащил к себе.
Сидора молча высвободилась из его рук, подняла голову и села неподалеку от него, поджимаясь, как курица, и стараясь, чтобы на нее не попала ни одна капелька.
Влас уже окончательно не мог владеть собой. Он протянул руки, стараясь обвить их вокруг шеи Сидоры, и прерывающимся голосом проговорил:
– Сидора!..
– Ну? – сказала Сидора, взглянула к нему в глаза и взялась своими руками за его руки.
– Моя баба грешит на нас… напрасно… Так пусть уж это будет не напрасно.
Сидора нахмурила брови, быстро оторвала его руки от себя и проговорила:
– Что это ты выдумал?
– Не сейчас я это выдумал, давно хотел сказать тебе, да все случая не выходило.
– Лучше бы его и не выходило.
– Отчего?
– А оттого… пустые это речи.
– Сидора! – умоляюще воскликнул Влас. – Пожалей ты меня!..
– Жаль тебя, да не как себя.
– Что ж тут тебе-то, господи!
– Ну, уж это мое дело…
– Сидора!..
– Перестань, не трепли зря языком… все равно ничего не выйдет.
– Сидорушка! – чуть не со стоном крикнул Влас и опять хотел обнять ее и притянуть к себе. Сидора увернулась от него и отстранила его руки. Глаза ее засверкали.
– Лучше не приставай! Как тебе не совестно: ты человек женатый, у тебя дети, а что ты задумываешь? Ишь ты, осатанел…
– Сидора, я на што хошь для тебя пойду!
– На кой ты мне! Очень ты мне приболел! – с дикой злобой воскликнула Сидора. – Ах вы, паскудники! Все им, мужики-то, такие. Летось один проходу не давал, нонче другой… Вы для того работниц-то нанимаете, женам на смену?
Власа охватило отчаяние. Он никак этого не ожидал. Да неужели это правда? Он не верил себе.
– Нет, ты послушай! – задыхающимся голосом шептал Влас.
– Нечего мне слушать… Отстань, сиди смирно да молчи, а то я тебя вот на дождь выпихну.
– Так пихай! – крикнул не помня себя уже Влас. – А не уйдешь ты от меня! – И он набросился на Сидору, обвил ее стан обеими руками и стиснул его изо всей силы.
Он очутился к ней лицом к лицу в такой близости, в какой никогда не бывал. Он уж намеревался впиться в ее губы своими губами, как вдруг заметил, что вся она побагровела, глаза ее загорелись безумным огнем, и вслед за этим он почувствовал, как горло его сдавили жесткие, сильные пальцы. В его глазах забегали круги, к вискам прилила кровь, и он чуть не потерял сознания. Руки его сами собою распустились; он выпустил стан Сидоры из своих рук и грохнулся ничком на игольник. Горло его в это время освободилось, но его самого свернули в комок и сильно толкнули из-под куста; сейчас же он почувствовал под собою не игольник, а траву, и сверху на него посыпался дождик; он открыл глаза и увидал, что он уже не под кустом. Он вскочил на ноги, горя безумным желанием продолжать борьбу и во что бы то ни стало быть победителем; с таким намерением он бросился опять и глубь чащаря. Но он не рассчитал, как ему пригнуться, и ткнулся лицом в еловый сук, уколовший его и обдавший его дождем. Влас схватился за лицо, провел по нему рукой и почувствовал, что охватившее его безумие исчезает и он уже входит в полное сознание.
Но он все-таки полез под куст, сел неподалеку от Сидоры и с печальным укором проговорил:
– Что же это ты со мной делаешь?
– А ты со мной что делаешь! – звенящим голосом, в котором слышались слезы, проговорила Сидора. – Что ты ко мне пристаешь, аль я от тебя добиваюсь чего? Господи боже, зачем ты меня зародил такую несчастную!
И она закрыла лицо руками и всхлипнула.
Влас совсем отрезвился. Он представлял себе, что здесь случилось, и вдруг жгучий стыд, какого он никогда не испытывал, охватил его; он не мог уже находиться вблизи Сидоры, выскочил из-под куста и бросился ничком на траву, совсем не замечая, что над ним гремит гроза и льет дождик. И когда его всего промочило до нитки и охватила дрожь, он поднялся с места и, поднявши на плечо грабли, зашагал ко дворам.
XIII
После этого Влас проснулся среди ночи, и вдруг в его памяти с поразительной ясностью встало то, что случилось с ним в прошедший день. По его спине пробежал мороз, и он с ужасом подумал: «Господи, неужели это не во сне?» То, что случилось, было не во сне. В сердце Власа поднялась глухая, ноющая боль. Он лег ничком, стиснул зубами подушку и лежал так, пока сон не охватил его.
На другой день косить не пошли, и Влас провалялся в пологу все утро. Ему не спалось, но и не хотелось вставать. Ну как он взглянет в глаза Сидоре, жене! Как будет отвечать на невинный детский лепет! Он, этакий дурак, остолоп, орясина! Он, свалявший такого дурака накануне! Эх, да можно ли ему теперь на свет глядеть, да стоит ли?
Прямо из полога Влас через заднюю калитку ушел со двора и пришел домой к обеду – пьяный, как грязь.
Через три дня кончили покос и, чтобы обмыть косы, хохловцы взяли ведро вина, и Влас опять выпил всю свою долю. Иринья плакала, глядя на то, что делается с мужем, и говорила, что им не миновать теперь пропадать. Не радовалась и Сидора: она ходила угрюмая и заметно стала худеть. Работала она по-прежнему, но от нее уже не слыхали ни шуток, ни песен; порой она по целому дню не выпускала и простого слова.
Время пошло быстрее. Солнце позже всходило и раньше садилось. Ночи стали длиннее. Работа из лугов перешла в поле. В этих работах больше приходилось участвовать всей семье, и Влас был этим очень доволен. Он боялся оставаться с Сидорой с глазу на глаз и избегал этого. При воспоминании о том, что между ними произошло, он чуть не вскрикивал, и какое бы то дело ни было у него, оно валилось из рук. Он совсем изменился, стал угрюмый, осунулся, подурнел. Работал он машинально; творил только по делу и при каждом случае напивался. Напивался он так часто, что уж Иринья перестала этому удивляться; она только все чаще и глубже вздыхала и делалась темней и в лице, и во взгляде.
XIV
В начале сентября ко двору Мигушкиных подъехала подвода. На телеге сидела девка, небольшая, худощавая, белокурая, с редкими веснушками по лицу. Мигушкины в это время обедали. Сидора, заметив подводу, вдруг преобразилась; ни слова не говоря, вдруг поспешно вылезла из-за стола и выскочила из избы.
Влас и Иринья переглянулись в недоумении; потом Иринья выглянула сквозь окно на улицу.
– Целуются, знать, родная ей! – говорила она, видя, что делается на улице, и вдруг воскликнула: – Батюшки, да это ее золовка, а я не узнала сразу!
Сидора и ее золовка вошли в избу. Девка помолилась и поздоровалась. Мигушкины ответили. Сидора, необычайно возбужденная, сказала:
– Ну, хозяева, вот вам вместо меня сменка, а я от вас уволюсь.
– Надолго ль? – спросила Иринья.
– Да уж, может, до отставу: муж в побывку пришел.
Она казалась такою цветущею и радостною, какою ее давно не видали. Иринья глядела на нее и изумлялась перемене в ней. Ей чувствовалось, как дорог бабе муж, и опять ее подозрения поколебались. Неужели она, коли так мужа любит, баловаться будет, – а впрочем, чужая душа потемки. Она взглянула на Власа. Во взгляде его сквозила тяжелая грусть; эта грусть, видно, камнем давила ему грудь. Влас вдруг тяжело вздохнул и отвернулся в сторону. В сердце Ириньи опять заточил обычный червяк, и она с злорадством подумала: «Вздыхай не вздыхай, и теперь уж не твоя».
– Ничего, хозяева, что я вместо себя другого человека-то поставлю? – спросила Сидора.
– Ничего, ничего! – весело проговорила Иринья.
Сидора не стала и дообедывать, а быстро собрала свое добро, оделась и уехала.
Золовку Сидоры звали Александра. Она только еще выравнивалась в девку. У ней не было ни такой силы, ни сноровки, как у Сидоры, но Иринья глядела на это сквозь пальцы; она была с нею ласкова, как с гостьей; всегда говорила с ней, рассказывала, расспрашивала; она точно ожила. Но Влас с каждым днем все ниже и ниже опускал голову. Ему безотвязно лезли в голову мысли о Сидоре, о его чувствах к ней, о схватке ее с женой, о своей неудаче. Он представлял ее с мужем, их взаимную любовь и чувствовал себя, что он самый несчастный человек на свете. Ему тогда делалось непонятным, зачем он живет, хозяйствует, растит детей. Для чего все это? И такие мысли преследовали его чем дальше, тем больше. Заглушал он их только тогда, когда напивался.
Пьяный он не буянил, но держался так, что все его стали бояться: и Иринья и ребятишки. Но всех больше его боялась Александра. Она признавалась Иринье, что она еще не видала таких нелюдимых мужиков. Иринья вздыхала и соглашалась с ней. Она сама до этих пор его не знала.
XV
В осенний Сергиев день в уездном городе была ярмарка. Влас повез туда продавать воз льняного семени и предполагал там купить кое-что для ребятишек. Воз он направил с вечера, и едва перевалило за полночь, он встал и стал справляться в путь.
Ночь была ясная, звездная; взошел месяц, и хотя его осталось не больше половины, но от звезд и месяца было довольно светло. Дорога, по случаю стоявшей сухой погоды, была гладкая; лошадь тянула воз свободно. Влас забрался на мешки, перекинул ногу через грядку и сидел так, покачиваясь от толчков телеги.
