Сергей Петрович Волошин
Певец
– Что я тебе скажу, деточка моя? – вздохнула бабушка, выслушав историю отношений внучки с Виктором и Стасом. – Мне с высоты прожитых лет и опыта кажется, что Стас не стал за тебя бороться. Подумаешь, любит. Любит – это значит упорно и страстно добивается ответных чувств у дамы, не обращая внимания ни на какие препятствия. А он бросил тебя и уехал в свой институт. Да и что это за профессия такая – певец? Будет или по гастролям от тебя гулять, или в ресторанах петь, да с пьяными девицами лёгкой доступности развлекаться. А Виктор – он надёжный, верный, настойчивый. На таких страна держится. Вернётся в город, будет работать в школе физруком, не математик, конечно, но тоже неплохо. Всегда в движении, значит, не будет жаловаться на здоровье. А женщине, деточка моя, муж нужен здоровый, сильный, верный. Ты это потом сама поймёшь.
– Так а на похороны мне идти? Со Славиком как-то прояснить отношения? – умоляюще смотря бабушке в глаза, спрашивала Катя.
– А у вас разве были отношения? – артистически корча удивлённое лицо, вопрошала бабушка. – Ты сама их себе придумала. Да мало ли кто кому писал в юности записки, мало кто кому и где понравился. Думаешь, мне не нравились разные там мальчишки, даже мужчины? После войны вот этими ногами бегала с девчонками в лётную школу, где молодые офицеры, с орденами и медалями на кителях, обучали будущих пилотов. Ничего, отбегала, когда твой дед пришёл с армии, сгрёб меня в охапку и сказал, точно как твой Виктор, «никуда тебя не отпущу». Так что ты подумай, серьёзно покумекай. Не вижу никакого смысла идти на похороны. Кто он тебе, этот отец Стаса? Никто. А сам Стас? Тоже никто. Вот и ответ на все твои вопросы.
Похороны Константина Эдуардовича выпали на субботний день. С самого утра Катя не могла решиться – идти или не идти. Сорвала четыре розы на клумбе, повязала черную ленту, села на скамейку под высокой вишней во дворе, и стала ждать хоть какого-то сигнала, подсказки от внешнего мира или внутреннего голоса. А подсказки не было. И к матери подниматься в квартиру не хотелось, слишком много вопросов та стала бы задавать, ответов на которые, в общем-то, и не было. Вдруг вдали из-за выстроенных в ряд угольных сараев появилась раскачивающаяся фигура Виктора Брехунова в спортивном костюме и с походной кожаной сумкой на плече.
– О, привет! – криво ухмыляясь и хитро прищуриваясь тёмными орлиными глазами, буркнул он. – А кого это ты тут ждёшь, да ещё с цветочками? Кто это тут моей девушке цветочки без меня дарит?
– Привет…Что не видишь, это похоронный букет? – глубоко вздыхая, проговорила Катя, никак не ожидавшая этой встречи. Хотя стоило ждать, по субботам Брехунов часто приезжал домой на выходные.
– Кто-то умер? Кто?– спросил он.
– Ты её не знаешь, – ответила Катя, мысленно похвалив себя за смекалку. Сказала бы, что букет приготовлен для мужчины, да ещё для отца Славика Воскресенского, точно было бы не избежать очередного вязкого и неприятного разговора с Виктором. – Мамина знакомая умерла…
– А-а, ну, так иди, я не держу, вечерком тогда заскочу. Чем думаешь заниматься?
Соврать о том, что нужно идти на работу, Катя не могла, Виктор пришёл бы в больницу, словно невзначай, и обязательно проверил. Лихорадочно придумать на ходу какую-то другую причину отказа от встречи тоже не получалось.
– Ничем не занимаюсь, – ответила, – приходи…
*
За всю свою последующую жизнь Славика Воскресенского Катя видела только один раз. Когда он через несколько лет приезжал на похороны матери. Кто-то из подруг на бегу шепнул об этом как обычную ничего не значащую провинциальную новость. Шахтёрский город постепенно вымирал, сжимался, народ в поисках хлеба насущного разъезжался, поэтому вести о чьей-то смерти становились популярнее самых скандальных статей в местной прессе.
В этот раз взволнованная Катя не спрашивала совета ни у кого, да и не оставалось уже тех, с кем можно было поделиться чем-то сакральным – похоронила и бабушку, и сердечницу-маму, и окончательно спившегося и скончавшегося от цирроза отца. Давила на Катю та самая давнишняя распыленная временем просьба Константина Эдуардовича Воскресенского – поговорить с его сыном. Толковать, спустя столько лет, особо было не о чем, но всё ж таки, совесть мучила, а память не отпускала.
Катя надела своё лучшее платье, самые модные туфли, сняла все украшения, смыла макияж, положила в сумочку косынку, в которой хоронила и поминала родителей, и решила пройти мимо двора, где собиралась похоронная процессия. Просто увидеть Славика, встретиться взглядами словно случайно, а там как он решит. Если не разлюбил – позовёт, а забыл, так и не заметит. Приближаясь к дому Воскресенских, Катя издали узнала худощавую слегка вытянутую рюмкой фигуру Славика. Он стоял у подъезда, был в чёрном костюме, взгляд угасший и неподвижный. Рядом с ним стояла молодая женщина в чёрном платке, а сам он держал за ручку детскую коляску…
«Вот и поквитались мы с тобой, Станислав Константинович. Алаверды, – мыслью крикнула в себя Катя и, ускорив шаг, не останавливаясь, свернула в проулок между домами. Потом резко остановилась из-за внезапно возникшей острой жгучей боли в левом подреберье, прижалась спиной к кирпичной стене и поняла, что не сможет не разрыдаться. Плакала так громко и слёзно, что проходящая с погребальным веночком незнакомая старушка остановилась, перекрестилась и сказала: «Плачь, внученька, плачь, хорошего человека провожаем, подруженьку мою Тоню, такую оплакать не грех, Бог да услышит, а там всем зачтётся».
5
В воскресенье у Кати выпал выходной. Она их не любила из-за того, что в квартире законсервировалась гнетущая пустота, запаса воды для стирки нет, компьютер как Виктор угробил, так к нему никто и не прикасался, все книги в домашней библиотеке перечитаны, телевизор сломан, родных в городе не осталось. Но этого воскресного утра Катя ждала как никогда, потому и ночь заглядывала в окно какая-то полная теплой интриги, – надо было с Верой Сергеевной начинать розыск неожиданно объявившегося Славика, о существовании которого грешным делом позабыла. Всё существо Катерины неслышимо кричало, что это именно он самый, и что появился у дверей своей учительницы литературы не просто так. Наверняка хотел расспросить о житье-бытье своей первой любви, не могло быть просто по-другому.
С одной стороны Катерину распирала необъяснимая радость, с другой – колючая тревога: что могло случиться со Стасом, ведь по имеющимся данным прошлых лет жил он в Москве, работал в каких-то концертных организациях, имел приличные доходы, был женат и воспитывал сына. Не могла поверить Катя в то, что скатился Воскресенский по жизненной лестнице до самого дна и поменял сытые столичные хлеба на рваные тряпки с тапочками в родных трущобах. Никто ещё из её покинувших ранее город знакомых обратно не вернулся.
– Так, что мы с вами, Вера Сергеевна, имеем на данный момент? – командирским тоном многозначительно спросила Катя, буквально ворвавшись в квартиру соседки и кошкой нырнув в потёртое велюровое кресло. И сама же ответила на свой вопрос.– А имеем мы с вами следующее. Перед тем, как зайти к вам, Славик побывал в гостях у своего одноклассника, которым может быть два человека. Это Григорьев Володя и Игорь Шимко. Где живёт Шимко, я не знаю, но это и не важно. Мы его попробуем завтра вычислить на рабочем месте в управлении соцзащиты. Я с работы отпрошусь на пару часов, главное, чтобы вы на ногах были. Со мной он разговаривать вряд ли будет, целый начальник же, а вам наверняка не откажет. На сегодня остаётся Григорьев, насколько я помню, у него дом на улице Стахановской, вон там, за углом.
Катя поднялась с кресла, подтянула изящно сидящие на её фигуре джинсы, подошла к окну и показала пальцем направление.
– Да, да, я знаю, – несколько взволнованно и неуверенно, словно сомневаясь в успехе предпринимаемой операции, сказала Вера Сергеевна.– Я Григорьева часто вижу, когда в его продуктовый магазин хожу. Сейчас, правда, редко хожу, спасибо, что ты помогаешь. Не нравится мне этот Григорьев, весь какой-то он себе на уме. Даже не здоровается, только кивает, да так вальяжно и надменно, как барин перед крепостной.
– Что есть, то есть, – согласилась Катя.– Сама его недолюбливаю. Отсиделся где-то на Западэнщине весь четырнадцатый год, а потом явился, не запылился, на всё готовенькое, когда у нас уже жизнь вернулась. Не люблю я этих понавозвращавшихся с той стороны.
– Ага, когда у нас ни пенсий, ни зарплат, гуманитарка – и то не всем, так мне продукты в долг давал. Всё приговаривал, мол, для вас, Веря Сергеевна, что угодно. А потом приношу ему долг, а он заявляет, бессовестный, что закупочные цены поднялись, поэтому платите по новым ценам, уже дороже.
– Вера Сергеевна, нам, в принципе, от него ничего сейчас не нужно, кроме информации о Славике. Пусть подавится всем тем, что на горе людском поднял. Давайте, пока он никуда на воскресный пикник не укатил, с утра пораньше его навестим. И вообще, вам двигаться нужно, больше двигаться, кровь гонять, и чтоб мышцы не атрофировались совсем.
Собирались недолго, Вера Сергеевна была уже почти готова. Осталось лишь взять в прихожей костыль, без которого ходить было невыносимо тяжело. Катя гадала, она точно знала – предприниматель Владимир Григорьев по обыкновению воскресные дни тратил на активный отдых – шашлычок на природе, банька с друзьями или охота. Машина стояла уже на улице, сам Григорьев шумно копошился в распахнутом настежь гараже.
– Доброго утра, Володя! – громко поздоровалась Вера Сергеевна. Из гаража показалось прищуривающееся луноподобное лицо с маленькими прижатыми к черепу ушами.
– И вам того же! Вера Сергеевна?– удивился Григорьев.
– Она самая, – улыбнулась учительница, – вопрос, Володя, к тебе есть.
– Вы как прокурор, Вера Сергеевна. С вопросами сразу. Если вы по продуктам в долг, то давайте завтра в магазине встретимся, сегодня не хочу даже заморачиваться, – труся широким жирным животом и по-тюленьи переставляя расклешённые ноги, Григорьев, наконец, полностью появился из темноты гаражного проёма.
– Упаси, Господь, с этим всё хорошо.
– Ну, мало ли. Русский мир – он такой – у кого густо, у кого пусто, – выражение лица Григорьева растеклось ехидной ухмылкой.
– Ты опять про политику начинаешь? Мы же договаривались, – сдвинув седые брови, возмутилась Вера Сергеевна. Был у неё с Григорьевым конфликт лет пять назад, когда он во время непринуждённой беседы о житье-бытье вдруг переключился на обвинения – и власти, и всех людей вокруг, из-за которых в четырнадцатом году началась война. И в их число попала и сама Вера Сергеевна, всегда выступавшая за восстановление порушенного Советского Отечества, за воссоединение русских земель и искусственно разделённого народа.
«Что вы всё со своим Союзом носитесь? Нет его и быть не должно, – говорил Григорьев.– И чем вас всех Украина не устраивала? Жили же нормально, так нет пошло-поехало, орали тут «Россия-Россия», вот и нажили на свою голову проблем».
«Не так уж мы и нормально жили, Володя, – парировала Вера Сергеевна. – Вот скажи на милость, что в нашем городе при Украине появилось из предприятий? Хотя бы какой-то мало-мальский заводик построила твоя Украина? Шахты, фабрики и советские заводы так на металлолом вырезала все, весь город оккупировали металлоприёмные площадки под крышами украинских прокуроров и министров. Да что там предприятия, Дворец культуры несчастный, школы и больницы не то, что построить, отремонтировать не могла. Ты посмотри, как город захирел за два десятилетия позорной украинской реальности».
«Так зато люди смогли бизнес открыть, свобода предпринимательства появилась, вон, гляньте, кафе, рестораны в городе новые», – не соглашался Григорьев.
«Да-да, только пивнушки и открылись при твоей Украине, больше ничего. Чтоб люди металл резали, сдавали олигархам, в их копанках батрачили, а деньги пропивали, и опять же они шли в карманы богачам», – махнула рукой Вера Сергеевна.
«Ну, посмотрим, что ваша Россия откроет», – злобно прошипел Григорьев.
Этот разговор он запомнил, и при удобном случае хотел пустить в ход. Вот и случай представился, Вера Сергеевна снова с какой-то просьбой к нему явилась.
– Вы, Вера Сергеевна, видно, память короткую имеете, – продолжил ехидно ухмыляться Григорьев, отчего его жабьи уши ещё сильнее вдавились в сальные складки черепа. – А я вот помню всё, и с чего всё вот это начиналось, и к чему пришло. Вот мы теперь и Россия, все довольны? Всех устраивает, что цены выше московских, что нет ни банков, ни связи, ни дорог нормальных, что живём под обстрелами и пацанов хороним каждый день?
– У меня не память, Володя, у меня зрение хорошее, всё вижу, откуда беда накатывается с самого майдана, а кто мира хочет, где правда, а где кривда, – грустно проговорила Вера Сергеевна.
– Правда, говорите? Правда – она как мяч в футболе, на чьей стороне мяч, тот правду и танцует.
– Это ты правду танцуешь, и Украина вместе с тобой. А правду истинную её постигают, несут в люди, хранят и защищают. Спросить хочу, вот, если не нравится тебе здесь, среди нас, так чего ж там, на Западэнщине, не остался? Да и сейчас ещё не поздно собрать вещички, продать дом, благо, он теперь миллионы российских рублей стоит, и махнуть туда, где лучше.
– Это, извините, не вам решать. Думаете, я такой уж и заукраинский? Ошибаетесь. Мне вообще все ваши разборки до лампочки, это не моя война. Если хотите знать, когда все тут причитали по поводу сожжённых второго мая одесситов, я в это время тупо в той же Одессе деньги делал, сдал оптом фургон яблок из Буковины и набрал тряпья для продажи здесь. Я вообще считаю, что пока лохи друг друга лупят, умным людям нужно зарабатывать. Лохи же заняты, они временно нам не мешают.
– Умная обезьяна на пальме сидит, пока львы дерутся?
– Да хоть бы и так. И мне, если честно, ваш, Вера Сергеевна, русский язык был бы совершенно без надобности, если бы покупатели говорили на немецком или испанском. Вот честно, от души говорю. Я, кстати, учу английский, и дети учат. Потому что валить отсюда надо. Но не сейчас. Как я и сказал, пока лохи дерутся…
– Слушай, ты, делец! – вдруг резко прикрикнула стоявшая за спиной Веры Сергеевны Катя.– Мы к тебе что, на ток-шоу пришли? Кончай уже своё дерьмо наружу брызгать, и так тошно. Ведёшь себя как бабушка с семечками. Вопрос к тебе есть: Славик Воскресенский к тебе приходил вчера?
– Ох, госпожа Прошина голос подала, ты бы на поворотах скорость сбавляла, – оскалился Григорьев, не ожидавший такого обращения к своей привыкшей ко всеобщему почтению персоне.
– Так приходил или нет, на вопрос ответь!? – не дала ему развить мысль Катя.
– А он тут разве? – переспросил Григорьев.
– Ясно, значит, не приходил. Идёмте, Вера Сергеевна, хватит слушать бредни этого чёрта, – скомандовала Катя.
– Ладно, не заговаривайся, Прошина!
– Я уже скоро тридцать лет как Брехунова, Володя!
– Да знаем мы, тут уже полгорода таких Брехуновых ходят, новых жён твоего Витеньки.
– Ну, и черноротый же ты, Григорьев.
– Какой есть. А насчёт Воскресенского сам бы хотел его повидать, таки дружбанили в школе. Но мы с ним стали не очень. Он как уехал тогда ещё в Москву, больше ни слуху, ни духу. Заезжал давно, пару раз. Привет, как дела, пока. Да и разные мы стали. О каком-то человеколюбии говорил, о высшей справедливости. Дзен что ли поймал? Смешной.
– Да не смешнее тебя, Григорьев.
– Угу. Ну, привет Воскресенскому. Чего это он вас заинтересовал?
– Не твоё дело. Вали уже в свой гараж.
Катя и Вера Сергеевна дружно, словно по команде, развернулись и зашагали прочь. Катя уверенно впереди, Вера Сергеевна, отставая и прихрамывая, сзади. Григорьев долго стоял ошарашенный посредине улицы Стахановской.
– Зачем ты так с ним, Катенька? Может, надо было как-нибудь тактичнее? – тяжело дыша и спотыкаясь через шаг, спросила Вера Сергеевна.
– Да с такими уродами только так и говорят, другого языка они не понимают. Была бы я мужиком, вообще по зубам врезала, – митинговала Катя. И она действительно бы врезала, так как была неуёмно разгневана. У неё перед глазами в больнице каждый день кровь, боль и страдания солдат, а здесь сидит в засаде упырь притаившийся, ждёт своего часа, чтоб укусить.
Вернувшись домой, по уже сложившейся в последние месяцы традиции женщины расположились на кухне за чайной церемонией. Вспомнили, что позавтракать тоже не успели. Катя, не обращая внимания на изучающий её следовательский взор Веры Сергеевны, похозяйничала в холодильнике, в столе и у плиты, сказала, что заканчиваются овощи и макароны, а остатки фабричных продолговатых брикетов, именуемых котлетами, выбросила в мусорное ведро.
– Я вам сто раз говорила, это уже сто первый, что нельзя есть полуфабрикаты, нельзя вам колбасы и сосиски, непонятно из чего сделанные. У вас что позвонки, что суставы, что сосуды ни к чёрту, неужели не понимаете? – грозно выпалила Катя.
– Прекрати злиться, не к лицу тебе, – убаюкивающим голосом прошептала Вера Сергеевна. – Я не виновата, ты сама завелась с этим Григорьевым. А котлетки зря выбросила, мне ж хоть иногда надо что-то мясное есть. Вон, одни кости остались, нечем их и подпитать.
– Вы считаете, что в этих отходах производства может быть что-то мясное? Их котам давать нельзя, благо, что у вас и кота нет. Ну, вы меня просто поражаете! – подняла плечи Катя. – Хорошо, завтра куплю окорочков, супчика сварим на бульоне. Бульоны вам нужны. И желатин. И йогурты, если они нормальные.
– Пенсии не хватит, Кать.
– Окажу гуманитарную помощь. Кстати, наш Шимко – он ведь гуманитаркой занимается. Надо с ним поговорить.
– Ой, не надо, стыдно.
– Это вам стыдно, с вашим советским воспитанием. А моя молодость в девяностые прошла – грабь народное, воруй награбленное. Думаете, Игорь Николаевич там просто так в соцзащите сидит, белы рученьки потирает? Как бы ни так! Все они хороши.
– Нам, учителям всегда кажется, что мы воспитываем и выпускаем в жизнь самых честных, самых справедливых и искренних людей. Во всяком случае, хочется так считать. Но потом общество, быт и условия ломают хороших детей, и они становятся взрослыми подонками. Это правда.
– Как Григорьев?
– Давай не будем больше о нём. Вычеркни этот эпизод из киноленты своей жизни, как будто и не было ничего. Лучше расскажи, что там Виктор твой, где он, как он? А то всё мимоходом, да ни о чём.
– Что о нём говорить, Вера Сергеевна, – глубоко и протяжно вздохнула Катя. – Приходил неделю назад, весь грязный, вонючий, злой. Денег просил. Я не дала, распсиховался, орал, как бешеный. Говорю, давай разведёмся? А он в ответ, мол, тебе надо, ты и разводись. Его и так всё в жизни устраивает. Жизнь проходит, а покоя никакого…Скажите, а ваш Сергей Валентинович, дядя Серёжа, он ведь тоже любил выпить, да и с женщинами замечен был, кажется. Как вы это всё переносили?
– Минин что ли? – засмеялась Вера Сергеевна, предавшись воспоминаниям.– А что с Минина было взять? Он человек простой был, шахтёр, любил пошутить, посмеяться, напористый такой. Потому и сошлись, что я сложных и угрюмых не любила. Сошлись характерами, потому и терпела. А насчёт женщин – врут люди, придумывают. Минин и любовница? Единственная его любовница была – это водка. Вот её он любил искренне и всю жизнь. Я, конечно, за ним с собакой не следила, некогда было, работала как проклятая.
