Сергей Олегович Страхов
Киев – наш город
В 1940 году Боргезе, уже имевший опыт подводной войны, стал командиром подводной лодки «Ширё», которая стала тут же плавучей базой для морских диверсантов.
Все это время, после женитьбы Юнио Боргезе на Дарье Олсуфьевой, приятели не виделись ни разу. Только слышали об успехах друг друга.
Муссолини не только простил нашего Кучинотту, но и вернул его в королевский флот помощником командира подлодки «Прована».
Подводная лодка участвовала в боевых операциях против англичан, но 17 июня 1940 года французский тральщик «Ла-Курьез» заставил всплыть и протаранил всплывшую подлодку. Лодка затонула в районе Орана. «Прована» стала единственной итальянской подводной лодкой, потопленной французским флотом.
В это время территория Орана контролировалась вишистами. Поэтому, спасшемуся Кучинотте было оказано уважение и разрешено свободное перемещение по всему берегу. Подлечившись, Марко Антонио недолго думал и был таков. Сотрудничать ни с Муссолини, ни с Петеном у него даже в мыслях не было.
Марко бежал в горы и оказался в рядах маки. Особо ничем отряд не выделялся. Здесь, в основном, собрались те, кто уклонялся от отправки в Германию в составе рабочих отрядов. Из вооружения – охотничьи ружья. Не удивительно, что через несколько месяцев месторасположение отряда было выдано вишистской полиции предателем. Все партизаны были арестованы и без особого разбирательства отправлены на работу в Германию.
Тогда еще у хозяев фермы не было работников, и они очень даже быстро договорились с местным фюрером о направлении к ним одного из французов, за которого себя выдавал наш герой. Кучинотта мечтал сбежать и отсюда, вступить в ряды настоящего Сопротивления и наконец-то начать приносить полноценную пользу Италии, а не смотреть, как полудурочный дуче ведет его родину к полному краху.
Совершенно естественно, что между высоким статным красавцем, хоть и прикидывавшимся простачком, и простоватой, но очень красивой Марией, беззаботно ярко вспыхнула искра любви. Война войной, а итальянский темперамент еще никто не отменял. Мария забеременела, и ровно через девять месяцев у этой пары родилась дочь. Назвали ее Лиза.
Нужно заметить, что все работники фермы переживали за эту пару и заверили очень недовольных хозяев фермы, что работа от этого не пострадает, и все разделят обязанности Марии между собой. Больше всех взвалил на себя Марко – спал по четыре часа в сутки, совмещая обязанности управляющего с обязанностями Марии. Хозяева фермы хоть и были недовольны всем этим, но настояли на том, чтобы пара обвенчалась в церкви. Марк был католик, как и хозяева фермы, а Мария тогда еще была, как и все наши, – нехристь. Так что ей было все равно, где венчаться.
Когда в 1943 половина Италии была оккупирована Германией, граф Кучинотта не счел возможным дальше оставаться в стороне от таких судьбоносных для его страны событий. Как уж Марко договорился с хозяевами не ведомо никому, даже самой Марии, но бравый офицер собрался и тайно отбыл, заверив свою законную супругу, что после войны разыщет ее непременно. Как бы там ни было, но в Лигурии, действовало целых два итало-русских диверсионных отряда. В отличие от соратников Кучинотты по маки, бойцы отрядов по-настоящему боролись с оккупантами: они устраивали диверсии, взрывы мостов, шоссейных и железных дорог, нападали на колонны немецких войск. Один из отрядов возглавлял Марко Антонио Кручинотта.
Ох, уж эти мужчины и особенно – высокородные. Долг, честь, имя у них всегда на первом месте. Знал бы граф, чем обернется вся эта история для его новой семьи – тысячу раз бы еще подумал.
Не так бурно, зато очень надежно развивался роман у Тамары с Витольдом. Тамара – высокая, русая, как и Витэк, девушка с круглым лицом, здоровым румянцем, пухлыми губами и большими зелеными глазами. Она была даже несколько выше Витольда. Такая и коня на скаку остановит и в горящую избу войдет. Наша пара, в отличие от предыдущей, красотой не блистала, зато молодые люди спокойно любили друг друга, помогали один другому и, в отличие от вспыльчивого итальянца и не менее вспыльчивой Марии, никогда даже не ругались между собой. Когда закончилась война, то молодожены решили ехать на родину к Витольду – очень он волновался за своих родителей. В Польше выяснилось, что отец Витэка – начальник поезда – погиб на службе при бомбежке немцами старинного пётрковского вокзала.
Работали на ферме еще два поляка и несколько девушек, приехавших добровольно вместе с Тамарой – все очень молодые люди. Конечно, всем обитателям фермы повезло. Союзники предложили всем на выбор: Штаты или Канада, или остаться в их зоне ответственности. Работники, недолго думая, сразу же разъехались. Осталась одна Мария с дочерью. Лиза постоянно болела, и нужно было переждать. На ферме, все-таки, были коровы и молоко. Мария прекрасно понимала, что ничего хорошего на Родине её не ждет. Там не будет ни коровы, ни молока для ребенка, а дальше она ехать сама боялась.
– Буду ждать мужа здесь, – ответила Мария каким-то людям в добротных штатских костюмах.
Эти люди не раз приезжали на ферму и уговаривали всех побыстрее оформлять документы для выезда за океан. Видимо, они что-то знали.
Мария не уехала. Союзники между собой договорились и выдали всех советских граждан нашим родным долгожданным освободителям. Те особенно не церемонились, а рассовав всех по теплушкам, отправили народ домой для разбирательства, каким образом они оказались в Германии.
Во время войны хозяйский сын – активный участник гитлерюгенда успел вступить в ряды НСДАП и оказаться в войсках СС, где и попал в плен, успев немало напакостить советским войскам. Хозяева фермы усиленно пытались освободить свое чадо, для чего сами завербовались информаторами советского СМЕРША. Конечно же, доложили, что Мария замужем за итальянским офицером. Разбираться не стали.
Глава 2
И вот уже по бескрайним российским просторам катится товарный вагон – зарешеченная теплушка, заполненная сидящими женщинами-заключенными. На полу набросана солома. Слышен стук колес. Слышен железный звук как железные сцепки вагонов бьются друг о дружку. Вагон останавливается. Открывается на две стороны дверь теплушки, и тут же в вагон с перрона начинают по одной заскакивать около десяти блатнячек в фуфайках, в сапогах, с небольшими мешками и матерчатыми торбами в руках. По обе стороны вагона стоят солдаты ВОХРы и подталкивают прикладами автоматов блатнячек в теплушку.
– Живее! Живее, стервы, – орут эти служивые.
Блатнячки кривятся обезьяньими ужимками, тут же начинают расталкивать ногами сидящих на соломе женщин-заключенных.
– Раздвинулись контрики.
И тут же эти полуживотные начинают отбивать чечетку и петь:
Столыпинский вагон по рельсам тук-тук-тук.
По этапу, по этапу тук-тук-тук.
Песню подхватывают остальные блатнячки:
И я в нем сижу в кандалах тук-тук-тук.
Мне в пути буханка хлеба и воды глоток.
Если я в пути не сдохну – будет с меня толк.
Не забуду папу с мамой.
Тук-тук-тук…
Поют громко и тут же начинают расталкивать других женщин-заключенных. Блатнячки выхватывают мешки, лежащие рядом с женщинами, раскрывают их, хватают куски хлеба, тряпки. И по одному уж только им известному поводу блатнячки постоянно отбивают чечетку, стоят перед открытыми дверями, кривятся на охрану и поют про вагон в разных вариациях. Как только дверь вагона закрывается, блатнячки расталкивают женщин, с ужасом уставившихся на это представление, и плюхаются на солому. Одна из блатнячек заводит было:
– Случилось это раннею весною, – но перестает петь, обращается к женщинам-заключенным, сидящим рядом:
– А ну, колхозницы, пошли вон отсюда. Люда спать будет.
Все женщины испуганно отодвигаются от блатнячки Люды. А столыпинский вагон движется дальше, и опять этот ненавистный всеми стук колес. Блатнячки, вроде бы, угомонились, сидят, переругиваются между собой. Ну, а остальные обитатели столыпина сидят молча. Среди женщин сидит и Мария, качает Лизу. Ребенок всё время плачет. Одна из блатнячек рукой соскабливает с подошв сопог грязь, сминает её в комок, бросает в Марию этот комок грязи.
– Да заткни ты ей рот. Я уже это слышать не могу. Иначе я сама её ночью задушу.
Мария с испугом прижимает Лизу к себе. Совершенно не радостная картина. Поезд останавливается. Открывается дверь теплушки. В вагон заглядывает старшина.
– Ты, – показывает старшина пальцем в сторону Марии.
Вскакивает другая женщина. Будь, что будет, но только бы хоть на минуту вырваться из этой психушки.
– Да не ты. Вон та – с ребенком на руках. Выходи быстро, – очень грубо кричит по-русски, но с сильным вологодским акцетом конвоир.
Мария поднимается, пробирается среди женщин. Все блатнячки, да и другие не блатные страдалицы, с ненавистью глядят вслед Марии. Многие, очень многие хотели бы оказаться на её месте.
В одном из вагонов как-то образовалось пространство, состоящее из двух соединенных купе. Кровать, шкаф, умывальник. Посредине купе, ближе к окну, стоит стол. На столе стоит начатая бутылка водки или самогонки без наклейки. На тарелке – порезанное кусками сало, разрезанная на четыре части, очищенная луковица. На другой тарелке – куски хлеба. Стоят два стакана. Один пустой, другой наполовину заполненный водкой. За столом сидит начальник конвоя в галифе и белой нательной рубахе. Раздается стук в дверь.
– Входи кто там, – вальяжничает этот местный вершитель судьб беззащитных людей.
Открывается дверь, в купе заглядывает холуй-старшина.
– Товарищ капитан. Доставил.
– Входи давай, – старшина оглядывается в коридор.
В купе боязно делает шаг Мария с ребенком на руках. Старшина отдает честь (есть она к него?), выходит из купе и закрывает за собой дверь. Начальник конвоя рассматривает Марию. Остается удовлетворенный увиденным, берет бутылку водки, наливает полстакана, протягивает стакан Марии.
– Пей!
Мария в знак отрицания испуганно качает головой из стороны в сторону.
– Слушай, дура. Хочешь, чтобы ребенок живым остался?
Мария испуганно быстро качает головой в знак согласия.
– На пути у нас два лагеря. Но только в одном – мамочкин барак и детский дом особого режима. Я выбираю, а не ты, куда тебя, а куда девку твою высадить. Поняла?
Мария испуганно трясет головой в знак согласия.
– Поэтому, будешь любить меня по-справжнему. Крепко, а не так, как вы, инте-ли-генты, дурковать могёте. Рядом – купе, там будешь обитать. Там есть вода и умывальник. Помойся как следует и это…, – опять протягивает Марии стакан. – На пей и не кочевряжься.
Итак, считай, вместе с допросами полгода будет, уже прожили. Осталось девять с половиной лет. Ну, а после – поселение где-нибудь в Пермском крае. Можно выжить? Нельзя. А надо.
Следующий этап – собственно, лагерь. Большая комната в бараке. По одну сторону стоят в ряд совершенно голые женщины разного возраста: от двадцати до семидесяти лет, прикрывающие лобок и груди руками. Некоторые даже согнулись при этом. Напротив, на расстоянии пяти-шести метров, – длинный стол, за которым сидят: упитанный дядька в гражданском и меховых сапогах, двое служивых в белых халатах.
Сидящие за столом разговаривают между собой шепотом, хихикают. Крайняя слева – стоит Мария. Она не прикрывается руками. К ней первой подходит врач – офицер в накинутом на плечи белом халате, останавливается осматривает. Поворачивается боком к столу с комиссией, оттесняя рядом стоящую с Марией женщину.
– Хочешь выжить? Будешь говорить всем, что медсестра. Я помогу разобраться, – обращается врач к Марии так, что слышит только Мария.
Мария испуганно трясет головой в знак согласия.
– Комиссии приступить к осмотру заключенных, – поворачиваясь к столу комиссии вещает врач.
А в клубе идет игра. На сцене стоит стол, за которым сидят: хозяин – майор, кум – капитан Кабанов и несколько старших лейтенантов. Все – в галифе, сапогах, расстегнутых кителях. Все играют в карты, с силой бросая каждую карту на стол. Открывается дверь в клуб, быстро входит врач в форме лейтенанта, взбирается по ступенькам на сцену, подходит к столу, козыряет.
– Ну что там, – не отрывается от игры хозяин.
– Одна рублевая, три полурублевых, остальные пятнадцатикопеечные. Но рублевая – медсестра. Она мне: во как нужна. Некому работать, – врач показывает ладонью поперек горла.
– Знаем мы этих медсестер, завтра осмотрю, – хозяин, говоря с украинским акцентом, довольно потирает руки.
– Василий Никанорыч, я же в прошлый раз выиграл себе рублевую. Все – свидетели, – врач при этом обводит рукой сидящих за столом.
Все сидящие кивают головой.
– Выиграл… Что-то ты часто выигрывать стал. Надо тебя проверить… не крапленые ли карты подбрасываешь, – смеется хозяин, – завтра всё решим.
Врач остался очень недоволен услышанным, но против хозяина не попрешь. Но не одному врачу не нравилось происходящее. Имел зуб на хозяина и кум Кабанов. Как бы невзначай, они и столкнулись, выходя из клуба.
– Осталась медчасть и в этот раз без медсестры, – обреченно начал врач.
– Совсем обнаглел. А бабы и впрямь болеют. А на нас план: вон где висит, – кум показывает ребром ладони по затылку. – Ты, это, сделай вот что….
После, якобы, медицинского осмотра всех голых баб отправили в баню, затем экипировали в лагерные одежды. И только после этого, уже ночью, разбросали по баракам.
Арестантский барак представлял собой большой сарай. По обе стороны прохода располагаются сплошные нары высотой в два яруса. На нарах вповалку, прямо в фуфайках, лежат и спят арестантки. За целый день на тяжелых мужских работах они так устают, что ни прибраться, ни умыться.
А в наших лагерях того времени скидки на тяжесть бабам не делали. Конечно, могло повезти и работали заключенные в швейных мастерских. Там тоже не сладко: столы с машинками стоят практически вплотную друг к другу. Работа – целый день, но хоть не на морозе. Нашим арестанткам не повезло. Они работали на строительстве железной дороги.
В барак Марию и еще пяток женщин направили под руководством бывшей секретаря: коренастой женщины с видом грузчицы. Кроме нее, из политических была одна Мария. Тоже мне политик. Зашли и остановились возле входа. Из занавешенного одеялом, как называли уголовницы эту халабуду, купе, неспеша выбралась и неторопять подошла в вновьприбывшим обитателям барака старшая – зэчка Океева: неопределенного возраста кобла с папиросой в зубах.
– Так, ковырялки, идите спать вон туда – к старушке, – старшая показывает рукой на большой чан с крышкой – парашу, стоящую в противоположном углу, – а ты, – кобла берет Марию за грудь, – идем со мной, будешь моя курочка.
– Я пойду со всеми, а не с тобой.
Мария уже знает, что это такое и отбивает руку старшей. Старшая, ничего не говоря, бьет по-мужски Марию в лицо. Мария прыгает на старшую, но получает еще один удар в лицо и падает на пол. Кобла бьет Марию ногами по лицу. К старшей подскакивает секретарь и одним ударом сбивает коблу с ног. Но тут из угла, занавешенного одеялом, выбегают пять зэчек. Одна напрыгивает на секретаря сзади, еще две зэчки хватают секретаря за руки и виснут на ней. Секретарь крутится и разбрасывает зэчек. Но зэчки опять хватают секретаря за руки и виснут на ней. Им помогают вскочившие зэчки. А еще одна зэчка хватает вскочившую Марию за волосы и таскает ее в разные стороны. Неторопливо поднявшаяся старшая, вынимает из сапога заточку и вонзает секретарю в живот.
Вот такая произошла первая встреча. Но, что удивительно, сразу же в барак ворвалась команда вертухаев и здорово отколотила сташую коблу. Еще живую секретаря вертухаи потащили в медчасть. Помогать взяли избитую Марию.
А на утро в медчасти был смотр. Туда явился сам Ходяин, что было явлением очень редким. Вдоль стен – две кушетки. Возле окна – стол, заваленный папками с бумагами. В углу – стеклянный медицинский шкаф, занавешенный изнутри белыми занавесками. Сюда же врач привел Марию и поставил, как мебель, посреди комнаты. У Марии все лицо в кровоподтеках и синяках, опухшая губа. Она постоянно сгибается в сторону, но тут же выравнивается. Напротив них стоит Хозяин.
– И это по-твоему рублевая? Забирай свою медсестру, – хозяин смеется. – Ну как, та подрезанная выжила?
– Есть, товарищ майор. Заштопали. А что, она и вправду секретарь?
– Райкома в Краснодаре. Ну давайте, работайте.
Вот таким изуитским способом врачу удалось отстоять Марию. Ведь её можно было сразу же оставить в санчасти, но тогда бы Хозяин утром забрал мнимую медсестру себе. Мария, конечно, была не в обиде. Потихоньку прижилась, освоилась и подучилась в медчасти. Там же врач выделил ей коморку, что было похоже, почти, на счастье. Это тебе не барак. Правда, не без того, чтобы сожительствовать с врачом в любое, когда тому захочется, время. Но выхода нет: сама осталась живой, дочь пристроена в детскую комнату, которую разрешают раз в день посещать. Почти что Рай.
Огромная вывеска на въезде в лагерь:
КТО НЕ БЫЛ – ТОТ БУДЕТ! КТО БЫЛ – НЕ ЗАБУДЕТ!
Возле ворот стоит Мария в расстегнутой фуфайке, сапогах и платке. С брезентовой сумкой наперевес и красным крестом на ней. Рядом стоит рядовой вертухай и обыскивает Марию, похлопывая её со всех сторон внутри фуфайки по телу, задерживая руки на груди. Мария стоит, не обращая на это внимания. К ним подходит сержант.
– Выпускаты? Нэ вбежить?
– Куды ей бежать? У ней малеча дочка тута.
Мария идет вдоль насыпи строящейся железной дороги, с трудом вытаскивая ноги из грязи. На насыпи стоят женщины и забивают огромной кувалдой костыль в крепление рельса, втроем поднимая кувалду. Сзади Марию толкает первая из семи женщин-заключенных, несущих на плече рельс.
– А ну в сторону, вохровская подстилка, – все женщины смеются.
Мария не обижается, а просто шарахается в сторону. Она знает кто она. Ну, не вохровская, а санитарная. Мария обходит одного смеющегося солдата с автоматом, стоящего на пути. Навстречу Марии идут женщины-осужденые с лопатами в руках в сопровождении розовощекого солдата с автоматом наперевес. Мария сторонится и хлюпая сапогами по грязи сворачивает в лес на просеку, где через час её догоняет открытая военная машина. На переднем сидении сидит Кабанов, на заднем – врач.
– Давай прыгай в машину. Ищем тебя уже сколько, – командует Кабанов.
Мария забирается на заднее сидение. Машина срывается с места.
– Что-то случилось?
– Случилось, «колымский трамвай» случился, – оборачивается к ней Кабанов.
«Колымский трамвай» – явление, распространенное на просторах ГУЛАГа.
Весть о том, что только-что на грузовом пароходе, переделанном под тюрьму, привезли новых баб в посёлок «Тихий» и они еще не отправлены в лагерь, а «загорают» в клубе, разнеслась по огруге со скоростью звука. И что мы видим?
На краю леса стоит одинокий бревенчатый барак с тремя окнами
– клуб. Над клубом болтается старый вылинялый красный флаг с золотистым серпом и молотом в углу. Вдали слышится гудок судна. От водоема бредет, еле переставляя ноги, этап: женская штрафная бригада – десять провинившихся и просто попавших под руку начальству женщин. Был приказ: собрать штрафную бригаду на работу в посёлок. Их и собрали из десяти каторжанок и пяти блатных – жучек. Все бабы двадцати–сорока лет. Каким-то образом, видать случайно, на этап попали и студентка восемнадцати лет, ударница труда тридцати лет и пожилая дама – жена дипломата лет шестидесяти. Впереди этапа бодро идет начальник конвоя. Этап окружили четыре конвойных с автоматами и двумя собаками на поводках.
– Я – за начальством. Нужно же кому-то передать это стадо. Всем оставаться на местах, – командует начальник.
Он удаляется в сторону небольшой деревеньки в несколько домов, стоящих прямо на краю леса. Конвойные натравливают собак на штрафную бригаду. Все каторжанки шарахаются к стене клуба, присаживаются на землю. Пожилая дама, ударница труда и студентка – отдельно.
Пожилая дама с плохо скрываемым презрением смотрит на окружающих. Не для того они с мужем предавали свой класс. Не для того, повязав красные банты, часами бродили вокруг дома, когда все их знакомые уже вовсю защищали на фронтах пусть и не верные, но свои – дворянские идеалы. Не для того на общем собрании домкома отказывались от дворянства. Не для того, на том же общем собрании, с пафосом добровольно уплотнялись и передавали одну из своих комнат кухарке, которая и так там жила, а вторую – дворнику Михею. Не для того потом тридцать лет передавали все тайны и премудрости своей, такой нужной стране, профессии этим хамам.
И пускай муж получил, неизвестно за что, десять лет без права переписки, но скоро там наверху во всем разберутся. Мужа выпустят, он привлечет дворника и кухарку, как свидетелей их с мужем преданности Советской власти, и восстановят обоих в Дипломатической академии. Не знает жена дипломата, что кухарка вместе с дворником уже плывут за ней на точно таком же пароходе, который доставил её сюда. Написав донос на пару дипломатов, кухарка и дворник не успели въехать в оставшиеся свободными дипломатические хоромы, как были взяты под стражу и отправлены вслед за настоящими хозяевами. Квартиру эту присмотрел недавно принятый комиссар-замначальника Дипакадемии. Что ж, дворнику с кухаркой в пятикомнатной жить? Не дело это. Не знает жена дипломата, что на самом деле означает приговор: десять лет без права переписки. Ничего удивительного: такая она цена предательству.
Ударница труда с серьезным видом размышляет, как будет выпутываться из неприятного положения. Ничего, она же ударница. Будет и здесь с энтузиазмом шить рукавицы для трудящихся. Начнет выполнять два плана, а то и три, её заметят, повысят. Ударница рассчитывает, что удастся продвинуться по профсоюзной линии. Не знает только она, что здесь она не шить рукавицы будет, а сторить дорогу через непроходимый лес от пристани – к железной дороге. Да и о профсоюзах здесь никогда ничего не слыхали.
Студентка жмется к жене дипломата и всё сокрушается. Нужно было сразу же пойти в партком и доложить о брехуне Кольке, только что вернувшемся с фронта и рассказывающем какие-то небылицы про жестокость самого маршала Победы Жукова. Будто он почем зря положил видимо-невидимо солдат. Не успела, доложили другие. Взяли всех, кто слушал Кольку, включая и того, кто доложил. Еще вчера она с энтузиазмом на уроке политэкономии рассказывала о работе В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», а уже сегодня ей придётся наглядно убедиться, что согласно этому направлению, отправным пунктом теории познания является не мышление или субъект, не материя или объект, а чистый опыт в том виде, в котором он непосредственно познаётся людьми.
– Чертовщина какая-то, – думает вчерашняя студентка-комсомолка.
Жучки тут же принимаются отбивать чечетку. Они танцуют везде и при любой возможности. Такая блатная культура. Конвойные, не обращая внимания на заключенных, присаживаются чуть поодаль под деревьями, привязывают собак к деревьям.
Со стороны небольшой деревеньки в несколько домов к штрафной бригаде быстро двигаются десяток колхозников. При встрече с начальником конвоя, они останавливаются, переговариваются с ним и показывают рукой в сторону домов. Начальник конвоя идет туда, а колхозники – к клубу. Со стороны реки к штрафной бригаде стремительно идут десяток рыбаков. Из лесу выходят десяток охотников, идут к клубу. Колхозники, охотники, рыбаки собираются толпой напротив штрафной бригады.
– Эй, попки оставьте чинарики подымить, – кричат по очереди жучки, обращаясь к конвойным и делают несколько шагов к солдатам.
– Зэкашки, сидите – где сидите, а то сейчас собак спустим, – отвечает им один конвойный.
– А ну не подходить. Будем стрелять, – кричит второй конвойный волнующейся толпе.
Рядом с клубом останавливается грузовая автомашина. Из кабины выходит парторг, подходит к конвойным. Из кузова выпрыгивают десяток шахтеров и присоединяются к толпе. Парторг, переговорив с конвойными, идет и грузовой машине, берет в кабине большую корзину и возвращается к конвою.
Теперь все жучки кричат одновременно:
– Эй, мужики, махорки дайте!
– Дайте пожрать, двое суток не жрамши в трюме болтались!
– Попить что-нибудь!
– Блатные есть? Заварите чифирь!
Из Толпы в штрафную бригаду летят пачки чая и папирос «Беломор», ломти хлеба, консервы. К толпе, со стороны водоема, подходят пьяный бондарь и четыре помощника со свертком в руках. Подойдя к штрафной бригаде, разворачивают сверток и бросают в штрафную бригаду куски рыбы. Все женщины жадно хватают на лету подачки, торопливо запихивают в рот и проглатывают, не жуя. Жучки с хриплым кашлем курят даренные папиросы. В толпе смеются, показывают пальцами на разных женщин из этапа.
Бондарь и помощники достают из карманов бутылки с самогонкой, подходят к конвойным и начинают с ними распивать. В это время из леса быстро выходит десяток заключенных в телогрейках с нашитыми на них лагерными номерами и быстро растворяются в толпе. Жучки затягивают песню:
Ночь туманная тосклива, жизнь моя дурдом.
Нету денег, нету жизни все кругом облом.
Мусора меня схватили, крутят не удел.
На отказ я «кума» дурю, в натуре беспредел.
Три часа меня кумарят, нервы тарахтят.
Не пойму, чего им надо и чего хотят.
Оторвешь мне ухо дядя, буду бля глухой.
Мне же больно мент поганый, ты совсем бухой.
Вся толпа подхватывают песню. Теперь все поют вместе:
А меня кумарит, сушит, душу всю трясет.
А судьба в тюрьму путевку снова мне несет.
Эх Централка дом родной мой, двери открывай.
Своего ты арестанта снова принимай…
Мусора бойду тусуют сука на карман.
В протоколе написали, что это наган.
В жизни не украл я больше банки огурцов.
Понятым сучарам злобно, харкнул я в лицо.
Тут по кумполу мне дали, рылом на бетон.
Били падлы, как учили – мусорской фасон.
Ну пропал совсем ты Леха – воли не видать.
Нет закона, нет порядка – жопа твою мать.
Тут еще сосед по хате нервы шерудит.
Голова от перспективы дизелем гудит.
Нет курехи, чифирехи – дай воды глоток.
До утра менты закрыли хату на замок.
Нары, тертые боками, шуба на стене.
Снится будут мне кошмары, прокурор во сне.
Совокупносте по делу прокурор сложил.
А судья, падлюка, в дело годы мне пришил.
А меня кумарит, сушит, душу всю трясет.
А судьба в тюрьму путевку снова мне несет.
Эх Централка дом родной мой, двери открывай,
Своего ты арестанта снова принимай.
Во время спевки к конвойным подходит начальник конвоя с председателем посёлка и присаживаются пьянствовать вместе с конвойными. Пьют, пока конвойные и председатель, пьяные, не валятся на землю и отключаются.
Толпа с гиканьем кидается на женщин из штрафной бригады. Затаскивают женщин в клуб, заламывают руки, волочат по траве, избивают тех, кто сопротивляется. Из лесу выбегают десяток мужиков уголовного вида и присоединяются к толпе. Привязанные собаки конвоя заливаются лаем и рвутся с поводков.
К пожилой даме, ударнице труда и студентке, не участвующих в общем веселье, подбегают шахтеры. Парторг берет студентку за руку:
– Пошли. Свезло тебе. Будешь только со мною. Больше никто тебя не тронет. Меня здесь все уважают.
– Уважаем, Петро. Справедлив, с рабочими держишься запросто, на равных, – поддакивает один шахтер.
– Политически грамотен, морально устойчив, – шестерит второй.
Шахтеры без слов хватают ударницу труда за руки и тащят в клуб. Она не сопротивляется. Пожилая дама держится руками за голову и качает головой из стороны в сторону. К ней подходят пять, с виду старичков.
– Пошли, баба. Может что и получится с нами, – хрипит один.
– Навряд ли. Но пусть постарается, контра, – твердо излагает мысли второй, показывая пожилой даме кулак перед самым носом.
А в клубе работы уже идут вовсю. Толпа действует слаженно и уверенно. Заключенные отдирают от пола, прибитые скамьи, и бросают их на сцену. Мужики наглухо заколачивают окна досками. Колхозники прикатили бочонки, расставили их вдоль стены и ведрами таскают в них воду. Охотники принесли с собой спирт и рыбу и раскладывают это на подоконниках. Когда все закончено, колхозники заколачивают досками двери клуба: крест-накрест. Толпа раскидывает по полу бывшее под рукой тряпье – телогрейки, подстилки, рогожки и валит женщин из штрафной бригады на пол. Возле каждой сразу выстроилась очередь. Тут же находится активист, именуемый в народе вогоновожатый. Он машет рукой и подает команду:
– По коням!
Начинается массовое изнасилование женщин – «колымский трамвай». Если что не так, то насильники бьют наотмашь непокорных, кричащих, вырывающихся, отбивающихся женщин. Несколько женщин вырываются, подбегают к заколоченной двери, начинают колотить в дверь и кричать:
– Помогите! Помогите!
Тут же к ним, лагерной блатной походкой, подскакивают столько же заключенных и бьют их ножами в спину. Упавших женщин за ноги оттаскивают в сторону и бросают под стенкой.
А над клубом колышется на ветру старый вылинялый красный флаг с золотистым серпом и молотом в углу.
Во время такого веселья незаметно и ночь подкралась. В клубе народ лежит пластом. Время от времени кто-то из насильников встает, бредет впотьмах по клубу, натыкаясь на спящих, хлебает воду из бочек, отблевывается тут же и вновь валится на пол или на первую попавшуюся женщину из штрафной бригады, будит её ударами по лицу и начинает насиловать.
Наутро, не успели конвойные, во главе со своим начальником, очнуться, а тут как тут рядом стоят два мужика, вынурнывших из клуба, отодрав пару досок от заколоченной двери. Да не просто так стоят, а с бутылем самогона и стаканами. Опохмел прошел по высшему разряду – по стакану самогона на брата. И опять конвойнве и председатель лежат в полной отключке. Мужики оставили рядом наполовину опорожненный бутыль и опять скрылись за дверями клуба. Рисковано? Ничуть. Никто к конвойным не приблиблизится даже за самогонкой. Рядом с конвойными валяются автоматы. Могут с похмелюги очнуться и пальнуть. Да и собаки рядом воют и рвутся с привязи.
Наступило следущее утро. Начальник конвоя, наконец-то, пришел в себя, огляделся по сторонам и давай толчками, криками будить подчиненных. Разбудил. Все сидят, держатся за головы. Забористый самогон все же, но и о службе не забывают. Начальник конвоя, шатаясь, подходит к клубу, стучит ногой в закрытую дверь:
– Приказываю открыть дверь и по одному покинуть клуб. Иначе буду стрелять.
Из клуба слышны крики женщин штрафной бригады:
– Вызволяйте нас, метёлки! Помогите! Откройте немедленно! Вызволяйте!
А в помещении клуба продолжается массовое изнасилование женщин. Вагоновожатый подает очередную команду:
– Кончай базар!
Насильники отваливаются. На их место тут же прыгают стоящие в очереди другие насильники. В это время третьи отливают водой, отхлопывают по лицу потерявших сознание женщин, а пришедших в себя тут же начинают насиловать. Четвертые оттаскивают мертвых женщин (уже есть и такие) к стенке и бросают штабелем.