Сергей Николаевич ПРОКОПЬЕВ
В семье не без у рода
– Повезло, на гальку шлёпнулась, – рассказывал дед, – до воды полметра. И здоровенная… Упала бревном. Удивляюсь, как я её, зверюгу, опередил. Шустрее оказался, не успела сигануть обратно в речку. Как тот вратарь, что летит за мячом от одной штанги к другой, прыгнул на неё грудью и оглушил. Бабушка Февронья наделала котлет целый таз. Тоже Петровки-голодовки шли, моя щучка очень даже кстати пришлась.
У меня не было противоречий, что дед верит в Бога, а я октябрёнок, пионер. Дед ничего против моего пионерства не имел. Я ему первому с гордостью доложил, прибежав домой с алым галстуком на шее:
– Дед, я – пионер!
– Ну и молодец! – сказал.
Я был счастлив. Девятнадцатого мая, в День пионерии, нас, третьеклашек, привели в спортзал, выстроили в три ряда вдоль шведской стенки, каждый держал в руке отглаженный новенький пионерский галстук.
У кого-то были сатиновые, у кого-то шёлковые. Одна из наших отличниц звонко зачитала торжественное обещание пионера: «Вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь: горячо любить и беречь свою Родину…» Старшеклассники повязали нам галстуки. Родину я любил горячо! Самая лучшая, самая передовая, самая справедливая…
«Я другой такой страны не знаю…» – в это верил искренне… И сейчас такого же мнения… Мы покорили космос! Мы победили фашистов. Дядя Николай бил немцев, защищая Ленинград, не пустил их в город. А дед, папа и дядя Александр сражались на трудовом фронте. Третий год с их портретами моя семья – сын с женой, внуки – ходим на День Победы «Бессмертным полком». Деда однажды спросил о втором фронте. Мне всегда было интересно его мнение на исторические события.
– Внучок, – сказал дед, – о своём геройстве на пожаре кто больше всего кричит-разоряется? Кто прибежал, когда огня осталось на один раз пописать. Американцы и англичане до последнего тянули, а как дело дошло до делёжки трофеев, они тут как тут. Торгаши они и есть торгаши, главная их доблесть – как бы кого объегорить да на чужом горбу проехаться. Бог таких хитропопых не любит.
А вот в комсомол я вступил больше по инерции, в школе говорили: в армию пойдёшь – надо. Я тогда был всецело занят спортом, остальное проходило мимо. Специализировался на лыжах, кроме этого, футбол, хоккей, лёгкая атлетика. Отдувался за класс, школу… Но лыжи – основное, постоянные тренировки, соревнования… В сборную «Динамо» Новосибирской области входил. Некогда было комсомольской работой заниматься. На уроки только-только времени оставалось. Благо, не ослабевал мамин контроль, запускать учёбу не позволяла. Все школьные учительницы – её подружки, шаг вправо, шаг влево – тут же докладывали о моих недочётах.
Если пионером был «всем ребятам пример» – среди активистов, комсомольцем – формальным. В армии замаячило членство в коммунистической партии. Год отучился в институте и ушёл в армию, служил под Москвой, часть стояла в Тёплом Стане, сейчас туда метро пришло, тогда не было. Полтора года отслужил, и мне предлагают стать коммунистом. Заканчивался 1976 год, подходил юбилейный – шестьдесят лет Октябрьской революции. Партийная работа закипела, в часть пришла разнарядка – выделить трёх человек на вступление в партию. Из нашей роты двоих наметили. Меня и ещё одного парня, его отец был делегатом XXV съезда КПСС, в нашу часть приезжал, рассказывал о съезде. Я пишу письмо деду. Точнее маме, дед уже давно читать не мог, но спрашивал я у деда: как быть, вступать в партию или нет?
Дед не выдал категоричное «нет». Он сказал: «Внучок, ты смотри, как тебе для жизни надо. Но если можешь не вступать – не вступай». Такое пришло от него благословение.
Дальше происходит удивительная вещь. Ноябрь месяц, выходит приказ, многим из части присваивают очередные звания, мне в том числе, и четырём дембелям. Дембеля засуетились, как же – надо лычки отметить. Купили вина, колбасы, в каптёрке засели после отбоя. Да ладно бы тихо сидели. Макс Хребин на гитаре хорошо играл, песни Высоцкого пел. А я дежурный по роте. Замполит заходит, месяца два как в часть пришёл, из ретивых. Заходит в роту, а из каптёрки рёв:
Все взревели, как медведи:
«Натерпелись, столько лет!
Ведьмы мы али не ведьмы?
Патриотки али нет?!
Налил бельма, ишь ты, клещ,
отоварился!
А еще на наших женщин позарился!»
Страшно, аж жуть!
Замполит дверь в каптёрку открывает:
– Кому тут страшно до жути?
Звания не сняли, но посадили всю гоп-компанию на гауптвахту.
По уставу я как дежурный по роте должен был доложить о нарушении, я этого, естественно, не сделал. Меня тоже губой наказали. Но если дембелей сразу посадили, со мной тянул замполит до последнего. Четыре часа оставалось до истечения срока давности, когда объявил. Я думал – пронесло, Новый год на носу, забыл… А он специально тянул… Пришлось под праздник отсидеть трое суток. Помещение старое, сырое, стены постоянно мокрые. В первый день перед отбоем мне командуют:
– Пошли за вертолётом?
Думаю, что за «вертолёт»? Дают доску, с одного края поперечная узкая доска под углом прибита – изголовье. И две табуретки к ней.
– Почему вертолёт? – спрашиваю.
– К утру поймёшь.
Доску кладёшь на табуретки, получается кровать. Все постельные принадлежности – матрац, подушка, простынь, наволочка – это твоя шинель. Хочешь на доску бросай, хочешь на себя надевай. Всю ночь крутился на доске, как винт вертолёта.
Единственно, что хорошо, нас не муштровали, как это было обычно на гауптвахте. Перед праздником в военторговский магазин завезли продукты, промтовары, нас использовали в качестве грузчиков, так что шагистикой не занимались.
Запомнил ту губу. Выходил из неё, как из тюрьмы. Перед самым Новым годом получил свободу – 31 декабря.
Так что не пришлось мне ломать голову, «вступать-не вступать в партию». Как это с губы да в ряды коммунистической партии Советского Союза. Вопрос отпал сам собой…
Если говорить о моей вере в Бога, конечно, благодаря деду стал я верующим, зерно, им брошенное, не у дороги упало. Но воцерковлялся долго. По чуть-чуть прорастало. После армии снова в институт, жил в общежитии, в воскресенье утром проснусь и понимаю – надо идти в храм. Никто меня не заставляет, никто над душой не стоит, сам понимаю – надо. Много раз слышал от деда: воскресенье посвяти Богу. Не каждое воскресенье ходил, далеко не каждое, но ходил.
Мама, конечно, следила, да и дед, могли спросить, давно ли причащался? Дед вздохнёт, если услышит «давно», а мама скажет:
– Ну, совесть-то надо иметь, не маленький уже.
Причащался, обычно в Великий пост, в том же храме Вознесения Господня, другого не было в Новосибирске. В семидесятые годы на девяносто процентов ходили на службы бабушки и женщины в возрасте… Сейчас, попадая в Новосибирск, обязательно стараюсь выкроить полчаса, зайти в него. Первый храм в моей жизни. Записки подам, панихиду закажу по почившим из нашего рода… Сентиментальным себя не считаю, но в храме как не вспомнишь, как дед подводил к иконам, говорил: «Это святитель Николай Угодник, это преподобный Серафим Саровский…»
В институте я не распространялся, что хожу в церковь… Кстати, ни разу до меня никакое КГБ не докапывалось, информацию в институт не отправляло. Чтобы хоть один раз кто-то спросил «кто, откуда?» – нет.
Женился я в 1980-м, в институте. Как раз Московская олимпиада была. Приехал к родителям, объявил: в июле женюсь. Мама тут же:
– Пошли у деда спросим, когда свадьбу можно делать?
– Когда-когда, – сказал дед, – не раньше Петровок, пост закончится, тогда – пожалуйста.
Постановили – на Петра и Павла. Дед благословил. Подарил нам сто рублей. Тогда это были большие деньги.
– Будет возможность, – попросил, – повенчайтесь.
Мы не стали тянуть, поехали к Люсиной родной тёте в Киргизию, в Талас. Там в храме святого великомученика Димитрия Солунского обвенчались. Не подгадывали, так совпало – венчались в день памяти иконы Владимирской Божьей Матери, восьмого сентября. Сразу телеграмму дал домой. Мама тут же ответила: «Поздравляем! Дед очень рад».
Воцерковление моей семьи тоже шло постепенно и растянулось на добрый десяток лет. Это сейчас могу твёрдо сказать: православная семья во всех поколениях. Что-то из книг брали, что-то от батюшек, что-то собственным опытом приобретено. В семейном предании есть несколько историй про личный опыт. Не могу не рассказать одну из них. В Великий пост затеяли обои клеить, потолки белить… Там подкрасить, там подмазать. С января планировали навалиться на ремонт, да всё откладывали.
К Пасхе каждая тряпочка просит быть чистой, за две недели до Пасхи сказали себе: всё, стартуем. Плотно поработали, почти всё успели. Люся утром в Страстную пятницу рано-рано поднялась, доклеила последние куски обоев под окнами. Осталось в коридоре в одном углу подштукатурить и пол вымыть во всей квартире. Я ей:
– Брось, Страстная пятница, нельзя…
В Черепаново дедом было заведено – в Страстную пятницу ничего не делать по дому. Мама выполняла установку неукоснительно. Моя Люся с дедом не жила, свой взгляд имела на то, что и когда можно, а что нельзя.
– Нет, – упрямится, – я должна доделать.
Она, конечно, устала, вымоталась. В церковь отказалась идти на вынос плащаницы. Дескать, идите с сыном. Возвращаюсь, открываю своим ключом дверь, навстречу из комнаты плач, да не плач – рёв… Что за трагедия? Получилось, она заканчивает мыть пол, в это время с потолка начинает шпарить кипяток. У соседей прорвало трубу отопления. Всё, что мы сделали, – псу под хвост, стало хуже, чем до ремонта… Зато на всю жизнь урок – в Страстную пятницу надо быть в храме. Двадцать лет прошло с того ремонта, чтобы Люся делала какую-то работу в Страстную пятницу… Даже тесто не ставит… Или уж совсем рано утром что-то позволит себе по мелочи…
Сын в институте учился… Во мне с детства – в Великий пост надо причаститься. Сначала дед за этим следил, потом – мама. В сына Сергея тоже с детства это закладывалось. Мама частенько к нам в Омск приезжала. Приедет, отчитает меня:
– Алёша, ты плохо воспитываешь сына, он ничего не знает, ни про Иисуса Христа, ни про Божью Матерь.
Первая икона у нас была Владимирская Божья Матерь. Купили её в соборе на Тарской. Стоила она приличные по тем временам деньги – пятнадцать рублей. Довольно простенькая икона, выбор тогда был более чем скоромный. Мама увидела икону и в следующий приезд привезла в подарок внуку красочную книгу о Владимирской иконе. Читает внуку, сколько чудес связано с образом Владимирской: спасала Москву от нашествия Мухаммеда-Гирея, Ахмата, Тамерлана, сотни раз исцеляла людей от всяких болезней. Серёжа слушал, слушал и говорит:
– Баба, ты посмотри, пятнадцать рублей стоит, а такая силища!
Эта икона сейчас в семье Сергея в красном углу стоит.
По приезде в Омск мама первым делом шла с Сергеем в храм на Тарскую. В воскресенье пойдут, литургию отстоят, причастятся. Она и в школу к нему ходила с проверкой, при случае ничего не стоило учителей построить. Друзья говорили: «Ну, Серёга, и крутая же бабка у тебя!»
У сына было вшито: в Великий пост надо причаститься. В тот раз, учился курсе на втором-третьем, напомнил ему:
– Серёжа, надо причаститься и лучше в начале поста, пока народ валом не повалит. Не тяни.
– Да знаю, причащусь.
И дотянул до Страстной субботы. А там служба более четырёх часов, и причастников полным-полно. Уехал рано утром, чтобы в длинной очереди на исповедь не стоять. И вернулся к обеду, полдня в храме провёл, ворчит:
– Больше никогда в последнюю неделю не буду причащаться, в первую надо.
Личный опыт – незаменимая вещь.
Это было позже, а тогда, в конце восьмидесятых, я начал регулярно по воскресеньям ходить в храм, познакомился с батюшками, кто-то постарше меня, с кем-то ровесники, владыка Феодосий в Омск приехал, начался подъём церковной жизни в городе. Интересное время, очень интересное…
Но началом своего настоящего воцерковления считаю поездку с мамой в Дивеево. С горбачёвской перестройкой появились коммерческие строительные организации, ко мне стали обращаться сделать тот или иной проект. Инженер я, видимо, неплохой, один проект сделал, другой, заработало рекламное сарафанное радио – дело пошло. На проектах, скажем, я зарабатываю тысячу рублей в месяц, а на госпредприятии – всего двести пятьдесят. Но сразу не решался уйти в свободное плавание. Мы так были воспитаны: госпредприятие – это стабильность, это основа экономики, тогда как заработки на стороне они сегодня есть, а завтра их может и не быть вовсе. Тогда ещё не знали, что во власть пришли люди с чёткой установкой развалить государственный сектор.
В 1991 году в начале декабря мама звонит из Черепанова.
– В Дивеево привезли мощи Серафима Саровского, – говорит, – ты не хочешь съездить?
– Хочу, – без раздумий ответил. – Поехали!
Я всего-то краем уха знал до этого о батюшке Серафиме. Читал, что чудесным образом были обретены в Музее религии и атеизма его мощи – в запасниках неучтённо лежали. Крестный ход с ними из Санкт-Петербурга в Дивеево проследовал, сам патриарх Алексий II возглавлял его. О Серафиме Саровском всего-то и знал, что он святой, ничего больше… Это была моя первая паломническая поездка…
Мама услышала мои бодрые «хочу» и «поехали», ушам своим сразу не поверила: неужели сын и вправду вот так сразу готов? Или минутный порыв? Спрашивает с надеждой в голосе:
– Когда?
Я как раз закончил проект, деньги через пару дней железно обещали, говорю:
– Через неделю.
Она тихонько-тихонько, всё ещё не верится, произносит:
– Да ты что?
Четырнадцатого декабря мы поехали в Дивеево. Святые мощи батюшки Серафима были возвращены в Дивеевский монастырь менее чем за полгода до этого – первого августа 1991-го, в день памяти преподобного.
После той первой поездки не один раз бывал в Дивеево, оно стало быстро преображаться, а в девяносто первом там был тихий ужас. Сейчас Канавка Пресвятой Богородицы – это красота, всё выложено плиткой, газоны, склоны, как по линеечке, всё ухожено до травиночки и цветочка. Мы с мамой шли по Канавке через бараки, помойки. Мама сказала мне в поезде, а её батюшка в Черепаново просветил:
– Сын, надо обязательно пройти по святой Канавке Царицы Небесной, читая «Богородицу». Повторить молитву сто пятьдесят раз…
До какой степени святое место можно осквернить. Сейчас, будучи в Дивеево, не верится, что Канавка когда-то была в столь жутком виде. Мы с мамой пусть по помойкам, но прошли Святую Канавку, молитвы прочитали…
Материально я чувствовал себя уверенно. В монастыре денег не жалел. Человек десять из своего рода записал на вечное поминовение. На следующий год приезжал, ещё принимали на вечное поминовение, позже перестали. Монастырь окреп. А тогда только-только начал восстанавливаться из руин.
