Сергей Николаевич Прокопьев
Сон Пресвятой Богородицы
В том возрасте Ксения к его пьянке по-другому относилась. Жалела что ли. Часто пил дома. Брал бутылку, а то не одну… Останавливать бесполезно… После первых двух рюмок делался разговорчивым, могли с Ксенией говорить о дальних странах. «Эх, – предавался мечтам, – нам, Ксеня, запчастей полный кузов, и поехали бы в кругосветное путешествие… А чё – мой «газон» выдержит». Ксения несла географический атлас, они прокладывали маршрут, чтобы обязательно была Москва, Минск, где жили родственники… «А львы в Африке?» – спрашивала Ксения. «Ружьё прихватим с пулями на медведей!» После третьей-четвёртой рюмки отца настигала всесветная любвеобильность. Обнимал жену: «Маремиюшка моя». – «Ты бы не пил, отец, больше». – «Ерунда! Девчонки, кто скажет: почему я на матери женился? А потому, что знал: дети будут не сквозняк в голове, умные. Вон какие вы у меня отличницы!» Но уже следующая пара рюмок ввергала в злость, в маты, в кулаки… Мать убегала с детьми. Ксения нередко оставалась. Отец её не трогал. Мотался по дому, искал выпивку, а Ксения начинала петь. «Папа, давай попоём». Песня гасила бешенство, успокаивала. Любил вместе с дочерью выводить «Осенние листья летят и летят в саду», «Подмосковные вечера», «Выйду я из дому, гляну на село»… Не все слова помнил, но подпевал. Мать в ожидании заглядывала в окно, и, когда засыпал, Ксения махала рукой: заходите.
Ей было десять лет, отец взял на майскую демонстрацию. День выдался прохладный, с ветром, но солнечный. Доехали на автобусе до моста через Иртыш, дальше дорога для транспорта перекрыта, шли пешком, разговаривали. Такой душевной близости с отцом, как тогда, больше Ксения не помнит. Отец в новом светлом плаще, серой шляпе с узкими полями. «Это моя младшенькая», – обнимая Ксению за плечо и прижимая к себе, представлял сослуживцам. Один заговорщицки распахнул пальто, из внутреннего кармана выглядывала серебристая фляжка, и предложил, мол, давай тяпнем за праздничек. Отец замотал головой, кивнул на Ксению. Дескать, не могу, не тот случай. Отказался даже от глотка. Ксения загордилась отцом. В возбуждённом многолюдье, украшенном красными флагами, транспарантами, разноцветными шарами, песнями, что лились отовсюду, отец и дочь постоянно находились рядом.
После демонстрации возвращались домой пешком. Мечтали. «Летом обязательно надо свозить тебя в Москву, – говорил отец. – Возьму в июле отпуск, и вдвоем махнем на неделю. Сходим в Кремль, может, в Оружейную палату попадём». «И в Ленинграде я не была, поедем?» – просилась дочь. «Конечно». А потом он увидел пиво. Продавали прямо на улице. «Возьму пару бутылочек». – «Не надо, папа». – «Да ладно ты». Она страшно обиделась. Весь день, как вышли из дома, рука Ксении была в шершавой руке отца. Ксения вырвалась, заспешила вперёд. Он на ходу пил из горлышка, шёл следом. Слёзы кипели у Ксении в горле. И с того дня исчезла жалость к отцу. Не возникало желание уткнуться в шею. А лет с четырнадцати стали сниться сны, будто убивает отца. Он опять пьяный, лежит на полу или на кровати, она хватает двумя руками портняжные ножницы и вонзает в грудь. Или бьёт топором по голове… Просыпалась испуганной, боялась кому-нибудь рассказать увиденное…
Только в один период не пил ни капли. Ксения была на третьем месяце первой беременности и как-то утром после скандальной ночи зашла к отцу в закуток, где он, хмурый, похмельный, собирался на работу, и зло бросила: «Ладно, не жалеешь меня, на мать тебе наплевать, но представляешь, каким родится у меня ребёнок, твой внук? Каким будет, если развивается в этом аду, каждый день маты, крики, ругань?!» Отец ничего не сказал. Но прошла трезвой неделя, другая, месяц. На Новый год впервые собрались всей семьёй, сёстры пришли с детьми и мужьями. Внуки читали стихи, отец нарядился Дедом Морозом, специально костюм на работе выпросил, водил с детворой и взрослыми хоровод у ёлки.
Держался пять месяцев. А потом на его глазах сменщик попал под гусеничный трактор. В тот день отец заявился домой с бутылкой, и покатилась пьянка в угарном ритме.
«Добрых пятнадцать лет, дочка, жила я без Бога, – каялась Ксении мать. – С той поры, как вышла замуж. Закрутила жизнь, заела суета. Будь бабонька жива, глядишь, не дала бы обмирщиться, да она вскорости умерла, как я замуж вышла…»
Но прижало и полезла на дно сундука. Там лежали две иконы, толстенная Псалтирь старообрядческая – отец подарил, как в школу пошла. По этой Псалтири в семь лет читать по-церковнославянски училась. Бабонька сговорилась с грамотной старушкой. У двоедан была традиция: детей постигать азы древлеправославной веры учили сведущие старики… «Маремия твоя читат, как по воде бредёт», – хвалила старушка смышлёную девчонку. Которая вдобавок была проказница. Возьмёт да напакостит. Уходя домой от старушки, заметённый в сенцах снег распинала в сердцах по сенцам за то, что «учительница» отчитала: поклоны абы как кладёт. Старушка вышла в сенцы и растянулась. Или рожицу Маремия ей за спиной скорчит. «Раз читат, как по воде бредёт, – решила бабонька, выслушав в который раз жалобу старушки, – то и хватит». На том и закончилось обучение. Изредка бабонька брала Маремию в молельный дом. Но основные молитвы Маремия приняла от бабоньки.
Начала вспоминать их, молиться. Приезжая в деревню, собирала по родственникам – у кого осталось от стариков – книги с молитвами, канонами, акафистами. Дописывала вырванные страницы, сверяясь с книгами тётки Манефы, у той была хорошая библиотечка. С её помощью делала пометки, где класть поклоны…
По пьянке отец не один раз говорил, кивая на мать, что молиться – это бесполезное занятие. Человек должен обдумывать свои дела и оценивать их сам. Но как-то, когда Ксении было лет пять, научил её молитве «Богородица Дево, радуйся…»
***
Через пару дней УЗИ показало: яйцеклетка деформирована, погибла и находится на прежнем месте. Антонина Сергеевна успокаивала: такое крайне редко случается, тем не менее – через три-пять дней оторвётся и выйдет, никуда не денется. Пока надо попить противовоспалительное, выписала рецепт. Улыбнулась в поддержку, мол, всё будет хорошо.
Но и через три дня картина УЗИ не изменилась.
– Какая вы исключительная, – прокомментировала с упрёком Антонина Сергеевна. – В девяноста семи процентах результат положительный.
Ксения ходила с чувством: несчастный ребёнок держался из последнего, боролся за жизнь, а она убивала, изгоняла. Воспалённое сознание постоянно сверлила мысль о ребёнке, возникали картины, как он цепляется ручками, как всеми силами хочет остаться в ней, как просит пощадить, не лишать жизни. Где-то читала – уже на третий день после оплодотворения яйца зародыш обретает душу. Всего-то капелька плоти, а уже одухотворена. И девять месяцев две души, её и ребёнка, жили бы рядышком, счастливо купались друг в друге. А она рубанула…
Ревела, зарывшись в подушку. Проклинала себя – зачем, зачем так поспешно согласилась на аборт?
Аркаша каждый день возил в клинику. Понимая состояние, не лез с расспросами, молчал. Всякий раз Ксения грубо отдергивалась, если пытался погладить или взять за руку. Всякая поездка к врачу оканчивалась разочарованием. Убитый зародыш оставался в Ксении.
«Может, он мстит мне! Отравляет собой за предательство, за малодушие, за трусость!..»
Как-то из клиники поехали к Ксении. Она заварила чай, поставила печенье. И вдруг поняла, глядя на прихлёбывающего из чашки Аркашу, вдруг бесповоротно осознала: а ведь не любит его больше. С этого момента никогда не испытывала к нему чувства, которое называла нежульками. Раньше волна нежности могла накрыть в самый неподходящий момент, например, на работе. Аркаша далеко, а вдруг накатит нестерпимое желание обнять его, прижаться к сильной груди, дышать родным запахом… Осыпать поцелуями… Наплевать, что женат, наплевать – не принадлежит ей до конца. Всё ерунда, ей подарено это счастье! Счастье до радостных слёз. И как не благодарить судьбу за это!
Случилось то, что произошло однажды по отношению к мужу. Пришла обыденность. Памятный чай в одну секунду провёл резкую границу «до» и «после». Аркаше ничего не сказала. Но с той поры он превратился в пресловутого «друга». Ненавидела это слово. Как не переваривала «любовника». Но надо как-то называть этот формат отношений между мужчиной и женщиной. Аркаша по-прежнему был хорошим партнёром в постели. Но не больше. Раньше мимо сознания проходили его мелкие недостатки, какие-то даже умиляли, к примеру, пошвыркивание носом. С того момента полезли в глаза. Приходилось напрягаться, гася раздражение.
Ксения костерила себя за поспешную решимость на аборт. Куда торопилась? Ведь было время подумать два дня. В конце концов, пошла бы на хирургический. Куда её несло?! Изругав себя, схватилась за соломинку – надо исправлять совершённое. Забеременеть снова и родить. Обязательно! Душа появляется на третий день беременности. Но ведь не погибает, может, ей будет легче, если Ксения начнёт воспитывать другого своего ребёнка. Или возьмёт младенца-отказника. «Кто тебе даст, у тебя неполная семья!» – отрезвляюще проскальзывало в голове. Гнала эти мысли. Добьётся, убедит. Должна-должна-должна исправить ошибку, иначе не сможет жить. Приходили самые бредовые варианты. В соседнем подъезде жила одноклассница старшей дочери с трёхлетним сыном. Пила, не работала. Славный мальчик Гена с русыми вьющимися волосиками заброшен. «Усыновить его!» И опять в голове рассудочно: «Даже если мать согласиться отдать, она ведь превратит своими пьяными визитами жизнь в кошмар».
Начала горячо молить своими словами, чтобы яйцеклетка ожила. Просила восстановить беременность. Как хотелось чуда: вот пойдёт на УЗИ, а Леночка скажет: «Вот это да! Вот это случай – у вас восстановилась беременность! Яйцеклетка ожила!» Даже представляла, как всплеснёт Леночка руками, как воскликнет удивлённо и радостно. Почему-то думала: обязательно обрадуется, обязательно начнёт поздравлять.
Молила своими словами, потом осенило: спросить у матери молитвы, которыми вымолила тётка Манефа своего старшего брата Нестора…
***
История с Нестором началась, как развернуло молодое государство революционные преобразования в деревне, стало колхозы организовать. Грамотного, смышлёного Нестора председатель колхоза определил по снабженческой части. И давай гонять в Курган, в Шатрово или Шадринск. Председатель из местных, но не двоедан, православный. Мирщина, называли старообрядцы православных за то, что отошли от истинной веры. Это к слову. Доставалы из Нестора не вышло. Когда на всех не хватает, проныра нужен, который без мыла в любую щель влезет, кого хочешь уболтает в свою пользу. У Нестора недобытчивый характер. Председатель и взъелся. Послал однажды запчасть достать для колбышечника – так окрестили в деревни трактор с газогенератором. Колбышки – маленькие полешки для него. Нестор вернулся из командировки с пустым мешком. Председатель разошёлся матюгами. Нестор возьми и резани правду-матку в ответ: «Другие председатели сами ездят! А ты задницу боишься оторвать. Харю отъел! Партиец называется!» Председатель взвился от критики. И накатал «телегу» как на врага народа, припомнил, что у Нестора свояк у колчаковцев воевал. Во времена обострения классовой борьбы чего проще от неугодного оппонента избавиться. Соответствующие органы быстро на «телегу» отреагировали. По врагам тоже план сверху спускали. Скоренько забрали Нестора.
И давай человека под закон подгонять. Сам-то сразу не хотел сознаваться во вражестве. Били его, в тёмной несколько месяцев держали. Чуть не ослеп. Потом в лагерях сидел, вернулся домой в 42-м под осень. От прежнего Нестора и половины не осталось. Доходяга. Сорок пять лет, самый расцвет для мужика, а он старик стариком: дряхлый, сгорбленный. Жалко смотреть.
К тому времени старший сын Иванушко двадцати двух лет на фронте погиб, средний – восемнадцати годков – Манюша, полное имя Эммануил, в Кургане умер. Из-за правого глаза – бельмом обезображен – Манюшу на боевой фронт не взяли, мобилизовали бойцом трудового – на оборонный завод. Манюша возьми и с землячкой сбеги домой. Кто уж из двоих на побег подбил – неизвестно, только дезертировали, не выдержав голодной и холодной жизни, когда сутками не выходили из цеха. За ними тут же приехали. А потом пришло известие – умер Манюша. Осудили его за побег, в лагере умер.
Когда Нестору заворачивали руки за спину заплечных дел мастера, детки арестанта сопли на кулак по малолетству мотали, вернулся из мест несвободы – двоих сыновей уже война прибрала. Но трое детей: Минька и Санька, четырнадцать да пятнадцать лет, и двадцатилетняя дочь Коздоя – при матери. Кстати, председатель, что благословил «врагом народа», на фронте сложил буйную голову. Определили Нестора по причине физической негодности на стариковскую должность – сторожем, склады с зерном и другим добром колхозного хозяйства стеречь. Это всё, на что был способен мужик после лагерной житухи.
С полмесяца походил вчерашний зек на службу, да в одну ночь пропал. Жена утром ждёт со скудным завтраком кормильца, а нет того. Поначалу грешили односельчане в предположении: порченный лагерем Нестор на воровство пошёл. Стащил колхозное имущество и рванул в бега. Склады проверили – ничего не пропало. Да и пропадать особо нечему было.
День проходит, второй. Нет нигде сторожа. Потом пастухи из соседней деревни сказали: на болоте видели мужчину, окликнули, тот убежал. Многокилометровое в длину и вширь болото в тот год сухим стояло. Обычно весной в половодье заливало, потом вода держалась всё лето, а тут одни кочки, как табуретки, торчат. Среди них скрывался Нестор. Неделю пропадал, потом сыновья разыскали, принялся и от них прятаться, да молодые шустрей родителя. Спрашивают при задержании: «Ты чё ел все дни?» «Хо! – отвечает. – Иванушко с Манюшей меня кормили, я же с имя ушёл».
Нехорошо Миньке с Санькой стало. Какие Иванушко с Манюшей, когда на Ивана похоронка полгода назад пришла, Манюша того раньше сгинул? Опасения вскорости оправдались неутешительным диагнозом. Проблемы с головой прогрессирующий характер начали принимать. Нестор на сыновей нападать не отважился. Больной, больной, да понимал – сил не хватит справиться, парни крепкие, а вот на жену, что ростиком полтора метра, кинулся с топором. Жена увернулась. Сыновья, недолго думая, в полати четыре скобы вколотили, папку по рукам и ногам привязали. Лежит родитель в ограниченном виде, одна возможность противодействия плену – язык. Кричит, ругается. Грозились сыновья рот завязать, но всё же эту степень свободы оставили.
Особенно материл Нестор с полатей свою сестру Манефу. На какие только буквы не полоскал. В лагере подковался на нецензурное искусство. За колючей проволокой попадались затейливые учителя. Наслушалась Манефа от брата… Она ведь стала ходить молиться за него. Каждый Божий день как управится утром с хозяйством, так и идёт. Нестор на полатях навзничь лежит, она в переднем углу перед иконами молится.
«А он кричит ей в спину, ругат её, материт распоследними словами, – рассказывала мама Ксении. – Пить попросит – дадут, дак он в её плеснёт и хохочет. Месяца два изгалялся, а потом стал ждать её. Жена Лена утром станет управляться, печку топить, он спрашиват: “Где она, Манефушка? Где она долго не идёт. Она чё ли сёдни не придёт?” – “Да придёт, корова ведь у её, надо же управиться!” Потом калитка стукнет, обрадуется: “Идёт Манефушка”. По стуку узнавал, кто идёт. Меня раз бабонька послала, я зашла, стою под полатями, он меня не видит, но спрашиват: “Марька, чё пришла? Чё надо?” А я боюсь. “Тётку Елену”, – говорю, сама к двери жмусь. ”Вон она, ведьма, вон в горнице сидит”»…
К весне Нестору лучше стало, его уже не привязывали. Манефа придёт, он спустится с полатей. «Коло тебя посижу», – разместится на лавке.
