Сергей Николаевич Прокопьев
Сон Пресвятой Богородицы
Бак-купель стоял на табуретке. Три свечи на краю купели мама укрепила, зажгла, раскрыла тетрадку с молитвами, начала читать… После «Отче наш» произнесла: «Богоявление во Иордани крещающиеся Господи младенец Анна». Следом за этим как раз и спрашивается: «Отрицаешься ли от сатани?»
За отречением следуют ещё три вопроса с восклицанием имени младенца, на которые крёстная отвечает «Обещаешься ли Христу?» «Обещеваюся Христу и верую в Бога без конца», – отвечала Ксения за крёстную, сидящую под столом. «Обещаешься ли Христу?» – «Обещахся Христу». – «Веруешь ли во Христа?» – «Верую во Христа, поклоняюся ему, покланяюся Отцу и Сыну и Святому Духу и Святой Троице».
После этого мама покадила воду, убрала свечи, взяла правой рукой Аннушку за спинку, левой ушки, носик зажала, окунула с головой со словами: «Крещается раба Божия младенец Анна во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа». По солнцу повернула Аннушку, опять окунула… Так три раза. Затем младенец по обряду передаётся крёстной. В виду несостоятельности последней, Ксения сама приняла Аннушку в новую пелёночку. Тельце Аннушки раскраснелось, но не плакала малышка. Крестная наконец вылезла из-под стола, захотелось посмотреть на «крещаемую», из воды вытащенную. Мама прочитала 31-й псалом. С молитвами надели крестик на Аннушку, одели в крестильную рубашечку, поясок повязали.
И это не всё, как надеялась Ксения. Ей бежать надо, украдкой на часы поглядывает, что на комоде стоят. Думала: крестик надели, и сеанс окончен, свободна для Миши-студента, что ждёт не дождётся в своей комнате без свидетелей. Нет. Мама «поспасала» младенца: «Спаси, Господи, и помилуй рабу свою младенца Анну, избави от всяких скорби, гневы и нужды, от всякие болезни душевные и телесные, прости ей всякое согрешение, вольное и невольное». И снова не всё. Мама заставила в завершении «положить начал» вместе с ней. Только после этого Ксения под предлогом «поработать часика три в библиотеке» сорвалась на свидание…
Кстати, дурацким получилось. Миша играл на гитаре, пел студенческие песенки и… заметно нервничал. Суетился, голос подрагивал. Наедине оказались впервые. Познакомились в студенческой столовой, по парку гуляли, целовались… Ксения с интересом наблюдала за поведением студента. Была уверена: всё получится, как она хочет, и эти руки с не по-деревенски тонкими пальцами будут жарко обнимать её… Миша вдруг бросил на кровать гитару, вскочил со стула, подбежал к двери, повернул ключ в замке и со словами: «У меня на ночь останешься», – выбросил ключ в форточку. После этого ей захотелось одного – уйти. Миша попытался сгрести в объятия, но выходка с ключом отбила все желания. Она замужняя женщина, дома дети, он вздумал решать за неё…
Два часа сидели, надувшись, в разных углах. Миша нудно бренчал на гитаре, она листала журналы, что лежали в беспорядке на подоконнике… Наконец приехал товарищ Миши по комнате и открыл дверь.
***
При чтении Евангелия прихожане придвинулись к аналою, мальчишечка встал рядом с матерью. С началом сугубой ектении: «Рцем вси от всея души и от всего помышления рцем…» – задрал голову, заинтересовавшись росписью потолка. Поза была неудобной, ручки повисли вдоль тела, однако что-то там наверху сильно привлекло мальца. С поднятой к потолку головой стал поворачиваться, ноги заплелись, сел на попку. И тут же, перейдя от потолка к противоположной плоскости, увидел интересную щербинку на полу. Поковырялся, затем, встав на четвереньки, поднялся на ноги…
Началась ектения об умерших, беременная женщина несколько раз перекрестилась чему-то своему.
«Ещё молимся об упокоении душ усопших рабов Божиих…»
В записке «О упокоении» первым Ксения всегда писала мужа. Потом шёл отец, остальные родственники… В Радуницу старалась пораньше, пока никого не было, попасть на кладбище. У могилы мужа молча вытирала слёзы, просила прощенье…
Девяносто второй год, дома хронически не хватало денег. Муж начал активно таксовать. У них как раз годовщина свадьбы предстояла, он упрямо задумал отметить. Время шло бандитское, муж опасался ночью и поздно вечером ездить. И не изменял этому правилу. Стоял июль. В десять вечера было ещё светло, махнула с обочины девица. На суде сидела накрашенная, как на вечеринку собралась. Она послужила приманкой и даже помогала душить, как потом выяснилось. Муж остановил машину, девица стала садиться на переднее сиденье, в это время появились два парня и разместились сзади от водителя. Действовали нагло. Приставили обрез: «Деньги!» Отдал какую-то мелочь, часа два всего и таксовал. Стали гонять: свози в одно место, в другое… Потом потребовали ехать за город.
Парням было чуть больше двадцати. Один жилистый, сутулый, на суде нервно улыбался, второй в армии шоферил в стройбате. Взгляд наглый, постоянно бросал реплики на суде, вёл себя, будто его не очень волнует дальнейшая судьба.
Муж отказался ехать за город. Его оглушили. Бросили на заднее сиденье и повезли за сажевый завод. По дороге он очнулся, начали душить шнуром. Приехав на место, избили, а потом два раза выстрелили, в голову и грудь. Закопали в отвалы. И поехали восвояси.
Ксения в милицию отправилась на следующий день, часов в двенадцать. Муж никогда не ночевал на стороне. В милиции стали успокаивать: не паникуйте, в девяти случаях из десяти мужья находятся, надо подождать три дня, может, где-то гуляет. Обычное дело. В ту пору и милиция была нищета нищетой. Машины без бензина, людей не хватает. Она стала обзванивать друзей, знакомых. Никто ничего не знал. Но вдруг откликнулся бывший сослуживец мужа. Ему позвонила одному из первых, он сказал: «Не знаю». Но через полчаса перезвонил сам. Сознался: видел утром машину Петра в соседнем дворе. «Я ещё удивился, почему здесь стоит». – «Что ж сразу не сказал?» – «Да как-то…»
Из мужской солидарности, в общем. Ксения заспешила с полученной информацией в милицию.
Сообщение о машине органы восприняли вполне серьёзно. Оперативники быстро вычислили: её оставил бывший стройбатовец. Дома его не оказалось. Милиция просеяла круг знакомых подозреваемого и вышла на подельника – парня с нервной улыбкой. Он не стал запираться, поведал, что и как. И доложил: стройбатовец с девицей собрались «делать ноги» в восточном направлении, в Красноярск. Беглецов прихватили, когда садились в вагон. Вот такую блестящую операцию провела милиция. Труп мужа Ксения опознала по шраму на груди от карбункула. Лицо было изувечено, в гробу лежал как другой человек.
***
Клирос запел «Херувимскую песнь», мальчишечка начал, как бы танцуя, переступать с ноги на ногу. Раскачиваясь, медленно повернулся лицом к молящимся, покачался, снова развернулся в сторону алтаря.
Потом остановился и принялся, присев, натягивать курточку на колени. Курточка была коротковатой, но он упрямо тянул ткань, выполняя задуманное.
В клинику с нежелательной беременностью Ксения поехала на исходе шестой недели возникновения оной. Наступала граница медикаментозного аборта. Доктор Антонина Сергеевна, у неё приходилось бывать раньше по женским вопросам, выслушав «проблемы», направила на УЗИ.
– Хорошая беременность! – отреагировала врач на УЗИ, милая кареглазая, совсем ещё юная Леночка. – Редко в наше время такую беременность встретишь. Просто прелесть. Жёлтого тела маловато, но это легко корректируется.
Ксения опасалась: в клинике посмотрят на неё как на старуху, которой о вечности думать пора, она мало того, что с мужиками кувыркается, ещё и головой о предохранении, как неопытная дурочка, не думает. Вместо этого – «хорошая беременность, редко такую встретишь». Гордость наполнила сердце: вот я какая! На вопрос Антонины Сергеевны:
– Что будем делать? – вылетело:
– Рожать!
– Наверно, муж молодой? – предположила доктор.
– Да, – не зная зачем, соврала Ксения.
И спросила, а если всё же делать аборт, какие сроки. Врач бесстрастно проинформировала: сегодня препарат в наличии, завтра его не будет, но в воскресенье точно подвезут. И предоставила пятнадцать минут на раздумье.
Ксения вышла в холл, где гордость за «хорошую беременность» мгновенно испарилась. «Куда рожать? – застучало в голове. – Сегодня есть физиологический отец, завтра сдуется, и что? Останется одна-одинёшенька с «хорошей беременностью». Кому нужна с ребёнком в сорок лет?»
И что тянуть-откладывать. Отваляется за субботу-воскресенье, а в понедельник на работу. Она уже три года работала в частной фирме, это не та вольница, что была в общежитии.
Как корила потом себя за поспешность.
Выпила препарат, отторгающий яйцеклетку. Посидела с полчасика. Заехал Аркаша и отвёз домой. «Сегодня к вечеру всё пройдёт, – сказала Антонина Сергеевна, – а денька через два к нам». Дома начались схватки. Лицо горит. Давление зашкаливает. Температура. Полубредовое состояние. Аркаша сказал: «Милая моя, всё будет хорошо. Крепись. Я с тобой». И уехал. Как бесила потом эта дурацкая фраза. Да где он с ней? Где? Загибаться будет и то не сможет позвать: «Приезжай, спасай, умираю!» Это исключено: у него жена, звонить ни в коем случае нельзя. Помочь могут только дочери, больше в целом свете никто. Ну, мама. И все признания в любви, все слова «ты моя единственная» – пустой звук.
«А что он мог? – думала потом. – Что, он рожал когда-нибудь? Аборт делал? Представления не имел, в каком состоянии женщина в такой момент». Но хотелось поддержки. Как хотелось. Извечный высверливающий мозги вопрос: кто виноват? Сама, корила себя Ксения, сама ворона. Не подумала, не перестраховалась. Но ведь и он не случайный мужчина…
Ночь прошла кошмарно, потеряла много крови, но ожидаемого результата не получилось.
***
Клирос запел: «Верую во единого Бога Отца Вседержителя…» Прихожане в одном порыве подхватили. Ксения пела со всеми. «Символ веры» года два назад выучила наизусть. Но в храме сбивалась. По утрам читала в своём ритме, он отличался от церковного пения, поэтому в храме всегда напрягалась, забегала памятью вперёд произносимых слов. Нужное не всегда вовремя всплывало…
Прозвучало «аминь», мальчишечка попятился в сторону Ксении. Остановился в шаге от неё. Ушки, наполовину прикрытые волосиками, забавно оттопыривались. Вдруг Ксении показалось: она услышала запах детских волос. Сладкий, солнечный. Так для неё пахли только что из-под утюга простыни, наволочки, свежевыстиранные и на ветру высохшие. Во время глажки поднесёт к лицу – и остро вспомнятся дочки-крохотулечки…
Дочки давно благоухали духами да лосьонами. На вдруг проявившейся интерес матери к церкви вначале смотрели как на чудачество. Младшая Аннушка ворчала на появление икон в доме: «Мам, ты чё, старуха что ли? Это бабушка ладно, ей уже восьмой десяток, а ты-то молодая совсем…» Аннушка всё подбивала её в Интернете разместить информацию, чтобы познакомиться с мужчиной для замужества. Иконы Аннушка убирала с полки перед приходом своих друзей. Ксения придумала сделать иконостасик на кухне в подвесном посудном шкафчике. Освободила полочку, перенесла туда иконки. Откроет дверцы утром, помолится, снова закроет.
Мать Ксении радовалась, что дочь стала бывать в церкви. Сама ходить на службы по нездоровью не могла, но всегда расспрашивала, что и как. Какой батюшка служил? Что за хор? Какой народ в храме?
«Скоро умирать, доченька, а я не намолилась, нет, не намолилась, – сетовала мама. – Сколько лет потеряла…»
Мать четыре года назад в откровенном разговоре сказала: её спасла молитва. К Богу пришла, когда порядком за тридцать было. Вдруг поняла, иного спасения нет. Жить совсем невмоготу стало… А перед этим засела бесовская мысль избавиться от мужа…
Замуж за него не хотела. Было подозрение, подстроили всё две тётки: её – Варвара и его – Манефа. Обе богомолки, да тут мирское взяло. Тётка Манефа племянника любила, как никого другого. Мужа и детей Бог не дал, а Егорушка практически у неё в доме вырос. За что потом отблагодарил сполна. Никого у тётки Манефы не осталось в деревне, старушка еле ходила, попросилась к племяннику в Омск. Не отказал любимчик. Три зимних месяца тётка всего и выдержала его хлебосольство. Готова была весной на карачках ползти восвояси в свою избушку-развалюшку. Пусть ноги еле переставляет, руки-крюки, но лучше одной, чем в таком аду. Через день да каждый день ночные концерты. Егорушка, её любимый Егорушка, будто подменённый. Слюна брызжет от злости, орёт, матерится. «Выкину на снег!» – грозился, как начинала заступаться за Маремию. А та, бедняжка, не знает, куда бежать.
Отблагодарил. А женили его подружки Манефа да Варвара так. Маремия из себя не больно красавица, хотя всё при ней, глаз чуть косил, да это мелочи. Но когда тётка Варвара напрямую спросила: «За Егорушку замуж не хочешь?» – отказалась наотрез. Нельзя сказать, не нравился парень. Удалой, на тракторе работал. Да слишком много зазноб имел. В соседней деревне жила разбитная Верка Соколова, её Егорушка частенько на своём тракторе катал. В Исецком, куда по колхозным делам ездил, тоже, рассказывали, имелась присуха. Не хотела Маремия с другими делить мужа. Но Манефа с Варварой подстроили женитьбу коварным образом. В тот день все вместе были на покосе. Вернулись под вечер, Варвара к себе домой зазвала. Маремия на лавку прилегла. Можно сказать – без рук, без ног была девушка. Ведь ещё затемно поднялась, надо с коровой управиться – бабонька болела – потом на покосе весь день, и не с граблями, а с косой. Прилегла в бессилии и провалилась в сон, как в яму. Тётки тем временем улизнули. А ушлый Егорушка воспользовался моментом, смертельной усталостью девушки. В вопросах пола был вполне сведущ, подлез по-тихому… Маремия слишком поздно хватилась, что не сон снится, это брачная ночь, без её согласия на брак, в полную силу началась. Проснулась, когда Егорушка вовсю владел ею. Кричать стыдно и отбиться от его ручищ невозможно. Изнасиловал, можно сказать. А можно и не говорить – и так ясно.
Маремия забеременела с первого раза.
Отец был совершенно разный утром и вечером. Сколько раз Ксения видела его на коленях перед матерью, просящим прощения. Всякий раз верила его словам, настолько искренне говорил. А вечером бегали от него по улице, прятались в сарае, летом ночевали рядом с курицами. Ходил к каким-то странным женщинам. Однажды кричал: «Убью суку! Убью!» Ксения была ещё маленькая. Но запомнила эту сцену. Много позже мать расскажет, женщина поила его квасом с приворотом. Прознал. Оттого и кричал. И на самом деле пошёл отдубасить зазнобу, но та вовремя убежала.
У отца, считала Ксения, был комплекс: жена досталась не по-путному. Как ворованным пользовался. Ущемлённая гордыня жгла его. Скорее всего, не женился бы после «брачной ночи» на лавке в покосную страду, кабы не беременность. И знал, что мать точно не пошла бы за него. Этот камень давил. Как-то обронил Ксении, когда она заневестилась: «Дочка, выбирай мужа, чтоб не хромой, не шепелявый. Соринка с годами может в бревно превратиться». Пьяный мог оскорбить мать по поводу её косоглазия.
Для Ксении до десяти лет было два отца. Трезвого очень любила.
Ещё до её рождения мать упросила отца уехать из деревни, наивно полагала, тем самым оторвёт от разгуляй жизни. Отец поначалу не хотел, но потом горячо уцепился за идею переезда: «Дочки должны получить образование, чему они в деревне выучатся!» Подключил родственников в Омске, два раза ездил сам, подбирая дом. Не побоялся залезть в долги. И дочки получили образование. Но затея матери не удалась – с переездом в город ещё пуще люли-малина пошла.
В трезвом отце маленькая Ксения души не чаяла. Когда работал на машине, страшно радовалась возможности поехать с ним в рейс, а если ещё на целый день… Это было счастьем сидеть рядом в кабине и смотреть на дорогу, на меняющие картины по обочинам, дышать врывающимся ветром. Бывало, остановит машину, будто по надобности в кустики. Отойдёт в березняк у обочины, И вдруг выныривает оттуда с возгласом: «Быстро-быстро сюда! Что я нашёл!» Она выпрыгивает из кабины… Бежит. Вот это да! На маленькой берёзке конфетки в развилки веточек понатыканы. Все шоколадные! «Ласточка», или «Буревестник», или «Пилот». «Видишь, зайчик тебе гостинчик оставил!» Какие вкусные были те конфетки. Любила запах отца. Уткнётся в шею и надышаться не может. Родной аромат, где и табак, и кожа, и бензин… Трезвый часто возился с ней. Скомандует: «Ксеня, гимнастика!» Потом брал за руки, чуть приседал, ставил себе на колени, отклонялся, и она шла по «наклонной плоскости» – ногам, животу, груди. Потом усаживал на шею и начинал приседать, наклоняться вперёд-назад, вращать корпусом, отягощённым визжащей от восторга дочкой…
