Сергей Николаевич Прокопьев
Минсалим, Мунир и полёт с шахматами
День на десятый напряжённого труда Мунир заявил:
– Закончим шахматы, поеду в Димитровград и уволюсь, буду резать.
Я ему:
– Ни в коем случае, дурья ты башка! Вбей в неё: резьба – это хобби! Чисто твоё хобби.
– У тебя ведь профессия, – обиделся, – а я что, как марки собирать?
– При чём здесь марки! Я ничего другого не умею, у тебя в руках настоящее дело. Я бы хотел быть пастухом, но у меня нет стада. А так бы пас коров и заодно резал. Сидишь на лужайке и режешь в своё удовольствие те же шахматы. Бык – король, овечки – пешки, козы вместо коней. Вот она натура – траву жуёт, а вот я – из кости ваяю бурёнок и козочек. И всегда кусок хлеба имею, если даже не с маслом, с молоком точно. Есть вдохновение или нет, посетила муза или огородами прошла, продал своё произведение или не нашёл покупателя, всё одно хозяйки коровок накормят.
– Не верю! – Мунир хохочет.
– Я и не прошу тебя верить. Я тебе искренне говорю.
Мунир отбил телеграмму в свой атомный институт, попросил дать две недели отпуска без содержания. Напросился со мной ехать в Омск, доставлять шахматы по назначению.
Душевно работали. Такие ладные фигурки у меня получались. С Муниром в два раза быстрее дело продвигалось. Дай-ка, думаю, к шаману вернусь, ручку поправлю, на бубне что-нибудь награвирую. Сошло бы и так, да время есть – можно ещё поработать.
Мунир спрашивает, глядя на фигурки:
– Когда полировать?
Ему не терпелось, поднаторел в полировке кости.
– Дорогой Мунир, – разочаровал его, – мы их клепиком до того доведём, что шкурить не надо, если только самую малость полирнёшь, они должны быть похожими на вещи, которые пролежали долгое время в старом сундуке на чердаке столетнего дома. Явили нам себя из донынешней жизни, пришли со своей судьбой. Берёшь, к примеру, шамана и хочется спросить его о верхнем мире, в который он давным-давно переселился. Самая первая подставка, которую ты отполировал, скажу честно, не пойдёт. Её взять в руку невозможно – соскальзывает. Фарфор какой-то. Всем своим видом говорит – я новенькая. Так что не обижайся, сделай ещё одну – тридцать третью!
– А эта лишняя? Не нужна?
– Можешь взять на память.
Он обрадовался:
– Можно? Обязательно возьму!
И рад, как дитё. Как тут не добавить счастья.
– К ней фигурку шамана сделаю, поставишь дома в Димитровграде. Будешь вспоминать отпуск.
– Ух ты! – глаза Мунира засветились. – Спасибо, ты настоящий друг!
И показывает на шамана, которому я бубен подправлял:
– Такого мне сделаешь?
– Лучше. А пока берись за доску. Квадратики делай из цевки, коровьей кости, она три года лежала, высохла, не сожмётся, не поведёт. Делаем, как старики меня учили. Квадратики вырезай аккуратно, дабы лишний раз не обрабатывать. Толщина четыре миллиметра. И учитывай направление, как кость растёт.
У Мунира под рукой блокнот, записывал за мной, чтобы не переспрашивать. Хороший ученик. Из дверцы старого шкафа Мунир вырезал кусок сорок на сорок – основу шахматного поля. Научил его резать квадратики из кости, наклеивать на доску, начиная со средины поля. Клей мазать не по всей площади квадрата, а по краям, чтобы не повело. Лучше бы осетровый сделать, да некогда, ПВА тоже пойдёт.
– Поспешай, – наставляю ученика, – времени не густо, но и не торопись, чтобы не запороть.
Чудесно мы работали.
Мунир из квадратиков поле собрал. Затем наклеил по краям полоски костяные для букв и цифр. Всё как на настоящей шахматной доске. Садись, играй, ходы записывай.
– Гравировать доску, – говорю, – будешь ты.
У Мунира глаза округлились – до того испугался.
– Как я?!
– Вот так, – говорю, – мне некогда. Ты хотел научиться?
– А вдруг запорю?
– Тогда я тебя запорю. Главное, – даю теорию, – веди правильно прямую линию. Она у тебя в сечении обратный конус, который не должен заваливался. Что такое резная кость – это свет и тень. Когда линия правильная, пусть хоть откуда свет падает, её видно. Она тоньше миллиметра, но видно.
Мунир доску собрал. Стал учить его обрабатывать поверхность.
– Берёшь масляную краску и начинаешь втирать. Потом ночь ждём.
– Зачем?
– Краска должна впитаться. А утром элементарным тройным одеколоном натрёшь. Кость верхним слоем высохнет за ночь, надо жир обратно вернуть, чтобы дольше жила, когда сухая – плохо. Можно спиртом или водкой обрабатывать, но тройной одеколон лучше всего подходит, в нём эфирные масла лимона, бергамота и цветка апельсина.
– Вонять не будет тройняком?
– Выветрится до Омска, не волнуйся.
Мунир отполировал доску до зеркального блеска, как первую подставку. Я-то матовую хотел, но не стал делать замечания. Смотрю – не налюбуется своей работой, не стал разочаровывать, и такая сойдёт.
– Доска у нас с тобой знаешь что? – спрашиваю загадочным голосом.
– Что? – Мунир замирает в ожидании. Знает, сейчас что-то расскажу.
– Она площадка в тундре, куда вогулы или остяки на праздник собрались. Представь: однообразные цвета до самого горизонта, хмурое небо, снег на всю тундру и вдруг на поле появляются цветные пятна – одно, другое, десятое, сотое. Люди. Всё преображается вокруг с их приходом. Серость сужается, исчезает. В мир пришла радость. Особенно дети невероятно красивы. В них столько цветов. На щёчках румянец, одежда ярко расшита. Сколько души и сердца вложили мамы, бабушки, когда дочкам да сынкам, внучкам да внукам малицы, ягушки украшали бисером, аппликациями. Детки как куклы. И женщины в лучших своих нарядах. А ещё охотники в праздничной одежде, тут же шаман выделяется всем своим видом. И всё это вместе страна Югра. Вот что такое наши шахматы! Включи воображение, глядя на них!
– Что такое Югра? – Мунир заинтересовался. – Сказка?
– Страна за Северным Уралом, вблизи Ледовитого океана. В ней живут остяки, вогулы, по современному – ханты и манси. Охотники, оленеводы. У венгров Хунгари, а у нас Югра. Чувствуешь созвучие? Где та Венгрия, а всё одно – родственники.
Смотрю на Мунира – верит и не верит. На следующий день прихожу рано утром в мастерскую, его нет. Чаще раньше меня прибегал, здесь час миновал, второй – пропал обозник. Оказывается – пошёл в библиотеку, читать про Югру и Хунгари.
Вернулся и говорит:
– Шёл в библиотеку, думал, вдруг Вера Александровна ещё работает.
Библиотека их детства, в которой работала Вера Александровна, располагалась напротив хоздвора детдома в бывшем доме декабриста Фонвизина. Летом на улице жара, в большом деревянном доме с мезонином всегда царила прохлада, даже холодновато в летней детдомовской форме – трусах. Книжная тишина, неповторимый запах страниц и библиотекарь Вера Александровна. Минсалим долгое время был уверен – она тоже декабристка. Красивая, добрая, с неторопливой речью, плавными жестами, не такая, как воспитатели и нянечки. Будто из другого мира. Дошкольники ходили в библиотеку компаниями, человек пять-шесть. Вера Александровна рассадит за большой стол, раздаст книжки с картинками или бумагу с карандашами. И обязательно чаем напоит. По прянику раздаст или конфетке-карамельке, а то просто по куску хлеба.
В тот год осенью Минсалим шёл в первый класс. Вера Александровна объявила:
– Миша, я на тебя карточку завела.
С улыбкой сказала, а у Минсалима душа в пятки упала: за что его в карточку? Был уверен, если что-то на кого-то заводят, не иначе за провинность. Решил – кара за чай. Накануне они вот также пришли. Книжки посмотрели, а потом – чаепитие. Райка-пулемётчица пригубила свой стакан и побежала в туалет. Минсалим видел, как она три ложки сахара сыпанула себе. Разрешалось по две, она три. Взял и одним махом выпил её чай. Райка от вида пустого стакана, завопила:
– Мой чай выпили.
Вера Александровна заулыбалась:
– Рая, ну что ты блажишь – ещё налью.
Райка того больше – четыре ложки сахара бухнула в новый чай. Но стакан из рук на этот раз не выпускала.
Минсалим неделю не решался идти в библиотеку, пока не выяснил, что с «заведённой карточкой» он наоборот – настоящий читатель.
На всю жизнь запомнил урок Веры Александровны, данный однажды: «Миша, ты карандашиком аккуратно подчеркни место в книжке, которое тебе понравилось, сделай закладку из полоски бумаги, напиши на ней слово или фразу, которую отметил и номер страницы». Книги в его библиотеке все с закладками и подчёркиваниями.
– Ё-моё, – сказал Мунир, садясь за свой стол в мастерской, – какой Земной шар тесный. Венгры и ханты-манси, эстонцы и мордва – одной крови. Я-то думал, венгры – Европа. И эстонцы. Не один раз в Таллин ездил и по путёвке, и в командировку. Эстонцы и ненцы – какая связь? Оказывается – из одного корня.
Жизнь для Мунира стала сплошным приключением, что ни день новое, один на другой дни не похожи. Забыл про пиво, пивные праздники. Одна страсть – резьба.
День «Ч»
И вот наступил у нас день «Ч». По моему заданию Мунир смастерил из толстого картона коробку, куда поместил доску и шкатулку с фигурками. Билеты на самолёт я купил заранее – лето в разгаре, отпускной сезон взял разгон, не остановишь, люди пришли в броуновское движение – одни с севера на юг, другие в обратную сторону навострили лыжи, третьи меняют восток на запад, четвёртые с таким же азартом запад на восток. Дороги – воздушные, железные, водные – забиты людскими потоками. При таком раскладе нельзя пускать на самотёк приобретение проездных документов. Пустишь – будешь локти кусать. Посему взял загодя и тютелька в тютельку, на тот самый день «Ч», последний возможный, какой указала Лена – двадцать первого июня, после него бесполезно лететь, ехать, плыть в Омск до самой осени, денег за шахматы не получишь.
Позже, с билетами в кармане, понял: можно было дня на два-три раньше отправиться в музей Врубеля, с запасом, всё равно успели бы закончить композицию. Когда обилечивался, такой уверенностью не было. Зато в оставшееся до отлёта время сделал Муниру на память шахматную фигурку – шамана, с подставкой, с которой он начал учиться на костореза и отполировал в трудовом порыве до фарфорового блеска. Мунир был без ума счастлив от шамана.
– Это же не знаю, какой ты у меня друг! Ума не приложу, как отдариваться?
– Угомонись, обозник! Я тебе по гроб жизни обязан, без тебя разве успел бы. Только сейчас понял: зайчился Лене, обещая сделать шахматы в июне. Один не смог бы…
– Ты меня такому научил…
Мунир верил и не верил: всё это происходит с ним, не с кем-то другим. Он научится работать клепиком. Пусть не так, как Минсалим, но ведь что-то получается. Его резьба едет в фонд музея. Поразительно! Он столько открытий для себя и о себе сделал. И вообще – перед ним распахнулся новый сказочный мир. Надо было видеть, как внимательно разглядывал готовые шахматные фигурки: к глазам поднесёт, изучая каждую линию, отставит руку – издалека посмотрит. Пальцами осторожно ощупает рисунок. Ладонью доску на шероховатость проверит, проведёт от края до края, затем рука замрёт на разлинованной поверхности, вслушиваясь в кость, вбирая её тепло. Нет конца удивлению. Железо – совсем другое, разве можно сравнить. Кость – материал, в котором была жизнь, она истаяла, ушла, а ей дали новую, вечную. Приобрела лицо, образ. Нет, с железом ничего подобного не сотворишь, как ни старайся.
В последнюю ночь друзья ночевали в мастерской. Утром присели на дорожку и с большим временным запасом вышли за порог. У Минсалима принцип: лучше на старте подождать, чем, опаздывая, сломя голову бежать к нему.
Сойдя с крыльца, Мунир просительно посмотрел в лицо Минсалима:
– Можно я шахматы понесу.
– Неси на здоровье, – с готовностью протянул коробку Минсалим, – у меня руки трясутся от напряжения, столько дней клепик не выпускал из них.
Мунир с почтением взял их совместное творение и не расставался с ним всё время, пока до кваса дело не дошло.
Аэропорт располагался на левом берегу Иртыша, предстояло короткое путешествие по воде, так как автомобильный мост ещё только строился, до пристани друзья отправились на своих двоих. Миновали Красную площадь, Святую Софию, на ней шли реставрационные работы, Тобольск готовился к празднованию 400-летия. На пристани сели на пароходик, он зафыркам двигателем, отчалил и стал набирать ход.
Над Иртышём летал беспечный ветерок, от воды исходила прохлада, на душе у Минсалима пели птицы. У Мунира тоже наступили именины сердца.
Сойдя с пароходика в Медянках Татарских, на краю которых простиралось лётное поле аэропорта, косторезы столкнулись с учительницей русского языка Рамзией Нуретдиновной. Для них она была Рая или Райка-пулемётчица.
– Узнаёшь? – спросил Минсалим, указывая на напарника с шахматами.
– Дак Мунир, поди! – подстраиваясь под деревенский говор, сказала Рая-Рамзия. И расплылась в улыбке.
Обнялись.
– Рай, а почему Райкой-пулемётчицей тебя звали? – спросил Мунир.
– Дак брат Ванька, однако, слишком языкастый был, – не переставая улыбаться, ответила Рая-Рамзия и запела: – Мальчики, как рада вас видеть! По сей день со многими из наших переписываюсь. Роднее нет никого. Девчонок почти всех в Подмосковье отправили: Вязники, Цюрюпа, другие текстильные города, там и остались, замуж повыходили. Мальчишки в Сургуте, Ханты-Мансийске. А ведь детдом – это школа жизни. Недавно дочери рассказала, как деньги собирали на катке, она с недоверием: «Ну, один потеряет, другой выронит, по-твоему получается: горстями сеяли».
– Я как-то разоткровенничался с сыновьями, – заулыбался Минсалим, – каким вкусным хлебом с маслом и сахаром кормили поварихи за отгон коров в стадо, они восторгов моих не поняли: подумаешь, хлеб с маслом.
– И не поймут, – тряхнула головой Рая-Рамзея, – у них что – захотел, намазал да жуй. А когда ты за него в шесть утра поднимешься… Я одно лето Ночку отгоняла.
– Я однажды червонец на катке нашёл, – сказал Мунир.
Кто первый гениально сообразил, что каток по весне – клондайк, золотой прииск, неизвестно. Детдомовские летописи не сохранили данной информации. У стен кремля в советское время сделали стадион. Минсалим слышал от бабушек, стадионом закрыли доступ к Святым воротам, через которые входил в кремль крестный ход с иконой Абалакской Божией Матери, которую несли с Абалакского монастыря. Как бы там ни было, летом на стадионе центром вселенной было футбольное поле, зимой – каток. С Раей-Рамзиёй в детдоме воспитывались два родных её брата: старший – Ванька (Инсор), младший – Сашка (Садык). Детдомовская жизнь делилась на две половины, одна протекала на глазах воспитателей и нянечек, вторая была недоступна постороннему взору, имела свои суровые законы. Здесь была своя иерархия, верховодили старшие ребята. Ванька один из них. Как только под лучами весеннего солнца лёд на стадионе начинал подтаивать, Ванька с корешками организовывал спецотряд на прочёсывание катка. Основу составляли мальчишки лет по десять-двенадцать, Райка-пулемётчица попадала в сборщики за счёт брата. «Она глазастая», – делал протеже сестре Ванька. Рая была азартной и удачливой сборщицей.
Технология проще некуда. На краю поля, где летом стоят футбольные ворота, выстраивалась цепочка детдомовцев, обычно семь-восемь человек, и по команде приступала к работе. Глядя под ноги, поисковики начинали медленно двигаться по льду. Сектор ответственности каждого – коридор метров пять шириной. Причём, если ты нагнулся и что-то подобрал – несколько свидетелей фиксируют сей факт. Всё под контролем, лучше судьбу не испытывать и не пытаться заныкать находку.
Зимой каток был популярнейшим местом отдыха тоболяков. Массовые катания даже тридцатиградусные морозы не останавливали. Особенно многолюдно в субботу-воскресенье, а и в будние дни по вечерам хватало народу. Бодрая музыка летит из динамиков в морозный воздух, прожектора, установленные на высоких мачтах, выхватывают из темноты движущееся людское разноцветье. Мальчишки и девчонки, парни и девушки, даже люди в почтенном возрасте с радостью резали коньками лёд. Кто-то носовой платок достанет и выронит монетку, а то и бумажную купюру, у кого-то карман продырявился… Весной эти потери вытаивали. Монеты всех достоинств: от копейки до рубля, даже купюры вмерзали в лёд – рубль, три, пять. Пару раз червонцы попадались – красная с портретом Ленина заветная бумажка. Денежка упадёт вечером, в утренних сумерках заливочная машина пройдёт, вморозит «самородок», и лежит он в законсервированном виде до весны, ждёт старателей. С конца марта, начала апреля обратный процесс: солнышко пригреет, поверхность льда подтает, «золотоискатели» тут как тут – пора открывать сезон. Ночью лёд морозом прихватит, но на следующий день солнце снова поколдует надо ним, на миллиметр другой истончит поле – собирай деньги кому не лень.
Нет, собирали не те, кому не лень, а те, на кого Ванька или его кореша указывали. Сборщики, внимательно сканируя лёд, пройдут от края до края, на финише старшие в нетерпении стоят. И попробуй закнокать хоть копеечку – жизни рад не будешь. Сборщики за труды прямой платы не получали (скажем – процент с найденного), зато были в уважухе у старших, что значило немало в той скрытой от воспитателей части детдомовской жизни.
