Сергей Николаевич Прокопьев
Кулай – остров несвободы
Не отдадим – нужна самим
Владыка Феодосий отправил монахиню Евдокию в Васисс, помочь батюшке с клиросом. Ехала на месяц-другой, подучить местных, преподать азы клиросного пения и обратно в цивилизацию. Получилось не совсем так, точнее – вовсе не так. Батюшка в апреле приехал в Васисс, начал организовывать приход. С клиросом загвоздка. Да и понятно, чудо было бы, найдись в Васиссе сведущий в церковном пении, батюшка тоже не специалист.
– Батюшка, ты привези с города, – прихожанке, – петь-то мы поём, любую песню, хоть под баян, гармошку или под стопочку – но как по церковному, не знаем.
Петь они пели. Батюшка однажды подходит к церкви, оттуда, аж стёкла дребезжат: «В жизни раз бывает восемнадцать лет…» Бабушки вспомнили молодость на полную громкость. Да так хорошо выводят. Ну, молодухи и молодухи… Голоса сильные…
– Не боги горшки обжигают, – сказали батюшке, – нам бы показать да рассказать – мы тоже выучимся.
Батюшка приехал в Омск и к владыке Феодосию, так и так, нужен человек клирос в Васиссе поставить.
– Ищи, – коротко благословил владыка.
«Легко сказать ищи», – подумал батюшка и поехал в субботу в Ачаирский монастырь. Учась в духовном училище, он со всеми священниками перезнакомился, половина сокурсников приняли сан. В Ачаирском монастыре спрашивает у иерея, который монахинь окормлял, где бы клирошанку толковую на время взять. Пожаловался на владыку, мог бы приказным порядком кого-то откомандировать, сказал «ищи», будто так просто заманить в глушь человека.
Ачаирский батюшка похвастался:
– Тебе бы нашего регента, кого хочешь научит, но мы её вам не отдадим! Даже не думай!
Батюшка обиделся:
– Да не беспокойся ты, не претендую на вашу звезду!
Дескать, если не отдадите, нечего и душу травить.
Батюшка приехал в Ачаир в субботу. Раз суббота – обязательно архиерейская служба. При владыке Феодосии так было установлено. Все это знали. Обязательно паломники из Омска. И простые миряне, и к владыке приближённые. У батюшки Андрея одно на уме, всех знакомых, имеющих отношение к церковному пению опросил – не нашёл отчаянных с ним поехать. Регента, которым хвастал ачаирский батюшка, не было, куда-то отлучилась из монастыря.
После службы отец Андрей сходил к святому источнику, на обратной дороге у храма Димитрия Солунского снова встретил батюшку, пожалевшего регента – «мы вам своего не отдадим». Встреча оказалась промыслительной. Батюшка указал на монахиню, стоявшую на крыльце храма.
– Вон наш регент! – и снова повторил: – Не дадим тебе, самим нужна!
– Ты так говоришь, будто я покушаюсь на неё, силком хочу забрать, – в сердцах высказался батюшка.
– Не обижайся, ты сам подумай: оно ей надо ехать в ваш медвежий край! И вообще, идём лучше на трапезу.
За трапезой после ухи владыка поднял отца Андрея:
– Нашёл певчую?
– Нашёл, – уверенно ответил тот.
Трапеза по случаю чудной августовской погоды происходила на свежем воздухе. Монахиня Евдокия несла послушание на раздаче первого-второго. Сцена была достойная кисти живописца. Стоит монахиня перед бадьями с ухой, рыбными котлетами, салатом, а со спины к ней бурёнка подходит. Упитанная коровка, рыжего окраса, с белым пятном на боку, один рог наполовину сломан. Монахиня не видит парнокопытную гостю, та, как истинно монастырское существо, нисколько не смущается большим количеством священства за трапезой, и владыка ей не указ, преспокойненько склоняет морду к одному из котлов…
Владыка засмеялся:
– Матушка Евдокия, бурёнке-то налей! Видишь, заинтересовалась, чем вы владыку потчуюте!
Монахиня вскрикнула, обнаружив за спиной корову. Несмотря на благословение владыки, не стала обслуживать бурёнку, отогнала грозным окриком.
Инцидент с коровой был исчерпан, владыка вернулся к делам насущным, снова обратился к отцу Андрею:
– Кого ты нашёл?
– Да вон, – батюшка указал на монахиню Евдокию.
Владыка посерьёзнел лицом:
– Она согласна?
– Не знаю.
– Интересно ты нашёл, – заметил владыка и повернул голову к монахине:
– А ты согласна?
– На что, владыка святый?
– Поехать с ним в Васисс.
– Согласна.
Ту их совместную дорогу в Васисс, батюшка описал таким образом:
– До Тары ехала, по сторонам смотрела, всё ей было страшно интересно. После Тары смотрю, настроение у регента резко пошло на минус. А когда увидела домик, который ей выделили для проживания, совсем скисла.
– Не будь благословения владыки, – смеётся монахиня, – на следующий день помахала бы ручкой – только меня и видели. Про себя решила: месяц и всё, ни за какие коврижки больше не останусь. Пусть владыка хоть что со мной делает. Да ещё комары в первый вечер налетели. В шоке была! Батюшку лениво кусают, а на меня набросились.
Обет Господу
Летит машина, батюшка внимательно смотрит на дорогу, она далека от совершенства, участок с выбоинами, не дай Бог колесом на скорости угодить. Матушка рассказывает свою историю:
– О вере слышала дома всегда. Прадед был старостой церкви в Заводоуковске, держал странноприиимный дом. По рассказам бабушки, у её брата жили старица и слепой иеромонах. Монастыри позакрывали, он приютил бездомных, до смерти жили. Крестили меня в двенадцать лет. Как бабушка говорила: «Крестили в тот год, как Брежнев умер». Я говорила, дед с бабушкой верующие, а мама была партийной. В церковь по молодости лет забегала с подружкой. У той одна бабушка немка, другая украинка, обе ходили по праздникам в Крестовоздвиженский собор.
Папа мой в тридцать лет ослеп. Нашли у него гидроцефалию головного мозга, водянка по-народному. Он двадцать два года слепым жил. Мне было девятнадцать, дома никого, мы с ним вдвоём. И папа стал умирать. Меня охватил ужас, не знаю, как поступить, стала кричать:
– Господи, оставь папу жить, я в монастырь уйду.
На колени упала, руки к окну простёрла и кричу. Отчаяние охватило, ничем помочь не могу. Вырвалось: «В монастырь уйду!» Вдруг он очнулся. Сел на кровать. У меня отлегло от сердца – папа живой.
Прошло несколько лет, поехала к знакомым в Ачаир. Тогда впервые услышала о монастыре, его только начали строить.
Значения не придала, и думать не думала: туда бы в монашки. Своё обещание Богу забыла
В двадцать лет написала первое заявление в загс. За день до регистрации отказалась. Нет, не могу, не хочу, поторопилась. Дала от ворот поворот жениху. Прошло два с половиной года. Снова собралась замуж. Подаём заявление в загс. Парень хороший. Да я непостоянная, перед самой регистрацией: нет и все. В двадцать семь лет попадаю в больницу с бронхиальной астмой. Клиническая смерть, четверо суток в коме. С больницей рядом Христорождественский собор. Ощущение, пока была без сознания, постоянно слышала колокольный звон.
Очнулась, говорю:
– Господи, мне так хорошо.
Смотрю, мама рядышком.
– Доченька, – говорит, – радость моя.
А по щекам слёзы.
Поставили мне диагноз: бронхиальная астма. Более-менее отошла и отправилась в храм. «Господи, – говорю, – не знаю, чем тебя благодарить, я живая осталась». Пучок свечей купила. Всюду поставила. Проходит несколько дней, я на больничном, дай, думаю, в церковь схожу. И так меня стало тянуть туда. Сплю, а мне снится – иду в храм, двери открываю, свечи мерцают, хор поёт. Тянуло страшно. Жила в ожидании, скорее бы воскресенье – в церковь пойти.
Работала на почте оператором, возвращалась домой поздно, на церковь оставалось лишь воскресенье. А мне мало. Не хватает одного дня в неделю. Разреши каждый день ходить – устали бы не знала. Взмолилась: «Господи, если мне нужно в храме часто быть, помоги с работой». Через какое-то время двоюродный дядя пришёл к нам в гости, с отцом общался, я за компьютером сидела, мама что-то позвала, захожу к ним в комнату, дядя Лёня говорит:
– Лена, что ты к этой почте прилипла? Суета, народ раздражённый, каждый день на работу ходить и платят не ахти. Пошли к нам оператором газовых котельных. Заработки хорошие, День-ночь отработала, трое суток дома.
Думаю, это знак свыше. Пусть я чистой воды гуманитарий, с физикой и химией в школе дружбу не водила, да где наша не пропадала. Иду на курсы, без сучка и задоринки учусь, на отлично сдаю все экзамены, в том числе химию с физикой. Работа как раз по мне. Смена в день, на следующий день – в ночь, затем трое суток дома. Ходи в церковь сколько хочешь. Довольнёхонькая, пролетают три или четыре месяца, во мне накапливается чувство – мало мне этого, а куда дальше двигаться не знаю. Да Бог ведёт. В Великий пост на крестопоклонной неделе ко мне подходит регент нашего Христорождественского собора, примерно моего возраста, и спрашивает:
– Не хотите на клиросе петь?
Врач предупреждал, с моей бронхиальной астмой петь не смогу. Не помню, к чему сказал о пении, певицей даже в художественной самодеятельности не выступала. Петь заказано по причине, вдохи при пении нормально делать не смогу. Так врач объяснил. В эти детали регента посвящать не стала, зачем нагружать своими болячками постороннего человека. Об астме умолчала, в другом покаялась – музыкального образования нет, какая из меня клирошанка после этого.
– Вы попробуйте, – регент настаивает, – батюшка вас благословляет. В храм вы ходите постоянно, поможете клиросу.
Раз батюшка благословляет, почему не попробовать. Быстро у меня получилось. Вдохи нормально делаю, никаких неудобств, о которых врач предупреждал, через две-три службы я уже читала на церковнославянском, будто с Псалтырем родилась. Клирос в соборе серьёзный, не бабушки из окрестных домов, таких слухачей, как я, всего одна женщина, остальные с консерваторским образованием или после Шебалинки – музучилища имени Шабалина.
Вот когда я была счастлива. На работе в ночную никого, я одна, пою в полный голос. Дома папе пела. Ему нравилось. Особенно «Херувимскую» любил, «Богородицу», сто второй псалом – «Благослови, душе моя, Господа»…
– Лена, как хорошо! – скажет. – Ты меня приучила, на работу уйдёшь, а я жду, вот Лена придёт, будет мне петь.
И вдруг в один момент что-то во мне разладилось. Будто шторку закрыли. Ни в одну ноту попасть не могу, начинаю читать – то и дело запинаюсь, ударения неправильно ставлю. То в автомате шло – здесь, через пень колоду. Регент недоволен. Я пошла к батюшке, разревелась перед ним. Мудрый человек он начал успокаивать:
– Господь показал – ты можешь. Трудись дальше, не отчаивайся. Так бывает.
Молилась Сергию Радонежскому, Николаю Чудотворцу, не помогают молитвы, священномученику Сильвестру. Думала, всё, конец моему клирошанству. Паниковала – как я без пения буду жить?
Папа просит спеть, а я не могу признаться: папа, Лена своё отпела. Отнекиваюсь на его просьбы, мол, горло болит. Его приучила к своему пению, и сама не мыслила вне клироса себя. Регент вроде как в шутку обронила:
– Что Иисус Христос сказал? Неплодоносящую смоковницу срубают и сжигают.
Она в шутку, а для меня удар – получается, бесталанной одна дорога – на свалку. Казалось, ничего страшнее быть не может, если с клироса погонят за профнепригодность. Месяца два как чумная ходила.
Вот уж испытание. Потом чувствую – вернулось. В ноты стала попадать, читать без всяких яких. Но ещё робела, опасалась – вдруг снова разладится. В воскресенье владыка приехал в наш храм. Как водится со своим хором. Руководитель – Раиса Денисовна, преподаватель Шебалинки. Нас тоже привлекли, подпевать, так сказать. Меня позади Раисы Денисовны поставили. Я в напряге, стараюсь петь в сторону, чтобы не слышала. Она заметила, шепчет:
– Что ты отворачиваешься, пой нормально. Всё хорошо.
После службы спрашивает:
– Не хочешь в субботу в Ачаирский монастырь?
Конечно, хочу.
– Приходи утром к Казачьему собору.
Всё удачно сложилось, в субботу у меня выходной. К собору подхожу, Раиса Денисовна показала на «газель»:
– Садись.
Села на самое неудобное место, спиной к водителю, прямо как в Евангелии: садитесь на последнее место, чтобы не попросили пересесть на худшее.
Мне всё равно как ехать, спиной к движению, лицом ли – в молодости не укачивало нисколько. Сижу довольная, и вдруг входит владыка Феодосий. Без малого не ринулась на выход. Владыка напротив садится. Сижу, как кол проглотила, голову не поднимаю, ужас какой. Страшно разволновалась, сердце колотится. Митрополит собственной персоной в полуметре от меня.
Он спрашивает:
– Как зовут?
Выдохнула:
– Елена, владыка святый.
Он мне посох подаёт, держи, мол. Держу, и боюсь пошевелиться. Сама не своя, владыка так близко. Он говорит:
– Вот смотрю на тебя, Лена, поездишь ты поездишь в монастырь да и останешься в обители.
Я ни слова в ответ. Боялась ляпнуть невпопад.
Монастырь произвёл ошеломляющее впечатление. Настолько хорошо.
Начала ездить при первой возможности. В субботу, если нерабочая, обязательно, кроме этого в будни. Послушания всякие разные несу – по кухне, на уборке территории, на клиросе пою. Игуменья, матушка Вера, меня привечала. Интерес к клиросу в Христорождественском соборе стал ослабевать, одна мысль в голове – в монастырь съездить. Отпуск подходит, я к игуменье за благословением в монастыре пожить.
– А как же, – спрашивает, – клирос в Христорождественском? Настоятель не будет ругать меня.
– Там, – говорю, – без меня хватает людей.
Пожила месяц в монастыре, потом взяла месяц за свой счёт. И поняла, без монастыря не могу. Решила уволиться. Начальник, дядя родной, слушать не хочет, твердит: «Не отпущу, только чрез мой труп. У меня желающие на твоё место сразу найдутся. Хорошая работа, хорошая зарплата, не дури». Не знаю, что делать, дядя человек уважаемый. И тут на неделю уезжает, я к заместителю. Тот заявление подписывает и говорит, широко улыбаясь:
– Лена, желаю тебе счастливой семейной жизни. По своему опыту скажу: со временем понимаешь, семья – главное в жизни.
У меня лицо вытянулось, глаза по блюдцу, говорю:
– Какой такой семейной жизни?
Он улыбку спрятал:
– Мне сказали, ты замуж выходишь и переезжаешь с мужем в другой город.
– Я в монастырь ухожу.
Засмущался:
– Будем считать, по семейным обстоятельствам.
Хоть по каким, главное – заявление подписано, бегу в отдел кадров. Дома ни слова. Дядя долго мои документы держал, никого не брал на моё место, надеялся, вернусь.
В монастыре первые два месяца как на крыльях: радость – словом не выразить! Счастье! Никакой работы не чуралась, на все службы ходила. Конец мая, берёзы зеленью опушились, ветерок с Иртыша, рано утром выйдешь – хвали, душа моя, Господа! Сердце поёт! На траве роса сверкает, солнце поднимается, лететь хочется.
Потом начались искушения. Тяжко было. Старые монахини гнобили: ходи с молитвой в сердце, глаза в пол, не улыбайся, ты в монастыре, а не на дискотеке. Если я по жизни такая, как могу на раз переделаться.
Приезжает владыка… Я сама смиренница. Глаза в пол, молчу. Он в недоумении:
– Лена, что ты как истукан?
И говорит игуменье:
– Один нормальный человек был и того изуродовали.
Матушка Вера залепетала:
– Владыченька святый да мы ничего, она привыкает!
– Вижу, как привыкает!
А потом я постриг приняла.
Папа парализованный лежал. Из монастыря приехала, привезла ему крестик. Надела, он обрадовался. Говорить не мог. Что интересно, иногда речь возвращалась…
В тот раз захожу, а крестик на полу. У меня сердце похолодело:
– Папа, ты что – от креста отказываешься?
Он голову тянет от подушки. Поняла, просит надеть. Может, во сне сорвал.
Мы друг друга на сердечном уровне понимали. О постриге не сообщала ему. А тут речь вернулась к нему, говорит:
– Доченька, видел во сне твою свадьбу! Только почему-то платье у невесты чёрное. Почему ты в чёрном платье?
– Папа, я стала монахиней, приняла монашеский постриг.
Он посмотрел на меня и единственное, что сказал:
– Да.
Не знаю даже, одобрил или нет.
Приехала в Васисс. Вроде, на месяц-другой, клирос собрала, воскресную школу открыла. Батюшка Андрей, мол, не торопись, зимник будет, на Кулай съездим. Очень хотелось на Кулай. Думаю, ладно, в монастырь успеется. Взрослых мало ходило в церковь, а детки очень хорошие. Неизбалованные, кто-то из неблагополучных семей, все ребятишки славные.
Сентябрь прошёл, октябрь снегом отметился, в первых числах ноября капитально лёг. Папа умер десятого декабря 2004 года. Мне настолько плохо вечером сделалось. Не могу себе места найти. Разладилось во мне всё. Часов пять было. Прилягу, думаю, минут на пятнадцать, отдохну, потом встану на молитву. Прилегла, вдруг будто кто-то за руку взял, открываю глаза, папа передо мной. Пытаюсь крикнуть: папа, ты откуда? Он палец к губам своим приставил: «Тихо, доченька, не кричи, я умираю». «Папа, – говорю, – а как же я? Не умирай, я сейчас поеду к тебе!» – «Ты, доченька, не успеешь, ты только не кричи. Меня отпустили к тебе проститься». И руки крестом на груди, как на причастие, складывает и уходит.
Я поднялась с дивана, ничего понять не могу, в этот время заходит сосед и говорит:
– Твоя мама звонила.
У меня сердце оборвалось:
– Папа умер?
Пусть мне хоть что говорят, это он был в Васиссе. Я физически ощутила прикосновение его руки. Утром поехала в Омск. Батюшку Владимира позвала отпевать. Он зашёл, посмотрел на гроб, перекрестил:
– Мученика в роду имеете.
Монастырь
– Двадцать два года папа пролежал, – продолжала рассказывать о себе монахиня Евдокия. – Человек тихий, спокойный. Девятнадцать лет прожил после моих слов «в монастырь уйду, если папа жить будет».
Непередаваемые ощущения, когда постриг приняла. Во всё веришь без всяких подтекстов, принимаешь, как должно быть, и чудеса на каждом шагу. Господь укрепляет веру, помогает, будто посадили тебя на саночки и везут по жизни. Отец Иоанн идёт по дороге к воротам, меня увидел.
– Помолись, – просит, – чтобы маршрутка подошла.
Повернулся, пошёл, я спину ему перекрестила.
Он поворачивается в полупоклоне:
– Спасибо.
Мой крест почувствовал.
Первые месяца два после пострига на тебе с одной стороны благодать, тут же – страхование. Удобств тогда в келейном корпусе не было, будочка туалета на приличном расстоянии в лесу. Пошла туда, простите за такие подробности. Дверь захлопнула, а снаружи крючок щёлк и закрылся. Накинули крючок. Сам никак не мог запрыгнуть. Не щеколда, а крючок. В щёлочку смотрю, ничего не вижу. Открыть не могу. Потом слышу, монахиня кричит. И я закричала. Потеряли меня, нет и нет, пошли на поиски. А темно уже.
После пострига говорили: одна не ходи по темени, только в чьём-либо сопровождении. Я поначалу думала, кого мне бояться, что может произойти?
Что только не случалось, разные испытания. Однажды клирос отпел пасху, все пошли на трапезу – монахини, паломники. Мы, певчие приходим, нам места не хватило за общим столом. На кухне накрыли. Я страшно обиделась. Как так, Господня Пасха, клирос пел всю ночь, ему на кухне разговляться. Гордыня взыграла.
– Всё, – громогласно заявляю, – на службу не пойду!
Утром отец Иоанн кричит:
– Матушка Евдокия, пойдём на службу.
Во мне обида через край продолжает кипеть.
– Пусть вам, – говорю, – паломники поют! Раз клиросу места нет за праздничной трапезой, на службу не пойду.
– Ой, матушка, помяни мои слова: придёт время, захочешь на службу и не сможешь.
Меня как холодной водой облили, страшно стало. Мигом подхватилась, собралась и бегом в храм. А вечером иду, на совершенно ровном месте – ни ямочки, ни бугорка – падаю и ломаю ногу. Повезли в Омск, два месяца на костылях. Истинно: захочешь на службу, а не сможешь.
Владыка и монастырь – отдельная история. Мало кому известно, сам не афишировал – охоч был до рыбалки. Как ребёнок обрадовался, когда узнал – меня тоже хлебом не корми, дай с удочкой посидеть. На пару стали рыбачить в монастыре на пруду. Приедет, тихонько скажет, чтобы лишние уши не слышали:
– На рыбалку собирайся.
Я удочки беру, тесто приготовлю. Только с поплавком рыбачил и на тесто. Никаких червяков, кузнечиков не признавал. Учил:
– В муку один желток, масло пахучее (нерафинированное), замесить хорошо…
Бывало, до позднего вечера рыбачили, ночевал крайне редко в монастыре, если какие-то обстоятельства. Карасей ловили на озере у источника. Если от Голгофы к озеру идти, густые кусты по берегу, за ними не видать рыбаков, место удобное и уловистое. Сидим тихонечко, таскаем карасиков. Однажды мужичок подходит.
– Дед, – владыке говорит, – ты что расселся, здесь нельзя ловить. Это монастырь!
Владыка ни слова в ответ.
Он опять:
– Чё ты молчишь, как язык проглотил! Сказано: не положено здесь ловить!
Я тоже молчу. Зачем высовываться. Мужик проворчал себе под нос, мол, обнаглел народ, святое место, они рыбалку устроили. Ладно, эта молодая без мозгов, дед седой весь и туда же.
Ушёл, бурча.
Владыка мне:
– Ты почему не сказала, кто мы?
К тому времени я уже не робела с владыкой.
– Сами бы и сказали.
Владыка засмеялся:
– По-твоему, я должен был сделать грудь колесом, и объяснить, что я митрополит Омский и Тарский, монастырь мой, что хочу, то и ворочу на его территории.
