Сергей Николаевич Огольцов
Блог, или Роман на слабо́
На это он двумя пальцами за бороду под нижней губой ущипнулся, мотнул головою и на скамейку рядом присел: «Скорей всего в пятницу», – грит и – в задумчивость впал.
Тут по асфальту Мулаточка Майа профланировала, вишенка в своих сладких 16 годках, да старательно так – не идёт, а пишет знак бесконечности буфером ягодиц неотразимых с явным посылом, умыслом, посулом.
И чем спрашивается волосатик этот её так торкнул, а? Мимо меня такую вот каллиграфию не устраивает.
Он затуманенно взглядом её проводил. Ну шо ж, смекаю, случай не безнадёжно запущенный, безусловный рефлекс на месте.
– Особо так не гарцуй, бледнолицый, по дружбе предупреждаю, у этой юной скво батяня вышибалой трудится в "Мало Не Будет", чуть чё отделает так шо ни одной городошной битой не повторить шедевра, ни даже двумя. А ежели эрекцию пристроить некуда, так выбери зрелую леди из Тайского салона напротив.
– А я чё, я ничё, – грит и обратно в свою задумчивость впал изображать Мыслителя из мастерской Родена, но с бородой до пояса.
На этот момент поперёк нашего общения тень упала, так я и не глядя знаю, что это нигга подвалил из местного молодняка, которые у Дона на подхвате, ну не персонально ясный пень, они от его гонцов наркоту получают, толкают и навар сдают за определённый процент выгоды, а друг друга все они «ниггами» зовут, насмотрелась пацанва голливудщины.
Стоит значицца и так выпуклисто жвачку чамкает, крутой же ж по само немогу у него ж вчера на яйцах пушок проклюнулся. Вот и висит над головой, подмогу выжидает.
Эти нигги на улице не кучкуются—у каждого свой ареал, исходя из которого уже его, ниггины гонцы, шибздики, обеспечивают доставку товара на рынки школьных дворов и туалетов мелкими партиями—однако держат друг друга в пределах видимости, когда один с поста двинется с явно крейсерской скоростью, то и следующий в цепочке их якорных стоянок тоже снимается и – следом, типа как те грифы в пустыне Невады за десять миль на одну и ту же падаль собираютсяю
У меня пока телек работал Жизнь Зверей Без Прикрас любимая передача была.
Ну я ж говорил – вот и второй подтягивается и вот они уже две тени брошены на нашу скамейку. А зачем? Про этого хиппующего лоха и без бинокля видно, что слупить нечего, одна борода да джинсы рубанные, а про меня улица знает шо я вдумчивый – наедешь так через краткий промежуток если не кирпич с карниза так ещё что-то грянет, а креститься поздно уже, потому как шняга с Крысом плохая примета на районе.
– Хай, нигга, – грю, – об чём месидж в твоём воцапе? Если вопросы к моему собеседнику, так у него верительные грамоты правильная ксива – в самоволке из Санта-Моники.
Он только жвачку на следующий кутний перекинул и дальше чавкает, пока ему дойдёт смысл сказанного. Утраченное бля*дь поколение, членораздельную речь не различают без «фак!» после каждого второго слова.
Потом он на дружбана своего глянул типа семафорит – нуждаюсь в синхронном переводе.
– Опаньки! – грю второму, – а я тя, нигга, знаю, ты сын Энди Кринолога букемекера, какие ставки на шанс сборной России против Буркины-Фасо? Кстати, факано классный у тебя твой факаный прикид бля*дь.
И как он ещё не сварился в этом лакированном нейлоне? У них прикид как униформа – все под одну гребёнку, а на шею цепь из рыжего литья, в Древнем Риме на рабов ошейники одевали, а эти сами добровольно в рабский хомут подставляются…
И тут он жилетку свою блискучую раздвинул, подол майки приподнял, а там, по закону жанра, из-под ремня рукоять вытарчивает не то макара, не то от люгера, на магнум у него мошны не хватит у этого крутого куроса с пушистой мошонкой.
Но тут мой кругозор расширился аж до приступок перед следующей дверью, а там сидит причина инцидента, Мулаточка Майа во всей своей юной красе из гибких ляжек под набедренной повязкой и тугих титек под майкой на голое тело, что до пупка не достаёт.
И как это я не просёк, что она оказывается там тормознулась? Да, Крыс, не те уж у тебя рефлексы через эту грёбаную энтропию…
– Бля*дь! – вскинулся вдруг хиппи и шкрябонул всей пятернёй под левой мышкой.
Тут у каждого налётчика челюсть распахнулись по самые гланды, а ихний гоп-стоп из чувственного танго перешёл на ритмичный галоп в разные стороны, потому что от движения ловца блох борода его распахнулась и обнажила бандальеру подвешенную от шеи на грудь, а в ней обрез из бландербаса: Добро пожаловать на Карибы!
Однако Остров Сокровищ уже опустел, только Майа на соседнем крылечке своим сладким язычком по обильных губкам пробежалась да ещё дальше раскрепостила позу своих ляжек.
Тут только волосатик выпал вспять из своей задумчивости:
– А де тут кустик шоб пассать, – грит и опять поскрёбся…
* * *
Бутыль #7 ~ За землю платят кровью (Аяз Ниязи оглы Муталибов) ~
Пулеметный и автоматный огонь из Кркджана (Азербайджанский, самый верхний район самого города) достигал не дальше здания театра.
Мы жили на съёмной квартире по улице Туманяна и в подвале ближайшей пятиэтажки, на перекрёстке с улицей Лусаворича, я освободил половину подвального отсека между бетонных блоков фундамента под убежище для моей семьи.
В начале освободительного движения, когда имелась связь с Арменией, оттуда доставляли помощь в виде одежды, дефицитных продуктов питания и детских библий на Армянском.
Возможно прибывали и другие виды помощи, но о том лучше знать членам созданного в Карабахе комитета специально для её распределения среди населения после временного складирования в подвале упомянутой пятиэтажки.
В результате, один из подвальных отсеков настолько переполнился разбитой тарой и следами крысячих пиршеств комитетчиков, что ни у кого из аборигенных жителей здания рука не поднялась на подобный объём работ и подземной свалке пришлось дожидаться моих освободительных усилий, по наводке тёщи.
Но даже и мне задачу удалось выполнить всего наполовину. Впрочем, и высвобожденного пространства хватило для размещения жены с нашими детьми—двугодовалым сыном и семилетней дочерью от её первого брака—плюс две незнакомые женщины, которым не нашлось места в переполненных отсеках-закоулках обширного подвала.
Убежищем для тёщи и ещё десятка женщин и детей из домов близлежащего частного сектора служила мастерская портного (который убрал из неё всё кроме стен) в соседней многоквартирной двухэтажке, ну а я наотрез отказался покидать нашу однокомнатную в доме частных квартиросдатчиков, где имелась чугунная печка газового отопления.
Главным условием выживания в ту зиму являлась добыча воды для питья, приготовления пищи, стирки. Магистральный трубопровод подававший воду из загородной речки был взорван в нескольких километрах от Степанакерта, а работники водоканала справедливо полагали проведение ремонтных работ в местах открытых прицельному огню снайперов актом самоубийства, тем более, что назавтра опять взорвут.
В отличие от блокадного Ленинграда, у степанакертцев не было Невы под боком, а только несколько уличных кранов воды проведённой от источников на близлежащих склонах. Многометровые шумные очереди подставляли свои вёдра под самотечную струю не толще большого пальца, бросались врассыпную и жались к стенам ближайших домов при очередном артналёте.
Лично я предпочитал выходить за водой с наступлением темноты не потому, что расчёты орудий прекращали свою работу, нет обстрелы велись невзирая на время суток, однако ночью очереди за водой бывали несколько короче.
С утра я отправлялся на работу, хотя газета, естественно, перестала выходить и мне уже никто не предлагал переводить передовицы с Армянского. Тем не менее, у меня имелась отмычка для дверного замка в комнату переводчиков с двумя окнами, тремя столами в отметинах суровой правды жизни и двумя стульями, так что в изредка случавшиеся дни затишья (приезд Госсекретаря США по дороге из Агдама, а вскоре прилёт министра иностранных дел на вертолёте) тем из сотрудников, кто заскакивал (по многолетней привычке или просто от нечего делать), приятно было убедиться, что в здании хоть кто-то да и есть.
Дряхлое здание двухэтажной редакции стояло в тени правого крыла мавзолейно-угловатого параллелепипеда Обкома КПСС в четыре этажа, а когда завхоз стал слишком рано запирать входную дверь висячим замком то, благодаря дружеским отношением со сторожем Рашидом, мне удалось снять слепок ключа на кусок пластилина, которым иногда играли наши дети, и изготовить вполне сносный дубликат—сказались навыки слесаря третьего разряда Конотопского Паровозо-Вагоноремонтного Завода—хотя без тисков это не так просто.
(На заметку любителям этнографии. Да, «Рашид» не Армянское имя однако игра с именами вполне в традициях Армянского этноса, лишь бы родители сочли благозвучным или правильным из политических соображений. Отсюда такое множество Артуров, Гамлетов, Офелий, Лаэртов, Дездемон, Джеймсов, Джоников (уменьшительное от «Джон») Карин и т.д., и т.п.
Учительницу географии 7-й школы звали Аргентина Вараздатовна (это не кличка, а по паспорту) или такое вот вполне заурядное и тоже по паспорту: Чапаев Ваникович Григорян—не каждому дано понять, что «Чапаев» это имя, ну а дальше, как положено – отчество («Ваник» – уменьшительное от уменьшительного «Ваня»), фамилия.
А зацени конструктивизм при составлении довольно распространённого в Армении имени: В(ладимир)+И(льич)+Лен(ин), скобки сокращаем и остаётся «Вилен».
Женщине по имени «Элекрофикация» пришлось всю жизнь откликаться на сокращённое – «Эля» (а и неплохо звучит, между прочим, скажи?).
Или взять хотя бы историю возникновения имени моей свояченицы? Свекровь её матери (моей тёщи) гостила у родственников в Москве и ей там приглянулось слово из прозвучавшей радиопостановки про Жанну Д’Арк из Орлеана (радиопостановка это сериал, но только по радио, дело-то было в 50-е и до телевидения СССР тогда ещё не развился, факт входа телевизоров в Американский быт в 30-х, ещё одно доказательство, что Запад начал загнивать раньше нашего), которое она и попросила записать для неё на бумажке.
Ну и чем плохо, спрашивается: «Орлеана Александровна»?
Хотя и суеверия тоже примешиваются – если дети в семье рождаются квёлыми или умирают в раннем возрасте, надо поставить мусульманское (чаще всего турецкое) имя и – помогает, потому что верят, будто должно помочь.
Отсюда сторож с именем Рашид и его постоянно радостной улыбкой квадратными зубами.
Мне встречался пацанёнок по имени Эльчибей (имя воинственного президента Азербайджана в 90-х), шустрый и крепенький.)
По утрам семья сходилась на квартиру для завтрака, а если шёл обстрел, я относил в подвал чайник воды вскипячённой на газовой плите, после чего отправлялся проведать семьи остальных двух дочерей тёщи, в подвалах их пятиэтажек, и передать хлеб испечённый ею накануне в духовке газовой плиты.
Взамен передавалась баночка сливок или варежки Ашоту, из которых кузен его уже вырос, да пока ещё великоваты, но вполне мужского кроя и расцветки…
Обычный внутрисемейный кругооборот понятный тем, кто застал эпоху дефицитов…
А затем, с чувством исполненного долга и крахмальным поскрипыванием чистой совести, я снимал висячий замок с двери редакционного здания и запирался изнутри, потому что завхоз переживал на тему пишущих машинок с Армянским и Русским шрифтами в комнатах второго этажа.
Переводческая находилась на первом и, когда редакционную дверь снаружи дёргали, мне недалеко было пойти посмотреть (пару раз в неделю) кого там принесло и чего ради.
Ну скажем, машинистке Сильве рассказали ложный слух будто редакция сгорела от Алазани, она пришла и убедилась, что это брехня, а заодно, на радостях, решила забрать тапочки из ящика в столе под её машинкой, на всякий, ей в них печатать удобнее.
Или же посторонний ветеран графомании (за щетиной не разобрать, но под восемьдесят как минимум) принёс свёрток «материала» приготовленного для газеты, которая уже два месяца как не выходит.
А куда ей выходить, если все газетные киоски заперты либо разбиты? Погружённый в пыл творчества он этого не заметил…
При совсем близких взрывах здание подпрыгивало и, с прощальным звяком, роняли окна на пол осколки своего стекла. Я сгребал их веником и подсоблял Рашиду забивать пустые оконные рамы виниловой плёнкой из запасов завхоза. От сторожа разило винищем и он матерно жаловался своему молотку на уборщиц, которые совсем перестали являться для исполнения их служебного долга.
Я молча пропускал мимо ушей его инвективы, потому что не хотелось догадываться в чей огород эти камешки.
Вообще-то от Алазани больше грохота, чем эффективности, кладку стен толщиной в 40 см пробить ей не удавалось. Да, наружную сторону раздолбает, внутри стена пойдёт трещинами, но не насквозь. Ну а если в окно влетит или через балконную дверь, тогда конечно – квартира всмятку, перегородкам не устоять, да и халабуду древне-деревянной застройки разворотит до основания.
Зато по ночам, выйдя за водой, я имел возможность любоваться чарующим зрелищем их полёта—чисто эстетически—жёлтая ленивая комета дугообразно падает из Шуши на город, следом другая (но раз так высоко над головой, точно не в меня), а с земли, навстречу их пламенеющему полёту, торопливо длинные стежки трассирующих очередей из автомата – сбить… Толку никакого, но сюрреализм картинки впечатляет.
А после того, как Степанакерт покинули не только войска особого назначения, но и гарнизон обычной Советской армии, его начали бомбить ракетными установками Град и тут уж ничего не скажешь – мощь. Прямое попадание пары ракет оставило от трёхэтажного крыла горисполкома (где находилась телестудия) невысокие холмики битого камня и запах горелой резины, то ли от от взрывчатки, то ли от погребённой в их нутре аппаратуры…
* * *
Бутыль #8 ~ Смена ракурса ~
Сначала темень не казалась абсолютной, какие-то точечные сполохи торопливо промелькивали по краям её, тёмные, на грани с чернотой, сероватые полосы стационарно устоялись на фоне поля цвета битума, но постепенно вся эта статика с динамикой таяли и, сходя на нет, сменялись сплошной обугленностью, и чем шире я раскрывал глаза, тем больше вливалось в них густой дегтярно аспидной беспросветности. Тишина, казавшаяся совсем недавно—до финального захлопа крышки—такой желанной, начинала давить на перепонки, пеленать плотную тьму саваном безмолвия.
– Аааа! – что есть мочи, в ужасе вскричал я, пытаясь выпутаться, сбрыкнуть вязкий кошмар слепоглухоты, но получилось ещё хуже – вопль заставил осознать, что я ещё и нем вдобавок – крик звучал только лишь во мне, виртуально, не отмечаясь органами слуха, однако звучал ли?
Узник сдвоенной клетки, учетверённой даже – три слоя нерастворимого известняка в скелете раковины и слепоглухонемота, подменившая мешок мантии моллюска.
Жуть ожгла как оголённый провод в 240 вольт, затрясла как чёрт сухую грушу, но дёрганью тоже не доставало места – колени уткнуты в нос, твердь жёсткого дна под левым плечом, правое трётся в шершавую крышку, ног не расправить.
Заточили бесы в таз да тазом и накрыли!
Лишь голове оставлен зазор трахать затылком о стенку, но и этот долбёж без достаточной амплитуды разгона для удачного самоубийства, о котором мечтал Льюис Повел из группы поддержки убийцы Линкольна. Покончить с собой хотя бы как-нибудь, лишь бы не дёргаться в петле на потеху толпы жадной до зрелищ казённых казней… но попыткам мешал мешок удушающе чёрной ткани, натянутый ему на голову, сбивал возможность прицельного выбора долбонуться вдрызг хоть во что-нибудь, садистски смягчал удар – врёшь! не подпортишь нам развлекуху!.
Конечно при мне мой непременный аксессуар – абордажный пистоль с разбитого галеона подвешен на грудь, да только порох вымыло ливнем… постой! но ведь на голове нет смягчающей ткани, там одни только волосы. Вот чего не учли. Просчитались, суки!
И я бьюсь затылком в твердокаменный карбонат кальция раковины. Боль мешается с дикой радостью – ага! Хотя бы осязание при мне!!
Про! Счи! Та! Лись! Су! Ки! Про! Счи! Та!.
Не знаю сколько раз я повторил эту мантру-считалочку—по слогу под каждый размашистый "бздэнц!"—пока не снизошла милосердная потеря сознания, принося отключку, освобождение от всего…
………………………………….
… тесным кругом стояли мы не касаясь друг друга, кого-то я знал по имени, кого-то нет, хотя всех видел впервые, а может успел забыть когда-то…
…всё утопало в равномерно расплывчатой серости сумрака скрывшего своей неясностью время суток или чего бы то ни было за пределами круга, или откуда вообще исходит этот странно белесый свет, в котором контур каждого лица, плеча, малейшей волосинки взърошенного вихорка на голове, оттенялся внешним, совсем тонюсеньким отблеском, каёмкой неизбежно серого и такого же непонятного, но чуть более яркого свечения…
…взгляды стоящих не встречались, всяк устремлён долу, каждый сосредоточенно перескакивает в круговоротном слежении за указательным пальцем, непонятно чьим, что перескакивал внутри круга с груди на грудь, не прикасаясь, словно стрелка часов, которую зачем-то подменили компасной с её зеленовато-жутковатым отливом флуоресцирующе фосфорного разложения…
…голос звучал отстранённо и глухо, как случается в удушающе густом тумане, бесследно поглотившем любой, наималейший отголосок звука:
– На златом крыльце сидели царь-царевич король-королевич сапожник-портной мильцанер-городовой кто ты будешь такой?
КТО?
ТЫ?
БУДЕШЬ?
…тесный круг откликнулся нестройно нарастающим слиянием лишённых эха голосов: – Шышел!
Мышел!
К Чёрту!
ВЫШЕЛ!!.
…жестяно плоский хор пресёкся разом, вдруг, и в тот же миг пропало беззвучно нервное тиканье пальца по кругу и вместе с ним исчезли все, оставив по себе лишь рыхлую серость – сплошную, без контуров, однако в ней уж брезжили и разливались отсветы более ясного источника, перетекая понемногу в некую направленность…
Всмотревшись, я различил всплывающие из ничего неопровержимо босые ступни ног, моих—обрисовываясь и проступая словно на куске утопленной в проявитель фотобумаги—расставленных широко, чтобы смягчить толчки и качку палубы или вкогтиться и срастись с помостом эшафота, но вместо этого под ними проявилась пористая поверхность асфальта залитого ярким светом солнца.
Я поднял голову и вынуждено зажмурился. Какая боль!.
Где я?
Зря! Ох, как зря я её запрокидывал – слепящий свет дня безжалостно и безвозвратно расплавил всё, всё что в ней было, в моей голове, оставив только шлак невнятно спёкшийся в бесформенные сгустки: вспых поперечной молнии, чёрная щель подобной же горизонтальности…
Затылок щемило и жгло, должно быть ободрался о створки Епифановны… но кто такая Епифановна?!.
Кто я?.
Вокруг меня почти пустая улица прожаренная отвесными лучами солнца, корявый асфальт в дороге разделил два ряда зданий разнокалиберно противостоящих друг другу—лицом к лицу своего поединщика в боевой линии напротив, из точно таких же стен с оттенком утомлённости всем и вся, буквально, включая даже и самоё себя, и тесный строй соратников, и усохшее дерево, усопше застывшее кверху из тротуара пропахшего пылью, и скамью рядом с ним, почти пустую.
Я направился к ней…
Привольно раскинувшийся в центре продольных брусьев её сиденья старик оказался поразительно словоохотливым, однако поток его речевой активности упорно не укладывался в картину осмысленной связности. Журчание за пределами смысла сменялась оживлённостью без постижимого стимула. Спорадически.
Более всего прочего поражали его глаза наполненные картографическими прожилками напряжённо кровеносных сосудов поймавших в свою густую сеть глазные яблоки оттенка сизого тумана, в котором плавали тёмно-карие радужки с широкими зрачками, а те, в свою очередь, плавали тоже, но сдержаннее, чтобы не переплёскиваться на белки.
Подобные органы оптики не редкость, а может быть даже и козырь, в среде прославленных киноактёров и ведущих шоу-бизнесменов Афро-Американской ориентации.
Зная, судя по всему, о такой своей одарённости, он прилагал немало стараний удерживать их в прищуре, что придавало довольно изнурённым чертам его лица выражение статуэток почти смеющегося Будды, явно с целью сбить со следа и панталыку настырных охотников за автографами.
Из-за невнимательности или же вследствие утомления, какое-либо из век порой сползало книзу, что, впрочем, ни на йоту не повышало коллекционерам шанса на успех, в особенности тем, кто, ринувшись за Азиатски жизнерадостным автографом Джеки Чана, вдруг нарывался на угрюмый взор Моргана Фримена из соседнего глаза и наоборот.
Между собой, на жаргоне автогрофоманов, подобный облом называется "схлопотать по иероглифу", так как в любой группе на основе сходства интересов неизменно возникает свой особый сленг…
Однако слушал я его в вполуха, поскольку остальная половина сосредоточилась на отголосках производственного гула напряжённой работы мыслей за тонкой перегородкой дуры матерной вокруг извилин серого вещества.
Со мной, по-видимому, пользующийся широкой популярностью классический случай – «тут помню, тут не помню». Зачем, спрашивается, мне вспомнился мой дядя нейрохирург (как его звали-то?), который показал мне картинку среза черепа для демонстрации оболочек головного мозга, где упомянутую уже перегородку испещряли всевозможные граффити: латинскими буквами «дура матерная», потом кириллицей «здесь был Вася» и вновь латынь – «Kilroy was here».
Но потому-то и гудит так гулко, что нет сырья для переработки, впустую пробуксовывают мысли, как если пытаешься вспомнить тот длинный сон, что снился так долго очень—всю ночь—но ты успел уже побриться и завтракаешь, а от сна неясные обрывки, там чёт про Беломор было, нет?
Ну допустим, подо мной сейчас твёрдая скамейка и этот старый долбоёб зудит там сбоку не понять что, но сам-то кто я и откуда?
А эти два вопроса, не получая мало-мальски вразумительный ответ, способны запросто подбить на бетолковку и сковырнуть кого угодно в непролазные сомнения: а существует ли вообще – этот этот самый я?
А! Вспомнил! Там вовсе даже не про Беломор было, там кто-то тупо повторял: «а был ли мальчик?. а был ли мальчик?.»
Но кто однако я? Или же обойтись софизмом: «я жопой чувствую брусья скамейки, следовательно я существую»??
И в это мгновение я услыхал знакомый перезвяк подков моего Росинанта… цок-цок… цоки-цок… я жокей? Олимпийский чемпион в конкуре? или мы гоняли на рысистых бегах?
Любопытство меня встрепенуло и обернуло лицом к разочарованию – цокали ноги самки из отряды бесхвостых приматов обутые в блеск жёлтых каблуков по серовато-чёрному асфальту…
Ах Росинант, где же мы потеряли друг друга?.
Вид её довольно короткой попоны вновь стеганул непрошеным припоминанием – я видел дрань такой точно фактуры и чётко знаю где – сундук окованный железом, крышка настежь, заполнен тёмными бутылками, плашмя, слои перемежает такая же вот потраханная молью ветошь, игриво угловатые змейки солнечных зайчиков сплетаются, явно отражаясь водной рябью, трепещут на досках потолка… где это было? в каком сне?
Мой сосед по брусьям снова завёлся, уже на спортивную тематику, то ли о чемпионате городошного спорта или же про виды бит для бейсбола. Может он тренировал ЦСКА до пенсии?
Вскоре я ощутил позывы к мочеиспусканию и поинтересовался о местонахождении ближайшего туалета.
Сперва он меня послал—в своей манере витиеватых ажурностей—за гаражи, но угадав по выражения моего лица нерасположение к подобным хаханькам в момент физиологической потребности, распахнул оба свои Афро-Американские глаза и приглашающе кивнул на приямок у стены ближайшего здания с проёмом для спуска в подвал.
Отходя, я слышал как он рассказывает сухому дереву (Pyrus communis) бородатый анекдот:
– А хто ото там сцыть як корова?!—Це я, мамцю!—Ну пысяй, пысяй, дочечка…
* * *
Бутыль #9 ~ Ай, федаи-джан, федаи! ~
Залп Градов слышен издалека, но сами ракеты подлетают бесшумно, наподобие Алазаней, и только когда в Агдам подвезли дальнобойные морские орудия с кораблей Каспийской флотилии и начали бить оттуда, саундтрек обогатился – слышишь как за двадцать с чем-то вёрст орудие ахнет, а через полминуты с того же края горизонта нарастает и близится визг воздуха раздираемого целеустремлённым полётом снаряда пока не грянет где-то в городе ГРХДАХКБ!!. всё по технологии адмирала Того, когда тот пускал флотилию Рождественского на дно Цусимского пролива 27 мая 1905, и именно в этот день, так уж сложилось, ровно семьдесят лет спустя меня выпустили на дембель из стройбата вооружённых сил СССР.
Но взрывы любых разновидностей гремели до неприятного громко.
После обеда мне всегда находили какую-нибудь неотложную работу и чаще всего в подвале – провести электричество в отсек (которое вскоре вообще отключат), вставить дверь, заложить кубиком проём между блоками от сквозняка и наглых крыс (цемент пришлось подвозить на саночках из ящика на строительстве нашего дома, а кубик это камень нарезанный по размеру 20 см х 20 см х 40 см, таких и в подвале хватало).
Исполнив наказы вызванные, как подозреваю, намерением подольше удержать меня в относительной подвальной безопасности, я возвращался на съёмную квартиру и приступал к переводу «Улисcа».
Дневная норма составляла одну страницу, порой удавалось и полторы, но чаще и половину еле-еле.
Потом темнело и пора уже выходить за водой.
Нет, в редакцию я Джойса не относил—мало ли что, книга-то не моя—так что на работе кропал перевод романа Айзека Азимова Foundation and Earth, научная фантастика в стиле жевательной резинки, но ведь и на войне чем-то же надо время убить.
Это отвлекало, хотя от взрывов любой отдалённости/близости очко дёргалось одинаково.
Изредка наносились визиты замороженному строительству нашего дома, нельзя же всё бросать на самотёк и усмотрение соседей, которым и своих забот хватает.
К факту, что воду из 3-х тонного контейнера они вычерпали начисто вместе со льдом, я отнёсся с пониманием, однако где моток колючей проволоки собственноручно собранный мною вокруг здания Обкома КПСС, когда войска особого назначения слиняли оттуда?
Из разнокалиберных веток подобранных под соснами посеченными осколками на улице Чкалова получилось рождественское деревце, чтоб дети получали разнообразные впечатления от своего детства, а не одну лишь паническую тревожность окружающих в нервно неровном мерцании свечки, что оплывает лья парафиново-замедленные слёзы под сводами подвала.
И всё-таки и всё же почему, после столь широкомасштабных артподготовок да в отсутствие «российского штыка», воспетого имперскими поэтами как залог и панацея от кровавых Азиатских бань, почему бы, спрашивается снова, не зайти в город да не устроить (нет, мы не скажем «резню», мы уже глобализованные граждане нового порядка), почему бы не устроить, говорим мы, этническую чистку от обитателей подвалов (возможных носителей всё более грозных пандемий) да и переименовать весь населённый пункт в «Ханкенди»?
Да как-то вот не заходилось, хоть и хотелось, а непосредственной помехой служили федаины.
Вообще-то слово это арабско-мусульманское и означает «жертвующий собой», хотя некоторые источники выводят его из нео-греческих корней, когда Греции не было, а была Османская—она же Оттоманская, она же просто Высочайшая Порта—Империя, а чтоб понятней было, федаин это просто партизан или бандеровец, который прощается с семьёй, берёт деревянную рогатину или Немецкий шмайсер и покидает свой родимый дом, чтобы защитить свою деревню.
Зачем понадобились Армянам федаины?
Вопрос конечно, интересный, но оглянувшись на Википедию с Британникой узнаёшь, что, за период с 1894 по 1909, 2.5 миллиона Армяне проживавших под мудрым правлением Оттоманской Империи подверглись трём резням, из которых самой жуткой оказалась первая (1894-96 г.г.).
Скрупулёзный Немецкий пастор Иоганн Лепсиус насчитал в ней (абсолютно доказанными) смерти 88 243 Армян, наряду с разрушением 2 493 деревень (жители 456 из них были Исламизированы), осквернением 649 храмов и монастырей (328-ми повезло – их обратили в мечети), и дополнительной смерти ещё 100 000 Армян благодаря голоду и болезням среди обездомленных. Общая цифра, приблизительно, составляет 200 000.
Последующие две резни:
а) 25 000 в Дярбакирском Вилайете (но там резали Армян и Ассирийцев, делим по братски остаётся 12 500); и
б) в Вилайете Адана (тут только Армян) среднеарифетическое от 15 до 30 тысяч составляет 22 500.
В итоге имеем 235 000 за три резни.
(Я никого не призываю бойкотировать летний отдых в Турции, Менеджер тамошней гостиницы может быть потомком Армянина принявшего Ислам).
На каждую вспышку вышеупомянутых зверств Европа чутко реагировала общим возмущением и разгромными заголовками ведущих газет.
В 20-м веке слово «резня» вышло из моды и заменилось словом «геноцид».
Геноцид Армян 1915 – 1923 г. г. составил 1.5 млн человек.
Общий баланс:
2 500 000 – 1 500 000 – 235 000 = 765 000
Цифры – аххуенно эффективное средство утешения, глазами пробежал по ноликам и – всё, пошёл жить дальше, главное в детали не вникать, не видеть мужика зарубленного, младенца вскинутого в воздух на штыку винтовки, бабу зверски изнасилованную, потом убитую и сваленную в ту же гору трупов.
Нет, это не словесный понос горячечной фантазии блоггаря, иллюстрация взята из карандашных скетчей очевидца (с фотокамерами тогда ещё туго было). Бедный француз! Бедный француз! Какие жуткие кошмары снились ему в последующей жизни!
Турция напрочь отрицает подобную арифметику (спросите у Менеджера своей гостиницы), но цифры упрямо показывают одну треть в остатке (за исключением принявших Ислам).
Где же она, эта треть? Бежали в Россию, бежали во Францию, бежали в Америку. В России им предстояло стать гражданами СССР, на Западе – Диаспорой.
По свидетельству Европейского очевидца резни 1894 г., нападавшие отличались отменной трусостью и встретив отпор тут же отправлялись грабить, насиловать и убивать в соседней деревне, что и объясняет нужду в федаинах-партизанах-бандеровцах, если хочешь выжить на своей земле.
Но что же представляли собой 2.5 миллиона Армян не удержавшихся на своей земле (несмотря на наличие федаинов)?
Скажу навпрямки – мужичьё. Всю жизнь пахали, сеяли, собирали, выгребали навоз из-под скота, копали, рубили, строили, а с 1555 года всё то же самое, но уже как часть Турецкой Империи (примерно на четверти её территории, в которую тогда входила и Сирия и Греция с Болгарией и много чего, что делает четверть достаточно ощутимой, в нынешней Турции всё та же четверть составит не менее половины, но уже без Армян, разумеется).
Имелась, конечно, и у мужиков своя элита – купцы зажиточные, политические деятели, сапожники, писатели с композиторами, но это очень далеко, в стольном граде Истамбул. А так – мужичьё мужичьём.
