bannerbannerbanner
Провидение зла

Сергей Малицкий
Провидение зла

Полная версия

– Разве так можно отменить заклинание? – удивился Алиус.

– Нельзя, – поднял камень и начал сбивать буквицы Син. – Чтобы отменить его, никакой силы не хватит. Хоть разбей чашу. Но знать об этом заклинании никому не следует. Хотя, – угодник обеспокоенно оглянулся, – от некоторых глаз ничто не укроется, даже если снести эту башню до основания. А ну-ка, Йор, Алиус, подойдите к чаше. Да приподнимите ее с одного края. Хоть на пядь! Давай, лаэт, Йор силач, каких мало, но даже для него эта вазочка тяжеловата!

Дакит сдвинул ногой в сторону каменный мусор у четырехугольного основания чаши, обнажив темную щель под ним, и ухватился за отшлифованный край гигантского сосуда.

– Давай, – жилы на шее дакита вздулись, под стиснутыми губами проявились клыки. – Напрягись, лаэт. Оторвем край на кулак – этого хватит.

– Уже хватило, – раздалось из-под чаши чихание угодника.

Алиус вытер со лба пот, в накатившем бессилии оперся спиной о край сосуда. В руках у Сина был второй меч. Точно такой же, как на поясе угодника, но его ножны толстым слоем покрывала паутина, да и кожаная шнуровка на рукояти истлела. Оружие явно пролежало под камнем не один десяток лет.

– Да! – снова чихнул Син. – Мне, дорогой лаэт, чуть больше лет, чем ты думаешь. Будешь топтать ногами дороги Анкиды, как я, и за тобой старость не угонится. Главное, чтобы смерть ее не обогнала. Однако это оружие для тебя, парень. Надеюсь, мечу не будет стыдно за руку, ухватившую его рукоять?

– Надеюсь, – пролепетал, краснея, Алиус. – Так ты испортил заклинание еще до того, как его составили?

– Испортил? – поднял одну бровь Син. – Как тебе сказать… Я просто хотел почувствовать беду первым… И считай, что срезал оперенье со стрелы, которую враг выпустил в цель. Или ударил по руке мерзкого лучника. И его стрела уже не найдет назначенную ей жертву.

– А какую найдет? – спросил Алиус. – Или… уже нашла? Там? Через шестнадцать лет?

Угодник помрачнел. Помолчал мгновение, потом неохотно процедил:

– Какую-нибудь нашла. Может быть, более опасную, чем та, что была ей назначена. Даже скорее всего. Но если твой враг натягивает тетиву, нужно бить его по руке, куда бы потом ни полетела стрела.

– Там разберемся, – мрачно заметил Йор.

– Ты еще не передумал? – спросил Син лаэта, пристально глядя ему в глаза, словно сам натягивал невидимую тетиву до уха.

– О чем ты? – дрогнул голос Алиуса. В самом деле, о чем теперь его спрашивал угодник? Опять об ученичестве или о чем-то большем?

– О том самом, – кивнул Син. – Если передумал, никто тебя не осудит. Если только ты сам себя не осудишь.

– За что? – пролепетал Алиус.

– Ладно, – махнул рукой Син. – У тебя еще не единожды будет возможность струсить и отказаться. А ведь придется повозиться с тобой, парень. Очень серьезно повозиться. Лет пятьдесят нужно, чтобы сделать из тебя… человека, а осталось всего шестнадцать. Выдержишь?

– Выдержу? – растерялся Алиус.

– Похоже, Йор, придется тебе помогать мне, – повернулся к дакиту Син. – Лишний угодник к столетию Ардуусского договора нам ведь не помешает?

– Угодник не помешает, – процедил, обнажая клыки, дакит. – А нерасторопный увалень – еще как. Шестнадцати лет мало. Очень мало. А если не выдержит?

– Закопаем, – подмигнул опешившему Алиусу Син. – Не волнуйся, парень, гнить, как вот эти гниют на развалинах, не оставим.

– Калбы, – бросил, отпрянув от бойницы, Йор, – взяли наш след, бегут сюда. Свежатинку-то они любят больше мертвечинки.

– Ну что, приятель? – спросил Син. – Все еще хочешь сбросить в проход чашу?

– Уже нет, – ответил дакит.

– Ну и славно, – шагнул к сосуду Син. – Лезть по скалам следует только в крайнем случае. И он пока еще не наступил. Нет, с калбами мы как-нибудь справились бы. Но за ними придет кто-то другой… Идет уже… С ним я схватываться не готов… Хотя рассмотреть его вблизи очень хотел бы, очень… А ну-ка, Алиус из рода Алитеров, забирайся в чашу, сейчас увидишь, как из башни выбирался когда-то ее хозяин.

Для троих мужчин серая чаша была маловата.

– И что теперь? – прошептал Алиус, сжавшись в комок, глотая мум и прислушиваясь к цокоту когтей по ступеням башни.

– Как обычно, какая-нибудь неприятность, – поднес нож к ладони Син. – Если хочешь колдовать, не причиняя боли другим, неминуемо причиняешь ее себе.

Лезвие расчертило основание ладони, капли крови упали на камень.

Часть первая
Ардуус

Глава 1
Знаки

Белого ворона прибили на городские ворота в ночь перед королевским выездом. Лаписская стража не проспала злую шалость, стражники услышали удар, но не распознали его причину. Могла и недужная ночная птица удариться сослепу. Тем более что ни шагов, ни цокота копыт за ударом не последовало. Правда, судя по силе удара, размером эта птица была с гуся, а то и с пеликана. Но мало ли какая пакость могла перелететь вершины Балтуту в последние дни зимы? Зря, что ли, жители королевства на ночь запирают двери, на окна ладят решетки с мелким разбегом железных прутьев и развешивают обереги и амулеты? Или напрасно строятся дозорные башни на перекрестках? Понятно, что маленькое горное королевство не Светлая Пустошь, нечисть свободно не разгуливает, но так ведь и Сухота рядом – смотри на горные вершины и вздрагивай; здесь жизнь, а за перевалами смерть или кое-что похуже смерти. Так что удар ударом, а стену ночью покидать не стоило, по ночам в Лаписе ворота просто так не открывались. Вот и ждала стража первых лучей солнца. А уж утром подарок предстал перед вторым мастером стражи Вентером во всей красе – на высоте трех человеческих ростов обнаружилась пришпиленная трезубцем к дубовой створе мертвая птица: раскинуты в стороны ощипанные до кожистых огрызков крылья, вымазана в крови белая грудь, свернута в сторону голова. Минут пять Вентер разглядывал неприятный гостинец, прежде чем решился вызвать старшего мастера королевской стражи; для стрелы трезубец был тяжеловат, да и птица явно попала на зубцы до отправки оружия в цель, но с катапультой никто в окрестностях столицы замечен не был. Неужели злоумышленник воспользовался лестницей, ведь не великан же он в самом деле? Да и трезубец… Не бывало таких дротиков ни в Лаписе, ни в прочих атерских королевствах. Вот на севере, где свеи трезубцами били пятнистую рыбу в горных реках… Но опять же – рыбу, а не птиц. Да и разбег зубьев у тех трезубцев был иным.

Старший мастер стражи Долиум явился не один, а с королевским магом Окулусом. В другой раз Вентер не преминул бы отпустить пару шуток, уж больно нелепо они смотрелись рядом – толстый, словно вставший на задние ноги боров, здоровяк Долиум и бледный и худой, как помоечный червь, маг. Но теперь было не до смеха, и дурак бы понял; в день королевского выезда, на знамени которого разметал крылья белый ворон, подобный знак мог означать нечто большее, чем неудачную шутку.

– Что со следами? – скривился от увиденного Долиум.

– Нет следов, – с досадой махнул рукой Вентер. – Да и дождь прошел под утро. Со снегом. Шагов тоже не было слышно. Думаю, что шутник был в мягкой обуви и в плечах имел размах побольше, чем у нас с тобой. Если встал на плечи к приятелю, то вполне мог напакостить. А там, кто его знает… Я послал стражу по дорогам, но вряд ли кого разыщут.

– Один из малумовских головорезов? – понизил голос Долиум.

Дозорные младшего брата короля, которых тот привел с севера, под описание подходили – и сами из свеев, и плечи у них едва ли не шире любых атерских плеч, и обувь носили мягкую, без подбитых сталью каблуков, да вот только все двадцать провели ночь за стенами, в этом Вентер был уверен.

– Похожий кто-то, – задумался мастер стражи.

– Нет магии, – начал стирать с ворот нанесенные на скорую руку колдовские знаки Окулус. – Шутка, думаю. Можно снимать птицу.

– Ассулум! – откликнул юного стражника Вентер. – Принес лестницу?

– Не спеши, – остановил стражника Долиум. – Король велел не трогать птицу, пока он не увидит ее собственными глазами. Хотя… А ну-ка.

Мастер стражи постучал прислоненной к воротине лестницей о землю, смахнул с шапки посыпавшийся с перекладин лед, отстранил юркого стражника-мальчишку и, кряхтя, полез вверх.

– Ну что там? – крикнул снизу Вентер.

– Трезубец свейский, – проворчал Долиум. – Железо дрянь, хотя выковка неплохая. Но точно свейский. У малумовских таких нет, кстати. Надо будет переговорить с ними. Но на нем и клейма никакого нет. Крайние зубья разжаты в стороны. Однако здоровяк доставил гостинец. Да и зубья разжимала не девка. И в мореный дуб они вышли не меньше чем на ладонь. Да на нем висеть можно! Куда там, у нас в городе таких силачей нет!

– Не о том я, – сдвинул брови Вентер. – Птица крашеная или белая?

– Белая, – после паузы пробурчал Долиум.

Вентер скрипнул зубами. Случалось, забавлялись лаписские подростки, ловили лесную птицу да мазали мелом. Не убивали, конечно, выпускали на торжище. Эту птицу выращивали специально, потому как в лесу белый птенец живет недолго, свои убивают…

– Свои убивают, – зачем-то повторил вслух всплывшую в голове мысль Вентер.

– Крылья зачем выщипали? – покосился на стоявшего внизу мага Долиум.

– А кто их знает? – пожал плечами Окулус. – Нужны, значит. Может быть, для письма?

– Да ну? – удивился Долиум. – Нешто тебе ворон – гусь?

– Так знак королевского дома Лаписа белый ворон, а не гусь? – неуверенно пробормотал маг.

– В том-то и дело, – начал слезать с лестницы Долиум. – Вот ведь принесла нелегкая птичку…

– Отменит выезд король? – спросил мастера Вентер.

– Отменит? – усмехнулся тот. – Да никогда!

Король выезд не отменил. Увеличил охрану, пускал впереди дозорных, устраивал ночевки в надежных постоялых дворах, но тревога, охватившая его подданных, не развеялась и через неделю. Неспроста королевский кортеж, который в последний день пути вытянулся по старой ардуусской дороге сквозь чахлый ельник на три сотни шагов, двигался без обычных для такого случая песен и переливов атерского рожка. Впереди молчаливо держалась главная стража, за ней король с королевой, за ними опять стражники, затем дети, кое-кто из наставников, слуги, мулы с самым необходимым скарбом, в хвосте – наемники Малума – дозорные союза девяти королевств. Свеи должны были еще пару недель прохлаждаться в Лаписе, заливаться вином да приставать к лаписским вдовушкам, но после явления на воротах белой птицы король приказал младшему брату следовать с дозорными за кортежем, и вот уже неделю двадцать широкоплечих молодцев обозначали готовность королевской свиты к любым неприятностям. Серьезных неприятностей вроде бы не случилось, но близкий конец дороги, хоть и сулил облегчение, все же не радовал. Не могло завершиться хорошо то, что началось плохо.

 

Приметы на то и приметы, чтобы сбываться во всякую пору – и в праздности, и в напряге. И если пришпиленный к воротам полуощипанный белый ворон показался сначала неудачной шуткой какого-то королевского ненавистника, то повешенных над дорогой отнести к шутке было нельзя никак. Висельники всегда были плохой приметой. Тем более что эти точно совпадали с мрачным предначертанием будущей смерти из сонника старшей сестры короля – бойся, если приснятся тебе два голых безымянных трупа на двух горелых соснах один против другого через проезжий путь. А если подобная пакость явится не во сне, а наяву? И ведь случилась эта оказия в первый же день, в который кортеж едва успел отдалиться от лаписских ворот с уже подсохшим кровавым пятном от снятой птицы, прошел через узкую теснину Холодного ущелья, миновал неприступные бастионы граничной крепости Ос с шишкой сигнальной башни над скалами, оставил за спиной ленту заледеневшего подъема в горы и Гремячий каменный мост через Малиту, вышел на приречный тракт, и на тебе – висельники тут как тут. Болтаются на закопченных с давнего лесного пожара соснах. Ни ардууские, ни лаписские: те далеко, а из этих вроде никто не пропадал, разве только деревеньку одну оползнем накрыло с месяц назад на склоне, но все, кто там погиб, под камнем со льдом и остались. Так что явились мертвецы на пути кортежа ни из-под суда, ни из-под грабежа, а с неясным намеком. Свежие, чуть примороженные, без тлена, но без одежды, без лиц, лишь с кровавыми пятнами вместо них, да с волосами, опаленными в корень. Один справа, другой слева, ни колдовства, ни пометки какой на телах, разве только следы срезанных пут на руках и на ногах, и все это с явным намеком – смерть близко. Мухи уже вились – день-два, и поползет запах мертвечины или в сторону Кирума, или Лаписа, или за реку в сторону Фиденты. В другое время кортеж бы развернулся, пошел иной дорогой, либо встал и ждал, пока будут сожжены трупы да очищена, выверена земля на сто шагов во все стороны, но времени не было, никто не задержит ардуусскую ярмарку ради суеверий лаписского короля. Да и где ж другая дорога из лаписской теснины об эту пору? Все-таки не лето, весна только пыжится, снег и лед властвуют на горных тропах. Или через Фиденту окружной путь закладывать? И вот уже шесть дней миновало, а словно тяжкий груз придавил каждого из отряда, разве только наемники раскатывались гоготом время от времени в его хвосте.

Кама – младшая дочь короля Лаписа – стройная семнадцатилетняя девчушка с копной темных с медным отливом волос, мягкими чертами лица и твердым взглядом, в котором, по слухам, утонул не один молодой лаписский воин и в будущем были обречены утонуть молодые воины всей Анкиды, привычно пробежала пальцами по поясу, проверила ножи, крепление меча, край небольшого щита, притороченного к седлу, сумку с кольчужницей, ощупала застежки жилета из сыромятной кожи. Что-то неясное не давало девчонке покоя. И не боль, которая еще с вечера ударила в живот, согнула ее пополам, едва дала отдышаться, а теперь подступала к горлу. Боль, которая всерьез обеспокоила ее мать, хотя и не заставила Каму остаться со стражей на последнем постоялом дворе. Что-то иное, внешнее, чужое. Опасное и неотвратимое. Столь страшное, что не только недавняя тошнота, но и жгущая изнутри радость от скорого свидания с тем, кто занимал сердце девчонки, меркла. И ведь всю неделю, с того момента, когда увидела распятую птицу, и еще сильнее со скрипа горелых ветвей под тяжестью висельников, будущая радость справлялась с ожиданием неприятностей, ночью справилась и с накатившим недугом, и вот, когда путь уже иссякал, словно и сама иссякла. Так может, не справилась? И предчувствие беды – всего лишь следствие обычной тошноты? Или тошнота сама по себе, мать говорила, что случается подобное, хотя и Кама не маленькая девочка, чтобы пугаться глупостей, а тревога сама по себе? Ведь не ветер же развешивал мертвых птиц на воротах и висельников на ветвях? Нет, это сделал какой-то негодяй, который если и не желал смерти никому в Лаписе, то уж никак не насылал на горное королевство благоденствие и покой. Ничего, все откроется. Мать говорила, что ничего нельзя скрыть. Если жизнь подобна книге, то, переворачивая ее страницы, неминуемо видишь обратную сторону прочитанной. Однако невелика радость – узнавать причины горести после того, как несчастье уже произошло. Вот уж не хотелось бы никакой беды, лучше недуг, чем еще какое несчастье. Тем более что с недугом Кама справиться могла. Да и что там справляться, амулеты Окулуса свидетельствовали, что яда нет, болезни нет, просто так сошлись звезды, значит, скрипи зубами, думай о чем-то другом, а не о собственном животе, да хоть о той же померкнувшей радости или о пройденной почти до конца дороге. Кама снова обернулась, скользнула взглядом по хмурым лицам наставников, прищурилась, вглядываясь в сияющие белым вершины. Вновь задумалась о том, о чем думала с самого утра.

От Лаписа до Ардууса двести лиг пути, которые теперь уже остались, считай, за спиной. Напрямик, через ардуусский кряж, пастушьими тропами – ближе, лиг сто пятьдесят, но той дорогой в распутицу не только конный, но и не всякий пеший проберется, тем более что снег еще лежит на перевалах, горные приюты пусты, а на большую весеннюю ярмарку, да еще на столетие союза девяти королевств следовало отправляться всем семейством, что и случилось, несмотря ни на какие приметы, благо было на кого оставить хозяйство. Средний брат короля Латус не слыл любителем ярмарочных забав, ему хватало любви к винному погребу, в котором томились бочки с лучшим тиморским квачем. Однако не стоило думать, что пристрастие к крепким напиткам могло лишить казначея и первого королевского советника ума или чести. Честь Латуса не смывалась никаким вином, а помрачнение ума случалось нечасто и обычно благополучно проходило к первому после возлияния утру. К тому же за казначеем присматривали сразу двое: королева-мать – старуха Окка, и ее старшая дочь, обладательница того самого сонника, – Патина Тотум, которую не то что Латус, сам король Тотус остерегался, и которая уж точно была опаснее любых висельников.

Следовало добавить, что побаивались Патины не только ее братья. Вся королевская челядь страшилась ее пуще огня и провожала счастливчиков, отбывающих вместе с королевским выездом в Ардуус, с нескрываемой завистью. Патина Тотум, единственная из пятерых отпрысков королевы-матери, не связала себя узами брака. Ее четыре с лишком локтя роста, широкие плечи, грозный рык и стальной взгляд внушали ужас не только слугам и робость всем возможным, ныне уже забытым женихам, но и многочисленным племянникам и племянницам. Вряд ли Патина так уж радовалась собственному безмужеству, но со временем убедила себя, что, отправив в Ардуус невесткой младшую сестру Куру, никакой возможности устроить собственную судьбу сама себе не оставила, потому что из трех ее братьев старший Тотус, надев на себя корону, перестал видеть то, что творилось у него под носом, младший Малум с рождения слыл изрядным пройдохой, а средний Латус при всех своих уме и чести был чересчур мягковат, не следовало оставлять королевство на этакого увальня даже на недолгий срок. Да и его здравомыслие вызывало сомнения. Уже то, что двадцать два года назад Латус связал жизнь с сестрой почтенного Салубера Адорири – короля Утиса, у осведомленного подданного любого атерского королевства вызывало если не оторопь, то изрядное удивление. Пустула Адорири еще в девичестве слыла воплощенной мерзавкой, во всяком случае, она была способна испортить настроение кому угодно, даже не сказав ему ни единого слова. Хватало взгляда, в котором всякий мог отыскать собственный сорт отвращения, а то и ненависти. Поговаривали, что даже комары не кусают Пустулу, потому как кровь ее наполнена ядом. Змеи, после ее появления в королевском замке, куда-то подевались! Ядовитые пауки исчезли! (Не потому ли хозяйственная Патина отчасти благоволила жене среднего брата? И еще интересно, как Латус сумел зачать с Пустулой двоих детей? Сонным снадобьем ее опаивал, что ли?) Во всяком случае, если Латус Тотум и хотел почти на месяц избавиться от выпавшего ему утисского счастья, лучшего повода придумать было невозможно; вечно недовольная всем и всеми, его супруга ярмарку пропустить не могла. Где еще встретишь сразу всех близких и дальних родственников, похвастаешься новыми одеяниями, поделишься сплетнями да изойдешь желчью в ответ на чье-нибудь хвастовство? Да и детишек пора было пристраивать, понятно, что измельчал по этикету приплод – крови королевской, но второго ряда, так что делать? И королевским детям не век в принцах числиться. А в маленьком Лаписе, как головой ни крути, вокруг только близкие родственники. Куда же податься, как не на ярмарку? Где еще бродят знатные женихи да невесты с тугими кошельками? А для кого-то, у кого на лбу брезжат отсветы возможной короны, но собственный род недостаточно знатен, и не слишком богатые дети Латуса Тотума могут показаться выгодной партией.

Так, во всяком случае, Пустула объявила мужу, змеиным шипением пресекла вопрос об очевидном малолетстве наследников и взяла детей с собой. К их, впрочем, недолгой радости – оба ее отпрыска – сын Дивинус и дочь Процелла седьмой день тащились вместе с матерью в хвосте отряда. Неужели Пустулу прельщал запах пота, которым исходили наемники? Или ушлая невестка королевы-матери не хотела вляпываться во всевозможные дорожные истории, надеялась на воинское умение дозорных? Но приметы не разбирают, на кого ложиться карой или немощью, на тех, кто сопровождает короля в голове отряда или изображает почтение королю в хвосте.

Кама оглянулась. Даже издали, а хвост отряда отстал от его головы изрядно, в глубоком вырезе платья Пустулы сияли драгоценные камни. И ведь словно не зябла мерзавка на холодном ветру, смеялась под взорами воинов так, что и в середине кортежа было слышно! Конечно, взгляды наемников привлекали не камни, но ведь не жадных взглядов и скабрезных шуток не доставало Пустуле? Или именно они согревали невестку короля? И ей все равно, где черпать недостающую ласку? Конечно, дурная слава бежала впереди вельможной дамы, найти воздыхателя среди почтенных ашаров и тем более кураду ей вряд ли было суждено, но мало ли простых воинов, умевших держать язык за зубами, служили утешением знатных вдовушек или неверных жен? Хотя в Лаписе такого воина Пустула бы вовек не сыскала, может быть, поэтому крутилась среди наемников Малума? А не пожалеет ли она потом? Да, каждый из свеев-дозорных был сильнее и быстрее едва ли не любого воина короля Лаписа, но каждый показался Каме с первого взгляда опаснее дорожного грабителя. Не по силе и разбойной сноровке, по черноте, которая словно просвечивала через их бледную кожу. Нет, они были не ахурру, как называли среди атеров и каламов воинов-наемников, а врагами, аху. Просто пока это никому не было известно, кроме Камы. Она всегда все видела раньше других.

Принцесса зажмурилась, с трудом перенесла новый приступ тошноты. А ведь она и в самом деле всегда все видела раньше других. Так же, как ее мать. Может быть, и недуг донимает ее именно поэтому? Боль комом поднялась к горлу и, словно раздвоившись, одновременно с этим спустилась ниже, в сердце. Камнем тревоги охладила грудь. Странно, что не тогда, когда висельники замаячили перед отрядом, а только теперь. Как будто лучший оружейник Лаписа сумел заключить в свинцовый слиток кусок льда и это ледяное чудо поместил в грудь самой быстрой, самой сообразительной и самой красивой девчонки из молодых Тотумов. Именно так, самой быстрой, самой сообразительной и самой красивой. Затвердить и не забывать. К чему скромность, когда речь идет о цене собственного счастья? Или король не говорил дочери, что если бы у него и не было сокровищницы, то она появилась бы сама собой с того мгновения, как его дочери – Камаене Тотум – была выделена отдельная комната? Так что нарисовать в голове точные руны и прочесть их отчетливо и четко. Выучить и повторить. Чтобы избавиться от дрожи в коленях при виде того самого, кто заставил ее дрожать всем телом. Повторить. Только не вслух, а про себя. Самая быстрая, самая сообразительная и самая красивая из всех Тотумов. И не только. Что не только? Демон ее раздери! Что с ней происходит? Ведь мать, которую Кама числила образцом, приучила дочь к словесному воздержанию, да и равнодушна была до недавних пор она и к собственной красоте, и сообразительности? Знала все про себя, не оскудел королевский замок зеркалами, и строгость наставников не оборачивалась их немотой, когда Кама демонстрировала доблесть в науках, но ведь никогда не кичилась собственным совершенством? Оттачивала мастерство и способности, сберегала умение, таила таланты, и вдруг самая, самая и самая? Неужели все это безумие в голове из-за одного взгляда крепкого парня? Или всему причиной холод в груди?

 

Кама закрыла глаза, опустила руки, впустила в себя ветер. Привычное к седлу тело само удерживало равновесие. Гнедая не нуждалась в понукании. Куда же исчезло спокойствие принцессы? Спокойствие и уверенность, где они? Что с нею происходит? Еще вчера была безразличной к самой себе или казалась безразличной, хотя и понимала, что судьба распорядилась способностями королевы странно, передала большую часть ее силы, ловкости, быстроты, способности к магии только ее старшему сыну Игнису и четвертому ребенку, Камаене. Интересно, как же так вышло, что у королевы-матери пятеро детей, трое сыновей и две дочери, и пятеро детей у ее старшего сына, тоже трое сыновей и две дочери? И двое из них – особенные. Мать никогда не выделяла никого из своих детей, но Кама это чувствовала, как чувствовала бы крылья, вырасти они у нее за спиной. Хотя разве была дурнушкой или неумехой Нигелла? Или отличался глупостью толстяк Нукс, которого Окулус ставил всегда прочим воспитанникам в пример? Да и что можно было сказать о младшем королевиче – Лаусе, всеобщем любимце, копии собственного отца? Десять лет – слишком малый возраст, чтобы оценивать ум, силу или быстроту. В этом возрасте ум питается, а не питает, силу не меряют, потому как прибывает она ежеминутно, а быстроты хватает всем. Вон, дочь Пустулы, Процелла, так быстра, что порой Кама с недоумением косилась на ее мать, должна же была девчонка унаследовать от кого-то свои таланты, если отец Процеллы сущий увалень? Странное дело, что у такой ведьмы получились вполне приличные дети. И если семнадцатилетний Дивинус чем-то напоминал не слишком расторопного отца, то четырнадцатилетняя Процелла, за неимением достойной прямой наследственности, явно впитала в себя все лучшее от двоюродных братьев и сестер. Или кто-то из Адорири бросил нитку достоинства и доблести белобрысой (в бабку-лаэтку) племяннице через голову ее мамаши-ведьмы? Или же наставники постарались? Вылепили из негодного что-то приличное? Тотус Тотум нанимал лучших. У короля пятеро детей, у его среднего брата двое, да у младшего один сын – красавчик Палус. Вот же опять загадка – его мать, Тела Нимис, лаэтка из Раппу, сестра тамошнего покойного короля, для Камы была лучше любой подружки, даром что ей уже за сорок лет отстучало, а сын пошел в отца, такой же скользкий и гадкий. Что Малум Тотум был горазд отпустить грязную шутку в спину любому, что его единокровный любимчик Палус. Что папочка смотрел на всех с ехидной усмешкой, словно нож готовился всадить в живот, попробуй только зазеваться, то и его сыночек. Хорошо, что его нет в отряде. Тела еще пару недель назад отбыла в Ардуус вместе с обозом, слугами, лучшими оружейниками и прочими мастерами Лаписа – ярмарка не только потеха, нужно и лучшие места для королевских ремесленников загодя занять и обустроить, да и присмотреть, чтобы в снятом для королевского семейства богатом доме все было в порядке. Кому еще мог поручить такое дело король, разве что жене или старшей сестре, но на старшую сестру оставлено королевство, а жене место рядом с мужем. Так что никто, кроме Телы, не мог с этим поручением справиться. И хвала всеблагому Энки, что она забрала с собой собственного отпрыска. Может быть, столкнется он в Ардуусе со своей двоюродной сестрой Лавой, дочерью Куры. Точно схлопочет между глаз, у той не задержится, она не то что слово, взгляд может счесть оскорбительным. Кама тоже и взгляда поганого не стерпит, не станет ждать грязного слова, на первом звуке любую пасть заткнет, но обещала ведь, обещала и отцу, и матери, что будет сдержанной в поступках? Будет, куда же деваться, не убивать же Палуса, хотя иногда казалось, что ничто, кроме смерти, не может исправить мерзавца, точно так же, как его папочку. Тому бы, кстати, не с Телой Нимис сойтись, а с Пустулой, вот была бы ядовитая смесь, но Малум словно вовсе не интересовался женщинами. Все не наиграется со своими наемниками. Хотя и Кама нет-нет да бросала на них взгляд. И ведь было на что посмотреть, было. Двадцать светловолосых верзил были похожи друг на друга, как братья. Ни одного лаэта, все с севера, и управляться горазды не с мечами, а с топорами, и ходят так, словно половину жизни провели в рыбацких барках, говорят с акцентом, горланят иногда что-то на своем, на непонятном, словно гуси на королевском дворе гогочут. Смеются они над Пустулой или хвалят ее? Та-то словно расцветает от чужеземного гогота, и так вырез на ее платье едва ли не до пупка, так еще шнуровку ослабила, волосы распустила, шестой день держится среди подопечных вельможного деверя. И детей там же морит. И что не отпустит несчастных в середину отряда? Что там в хвосте, кроме ехидной улыбки Малума и жадных взглядов его дозорных на ее грудь и бедра? Хочешь позабавиться, забавляйся, но детей отпусти под надзор строгого дядьки-воспитателя Сора Сойги. Если уж мастеру оружия не доверять, то никто доверия не заслуживает.

Кама открыла глаза, поймала строгий взгляд Сора, отметила едва приметную улыбку – клыки дакита блеснули над нижней губой, ответила похожей улыбкой, но без клыков, откуда они у дочери атера и лаэтки, хотя могли и проявиться звериные черты, разное гуляло в крови у королевы, и принялась озираться. Гнедая шла ровно, комок тошноты и лед в груди приутихли, подчинились усилию воли шустрой девчонки, а тело ее было привычно к верховой езде сызмальства. Королевская стража вместе с венценосными следовала впереди, опасность она бы не пропустила, оставалось не забивать голову всякой шелухой, а любоваться видами ардаусского кряжа, что вставал по правую руку от дороги, отливая черной, едва отошедшей от снега землей, словно отвалы у замкового рва, да туманом, ползущим со стороны реки Малиту и Кирума, а то и от самой Светлой Пустоши, ужасней которой, как говорили в Лаписе, немного мест найдется в Анкиде, да и во всей Ки. Скоро уже покажутся башни Ардууса, скоро. Поднимется ввысь крепостная стена, что отделяет самую большую и самую плодородную долину с этой стороны гор Балтуту от равнины, за которой только нечисть и смерть. Неспроста с этой стороны стены от деревни до деревни не один десяток лиг, а с той, едва минуешь город, начинается сразу с десяток селений и каждое следующее на околице предыдущего. Только к чему Каме ардуусские деревни, если в самом городе ждет ее встреча с тем, о ком она думала весь прошедший год? Сколько осталось до счастливого мгновения? День, половина дня, два дня? Ведь не побежит она к тому, кто и знать не знает о ее чувстве? Или побежит? Когда же? Последнюю деревню миновали с час назад, вокруг перелески да поля, ждущие плуга пахаря. Скоро. Эх, в прошлые времена стражники непременно затянули бы какую-нибудь песню, а теперь даже лошади не стучат копытами, а словно крадутся…

Сразу за королевскими стражниками правил конем старший сын короля Игнис. Принц, по которому сохло не менее десятка принцесс, в отличие от Палуса, обходился без брезгливо выпяченной губы и презрительного прищура глаз. Не было добрее парня среди молодых атерских, да и араманских королевичей, причем его доброта сочеталась не только со статью и умом, но и с внутренней твердостью, к воспитанию которой были причастны и мать с отцом, и тот же Сор Сойга. Сегодня черные волосы принца были взлохмачены, подбородок не брит, а глаза – мутны. Игниса, судя по кислому виду, тоже мучило недомогание, но скрывать это, как его сестра, он даже не пытался. За ним следовали девятнадцатилетние двойняшки Нигелла и Нукс, а уж следом тащился на молодой кобыле младший из Тотумов – Лаус. Время от времени Лаус спускал затвор маленького самострела. Механизм срабатывал со звонким щелчком, мальчишка специально выдернул из него кожаную прокладку, и белая лошадь Нигеллы всякий раз испуганно взбрыкивала. Лаус закатывался в хохоте, его старшая сестрица оборачивалась, чтобы призвать на голову мальчишки несчастья и неудачи, но затем вновь продолжала ту самую песню, которую тянула шестой день и из-за которой Кама уже была готова растерзать сестрицу.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34 
Рейтинг@Mail.ru