С. В. Королев
Краткая история экономических учений в фокусе теории права
§ 2. Финансово-правовая концепция Уильяма Петти
Уильям Петти (1623–1687 гг.) среди отцов-основателей английской политической экономии занимает особое место. Трудно точно определить его профессиональный и социальный статус: в разное время он был юнгой, студентом коллежа во Франции, морским картографом, доктором физики и профессором анатомии в Англии, военврачом и землемером в Ирландии. В конечном итоге именно ирландский опыт по преимуществу лег в основу знаменитого «Трактата о налогах и сборах» (1662 г.).
Петти открывает череду экономистов, исследующих первопричину общественного богатства, раскрывающих его скрытую природу, и делает это гораздо ранее физиократов. Если физиократы видели эту первопричину в «чистом продукте» земли, то, по мнению Петти, причина общественного богатства, а также причина его возрастания носит более сложный характер: «труд есть отец и активный принцип богатства, а земля – его мать»[9].
Но это не просто теоретическое убеждение Петти – отсюда он выводит практическую рекомендацию для правительства: «Здесь мы должны напомнить… что государство, увеча и подвергая тюремному заключению своих подданных, тем самым наказывает само себя. Поэтому необходимо (поскольку это возможно) избегать накладывать такие наказания и заменять их денежными штрафами, которые увеличат труд и общественное Богатство (курсив везде мой. – С. X)»[10].
Таким образом, Петти по праву принадлежит честь создателя знаменитой трудовой теории ценности, или стоимости, в ее затратном варианте. Ниже мы увидим, что аббат Кондильяк спустя столетие будет развивать принципиально иную теорию ценности, а именно психологическую. Здесь кроется одна из самых интригующих загадок экономической науки: почему трудовая теория ценности вплоть до маржиналистской революции считалась единственно верной? Впрочем, вопрос о соотношении трудовой и психологической теории ценности мы должны отложить до соответствующей главы настоящего исследования (см. главу о маржиналистах).
Теория богатства Петти имеет четко выраженный демографический подтекст. В частности, он предлагает несостоятельных воров присуждать к каторжным работам вместо того, чтобы приговаривать их к смерти. Тогда «их можно заставить трудиться так много и потреблять так мало, как только допускает природа, и благодаря этому мы будем иметь как бы увеличение общества на двух человек вместо сокращения на одного»[11]. Богатый жизненный опыт привел Петти к убеждению, что «редкое население – подлинный источник бедности. Страна, имеющая восемь миллионов жителей, более чем вдвое богаче страны, где на такой же территории живет только четыре миллиона»[12]. В другом месте своего Трактата он опровергает «ошибочное мнение, будто величие и слава государя покоятся, скорее, на размерах его территории, чем на численности, искусности и трудолюбии его народа»[13].
Интересно, что подчеркивая многочисленность, искусность и трудолюбие населения, Петти не считает необходимым включить сюда такую характеристику, как зажиточность населения. Это тем более странно, что весь трактат Петти посвящен исследованию причин богатства, а не скудости. Богатство кого или для кого? Таким образом, «Богатство» Петти, как ранее «Левиафан» Томаса Гоббса (1588–1679 гг.), предстает в виде какого-то мифологического чудовища, призванного устрашать и карать, – это нечто внешнее по отношению к простому населению.
Социальную слепоту и методологическую черствость Петти во многом унаследуют все последующие классики английской политической экономии. Именно поэтому шотландский философ и историк Томас Карлейл (1795–1881 гг.) впоследствии назовет политическую экономию “dismal science” (= мрачная наука). Впрочем, о демографическом факторе, точнее о многочисленном и бедном населении как одном из факторов возрастания богатства, говорили еще меркантилисты. Оригинальность Петти заключается лишь в том, что он впервые сформулировал идею о том, что недостаток населения как фактор, тормозящий воспроизводство богатства нации, может быть компенсирован средствами (уголовного) права.
Петти представлял процесс возрастания общественного богатства аддитивно, т. е. как процесс прибавления, или последовательного накопления годичных рент. Таким образом, рента является как бы единицей измерения богатства. К сожалению, ренту Петти определяет слишком упрощенно, а именно как «избыток продукта над затратами на его создание»[14]. Процесс образования ренты Петти не столько объясняет, сколько живописует: «Допустим, что кто-нибудь может собственными руками возделать, окопать, вспахать, взборонить, засеять, сжать определенную поверхность земли. <…> Допустим, что он располагает достаточным запасом семян, чтобы засеять поле. Если он из жатвы вычтет зерно, употребленное им для обсеменения, а равно и все то, что он потребил и отдал другим в обмен на платье и для удовлетворения своих естественных и других потребностей, то остаток хлеба составляет естественную и истинную земельную ренту этого года»[15].
Мы видим, что в теории богатства Петти в свернутом виде содержатся две конкурирующие концепции ценности, или стоимости, а именно будущая трудовая теория стоимости Смита – Риккардо и будущая теория факторов производства Ж.-Б. Сэя. Петти везде стремится найти связь между трудом и землей и, кажется, не отдает себе отчета в том, что дуалистический подход не является самым надежным средством для достижения его цели, а именно «раскрытия первопричины» богатства.
Так, Петти заявляет: «Оценку всех предметов следовало бы привести к двум естественным знаменателям – к земле и труду; т. е. нам следовало бы говорить: стоимость корабля или сюртука равна стоимости такого-то и такого-то количества земли, такого-то и такого-то количества труда, потому что ведь оба – и корабль, и сюртук – произведены землей и человеческим трудом. А раз это так, то нам очень желательно бы найти естественное уравнение между землей и трудом, чтобы быть в состоянии так же хорошо или даже лучше выражать стоимость при помощи одного из двух факторов, как и при помощи обоих, и чтобы быть в состоянии так же легко сводить один к другому, как пенсы к фунту»[16]. Петти уверен, что труд и земля являются более надежными мерилами продуктов, составляющих общественное богатство, чем пенсы, шиллинги и фунты, но он не может отдать окончательное предпочтение ни труду, ни земле.
Вероятно вслед за Джоном Ло, Петти считал стоимость земли наиболее надежным способом определения любого состояния, включая богатство нации. Отсюда его стремление установить более или менее точное соотношение между годичной рентой и стоимостью земельного участка. Петти задается вопросом, какая же сумма лет и соответствующих годичных рент определяет стоимость земли в Англии? Нельзя не признать, что он весьма остроумно решает эту проблему.
«Мы должны принять более ограниченное число лет, и я думаю, что это такое их число, которое могут рассчитывать прожить одновременно живущие: человек 50 лет, другой – 28 и ребенок 7 лет, т. е. дед, отец и сын. Немногие имеют основание заботиться о более отдаленном потомстве… Поэтому принимаю, что сумма годичных рент, составляющая стоимость данного участка земли, равна естественной (совместной) продолжительности жизни трех таких лиц. У нас в Англии эта продолжительность считается равной двадцати одному году… Но в других странах стоимость земли приближается больше к 30 годичным рентам вследствие более надежных прав на землю, большей густоты населения и, может быть, более верного представления о стоимости и продолжительности жизни»[17].
Хотя техника, которую предлагает Петти для определения стоимости земли, на первый взгляд, носит искусственный характер, ее нельзя просто отбросить, не предложив ничего взамен. Пока не предложен другой и более социальный способ определения т. н. справедливой, или естественной, стоимости земли, метод Петти имеет право на существование.
Петти, вероятно, был первым автором, который фактически выразил мысль о необходимости резервной армии труда, но не в качестве безработных, а в качестве т. н. сверхсметных людей. При появлении повышенного спроса на труд своеобразные трудовые армии сверхсметных людей рассредоточиваются по соответствующим отраслям народного хозяйства.
В какой-то степени создание трудового резерва, по мысли Петти, должно выполнять также и социальную функцию. Ведь «они могут нищенством и воровством добыть больше, чем им необходимо, что отвратит их навсегда от работы, даже при самой благоприятной возможности, которая может внезапно и неожиданно открыться»[18].
Работа сверхсметных людей должна заключаться в строительстве шоссейных дорог, в расчистке судоходных рек и каналов и превращении несудоходных рек в судоходные, в насаждении парков, садов и лесов из строительных пород деревьев. В качестве пропитания эти люди должны получать «избыточные продукты, которые иначе будут потеряны и истрачены или бесцельно потреблены»[19]. При этом речь не идет об излишествах самих этих людей, удовлетворяться должны лишь их естественные насущные потребности.
Интересно, что Петти допускал даже бесполезный труд как меньшее зло по сравнению с опасной праздностью этих избыточных людей. «Что касается работы этих сверхсметных людей, то пусть лишь она не потребует расхода иностранных товаров, и тогда не имеет значения, употреблена ли она на постройку бесполезной пирамиды на Солсберийской равнине, на переноску камней из Стоунхенджа в Тауэрхилл или на что-нибудь другое в этом же роде; ибо… это приучит сознание этих людей к дисциплине и повиновению, а их тела – к выносливости, которая потребуется от них при более полезной работе, когда в ней появится нужда»[20].
Отдельные мысли Петти удивительным образом перекликаются с идеями Бернарда Мандевиля (1670–1733 гг.), который в 1705 г. опубликовал ставшую скандальной «Басню о пчелах». В частности, предвосхищая сатирические образы Мандевиля, Петти не только убедительно, но и остроумно защищает право государства взимать (пропорциональные) налоги. «Люди приходят в негодование при мысли, что собранные [в виде налогов] деньги будут растрачены на увеселения, великолепные зрелища, триумфальные арки и т. п. На это я отвечаю, что такая трата означает возвращение этих денег промысловым людям, занятым в производстве этих вещей. Промыслы эти хотя и кажутся бесполезными… однако работники их немедленно передают полученные деньги людям, занятым в наиболее полезных промыслах, а именно: пивоварам, булочникам, портным, сапожникам и т. п.»[21].
Здесь Петти не только поддерживает мысль Мандевиля, но и фактически ратует за перераспределение богатства по возможности в пользу т. н. промыслов первой необходимости. Другими словами, везде, где возможно, необходимо поддерживать профессии, создающие товары первой необходимости
Выводы для теории права и правовой политики
Большое значение для теории публичного права имеет идея Петти о т. н. бесполезных общественных работах (вроде строительства пирамид на Солсберийской равнине и т. п.). Петти убедительно доказывает, что всякий бесполезный, на первый взгляд, общественный труд не является… бесполезным, если только он осуществляется с расчетом на макроэкономический эффект. Даже строительство Солсберийских пирамид в конечном итоге окажется полезным занятием, если при этом будут заняты многие тысячи людей, предоставляющие товары первой необходимости и услуги строителям акцессорно, т. е. только в связи с этим бесполезным строительством. Отсюда следует: одна из целей государственного интервенционизма заключается в том, чтобы посредством любых невредных общественных работ поддерживать – при необходимости – приемлемый уровень экономической активности в масштабах всего народного хозяйства.
Интересна также мысль Петти об особой экономической роли состоятельных сословий, которые как бы поощряются участвовать в «ярмарке тщеславия» посредством совершения показных, или статусных, расходов: «Человек фактически и действительно богат в соответствии с тем, что он ест, пьет, надевает или каким-нибудь другим образом действительно и фактически использует. Те же люди, которые хотя и имеют достаточно возможностей, но мало пользуются ими, лишь потенциально богаты;…они являются, скорее, управляющими и банкирами других людей, чем собственниками для самих себя. Поэтому мы приходим к заключению, что каждый должен участвовать в государственных расходах в соответствии с тем, что он берет себе и действительно потребляет»[22].
Своими расходами, пропорциональными высоким доходам, состоятельные сословия выполняют важную экономическую функцию, даже если они способны только расточать и роскошествовать. Ведь каждый великосветский кутила своими расходами помогает зарабатывать на жизнь десяткам и сотням хозяйствующих субъектов. Ведь «100 ф. ст., пройдя через сто рук в виде их заработной платы, дают толчок производству товаров на 10 тыс. ф. ст.; эти же руки оставались бы праздными и бесполезными, если бы не было этого постоянного стимула к их использованию»[23].
Наконец, не потеряли своей политико-правовой актуальности рассуждения Вильяма Петти о лотереях. Этот фрагмент трактата заслуживает подробного воспроизведения, ибо он прекрасно характеризует также и ситуацию с «обманутыми вкладчиками» всевозможных финансовых пирамид. «При лотерее люди, как правило…облагают себя налогом, хотя и надеясь получить специальную выгоду. Лотерея поэтому есть, собственно говоря, налог на несчастливых самонадеянных глупцов… Однако поскольку мир изобилует такого рода дураками, то неудобно, чтобы всякий, кто захочет, обманывал бы всякого, кто захочет быть обманутым. Напротив, правильно будет, если государь возьмет под свою опеку этих дураков, как это имеет место с лунатиками или идиотами…»[24]. Действительно, не только глупо, но и немилосердно со стороны государственной власти отдавать потенциальным мошенникам деньги «несчастливых глупцов», если деньги, полученные от государственных лотерей, можно обратить на публичные нужды.
§ 3. Камералистика – наука о публичных финансах в Германии и Австрии
На европейском континенте, прежде всего в Германии, родоначальниками науки о финансах были камералисты, т. е. ученые по «казначейскому ведомству». Их нельзя назвать специалистами или экспертами в современном смысле, так как они были родоначальниками не только теории и практики финансово-хозяйственного администрирования, но и полицейского (т. е. нынешнего административного) права. Таким образом, камералистику можно определить как отрасль «административного управления, которая ведает хозяйством и задается целью обеспечить народу материальное благополучие, «курицу в горшке» Генриха IV[25].
Камералисты были прежде всего прагматиками. Гораздо раньше Маркса, хотя и на иной манер, они отстаивали принцип единства теории и практики. Другими словами, они становились теоретиками лишь ввиду практической надобности, а не из любви к чистой науке. Строго говоря, камералистика представляла собой разновидность финансовой политики, т. е. совокупности правил об искусстве управления.
Камералистика достигла своей вершины в трудах двух ученых: Юсти и Зонненфельса. В своей первой главной работе «Государственное хозяйство» (1755 г.) Юсти понимает под «камералистикой» учение о «разумном использовании государственного имущества»[26]. Зонненфельс в своем труде «Принципы полиции, управления и финансов» (1765 г.) определяет «камералистику» как «собранные продуманные принципы, по которым наивыгоднейшим способом взимаются государственные доходы»[27]. На первый взгляд, оба корифея камеральной науки Германии XVIII в. безнадежно устарели как раз ввиду банальности их базовых постулатов. Однако на более тщательную поверку камеральная банальность оказывается содержательней иных современных монографий, посвященных проблемам финансов.
Например, в том, как Юсти характеризует природу финансового права, важен не только смысл, но и стиль изложения: «Согласно первому основному правилу финансовых законов, необходимо таким образом взимать пользования (Nutzungen erheben) из общего и особенного имущества государства, чтобы через это не уменьшилось само это имущество или будущие государственные поступления (курсив везде мой. – С. K.)»[28].
С первого взгляда мы отмечаем экспансионистский характер камеральной науки: союз «или» в приведенной цитате имеет альтернативный, а не дизъюнктивный смысл. Другими словами, «пользования» из имущества государства не должны сокращать ни само это имущество, ни любые будущие поступления в государственную казну. Впрочем, следует отметить, что для камералистов финансовая система государства объединяла одновременно цель, механизм и продукт частного владения государя.
В Германии и Австрии камералистика преследовала не столько научный («поиск истины»), сколько управленческий и отчасти политический интерес. В рамках единого имущества государя камералистика выделяла два разных режима управления этим имуществом. Этот юридический дуализм камералистики иногда даже воспринимался как ее главная характеристика. Так, поздний камералист Юнг в 1779 г. определял камералистику как совокупность доктринальных «правил, по которым приобретаются доходы князя и государства и применяются к наибольшей пользе обоих»[29].
Как бы то ни было, для поздних камералистов финансовая наука представляла собой «дисциплину, ориентирующуюся на частное хозяйство»[30]. Отсюда мы можем сделать вывод, что понятия «приватизация» и «камеральная наука» вполне совместимы, однако совсем не в духе современных приватизаций государственного имущества. Для камералистов, особенно для Юсти, «приватизация» означала не освобождение государства от финансового бремени в пользу частных лиц, а его усиление посредством увеличения активов имущества конкретного государя.
У беспристрастного читателя воззрения Юсти могут вызвать закономерный риторический вопрос: «Как случилось, что идеология богатого государства, которая составляла часть камералистики, уступила место господствующей до сих пор идеологии бедного государства, или государства-должника?» Здесь следует помнить о том, что меркантилизм вообще и камералистика в частности представляли собой разновидность раннебуржуазной идеологии. Какие особые обстоятельства способствовали тому, что раннебуржуазная идеология сильного государства практически без боя уступила место буржуазно-либеральной концепции слабого государства, которому оставили только функцию «ночного сторожа»? Ответы на эти непростые вопросы мы постараемся дать во втором разделе данного исследования.
Но уже сейчас мы можем выдвинуть следующую рабочую гипотезу: одной из причин бедственности государственных финансов едва ли не по всему современному миру является то обстоятельство, что нынешние государства, как правило, не имеют никакого имущества, ни «общего», ни «особенного». Но это только часть проблемы: предположим, что руководители современных государств озаботилось приобретением имущества. Тут же возникают нетривиальные вопросы: что должно входить в общую, а что – в особенную часть такого имущества? Что означают «пользования» этим имуществом и как их следует «взимать», чтобы не поставить под угрозу возрастание публичных доходов? Отделимы ли будущие поступления в казну от наличного государственного имущества, т. е. могут ли первые нарастать независимо от последнего и т. п.?
Глагол «взимать, вчинять, кассировать» (erheben) в современной Германии часто используется в сочетании с понятием «налоги», например «взимать налоги» (Steuern erheben). Впрочем, мы можем сказать, что налоги следует «взимать» таким образом, чтобы повышать их доходность. Так, снижая налоговую ставку, государство приобретает некоторых новых налогоплательщиков, «выходящих из тени».
Однако для Юсти «взимать, кассировать или вчинять пользования» означало нечто другое: он подразумевал положительные, активные меры государственной власти. Эти меры непосредственно преследуют цель увеличения доходности государственного имущества как раз для того, чтобы у государственного фиска не было необходимости обременять частных лиц. Что касается современного налогового права, то оно может лишь пассивно, посредством отказа от какой-то доли нынешних поступлений в государственную казну, облегчить экономическое положение отдельных категорий налогоплательщиков. Итак, лишь косвенно, посредством добровольного самоограничения, налоговое право может содействовать увеличению доходности частного имущества. Налоговое право – это нельзя серьезно оспорить – не имеет инструментов прямого увеличения имущества подвластных физических и юридических лиц.
По аналогии, если кто-то простил мне долг, то он меня, разумеется, облагодетельствовал, он не разорил меня, не сделал меня беднее и т. п., но он не сделал меня и богаче. Однако налоговое право – весьма дискуссионный инструмент даже как средство для самопомощи, т. е. начальной поддержки тех, кто затем уже будет поддерживать себя сам. Например, энергичному, рациональному, но очень бедному предпринимателю бывает очень трудно вырваться из порочного круга безденежья лишь при помощи «налоговых каникул». Самоограничения налогового аппетита со стороны государства обычно недостаточны, часто нужна положительная финансовая поддержка.
Впрочем, нельзя оценивать камералистику с точки зрения современного социального государства западноевропейского типа. Попытка признать камералистов защитниками социальной (распределительной) функции финансов было бы явной фальсификацией исторической правды. Сам Юсти недвусмысленно отмечал: «Принципы и правила государственных затрат и расходов в тесном смысле не являются частью финансовой системы [kein Teil des Finanzwesens]»[31]. Распределение интересовало камералистов лишь как элемент оптимизации «состояния счастья» (Glückseligkeit). Последнее, согласно Юсти, является сложным, агрегированным состоянием. В нем по необходимости находятся все, иначе нельзя обеспечить оптимальное функционирование государства.
«Состояние счастья» как публично-правовая норма является, на наш взгляд, особой характеристикой камералистики, приближающей ее к экономическому учению Аристотеля и отстраняющей ее не только от французского кольбертизма, но и британского меркантилизма. В некотором смысле камералистику можно рассматривать одновременно как прикладную теорию (финансовых и «полицейско-охранительных») прав человека и как предшественницу экономической солидарности. Однако здесь не все так безоблачно.
Так, трудно сомневаться в истинности известной максимы И. В. Гете (1749–1832 гг.): „Dem Klugen kommt das Leben leicht vor, wenn dem Toren schwer, und oft dem Klugen schwer, dem Toren leich“[32]. В неуклюжем по стилю, но точном по смыслу переводе эта максима будет звучать так: «Когда умному жизнь кажется легкой, дураку она тяжела, и часто жизнь кажется умному тяжелой, в то время как дураку – легкой». В обобщенном виде назидание этой максимы можно сформулировать следующим образом: «У дураков и умных разное мироощущение: то, что дурак воспринимает с благодарностью, может оказаться нетерпимым для умного, и наоборот, что нравится разумному человеку, то для дурака – страшное мученье».
Один из частных примеров этой житейской мудрости задолго до Гете подметил Вильям Петти (1623–1687 гг.) (см. выше). Ему принадлежит следующая житейская мудрость: «Ни один человек, не желающий упражнять руки (т. е. боящийся труда – С. К.), не способен перенести мучения ума, вызываемые большими размышлениями»[33]. Продолжая мысль Петти в гетевском контексте, можно сказать, что человек умен ровно настолько, насколько он счастлив в нахождении или создании ситуаций для ежедневного упражнения своего разума. Дурак, напротив, счастлив лишь в том случае, если ему удалось избежать всякого интеллектуального напряжения.
Нет оснований полагать, что процент дураков среди состоятельных классов гораздо ниже, чем среди менее удачливых групп населения. Следовательно, можно предположить, что большинство состоятельных граждан избегают рассудительного образа жизни. Они даже не догадываются о том, что богатство как личная характеристика не может существовать во враждебном окружении. Богатство как социальный фактор, т. е. надежный и гарантированный социальный институт, представляет собой лишь элемент в структуре социальных связей. Иначе говоря, богатство тем «богаче» и мощнее, чем активнее оно вторгается в окружающую социальную среду, т. е. переплескивается в еще не богатое социальное окружение. Но такое мироощущение порой стимулирует раскол внутри самого состоятельного класса между рациональным меньшинством и потребительским большинством, между теми, кто готов делиться, и теми, для которых богатство – это прежде всего особый режим социальной самоизоляции.
Это, в частности, является аргументом в пользу того, что разум и глупость не являются социальными или классовыми характеристиками и многие беды, в том числе и финансового права, происходят от того, что разумные люди обычно разобщены перегородками идеологий, личных амбиций, второстепенных интересов. Они становятся заложниками господствующей тотальной глупости, не знающей разделения на «богатых и бедных», «левых и правых», ибо главная «задача» глупого человека не меняется в зависимости от перемены его социального статуса, места жительства, круга общения. Эта задача всегда одна и та же – избежать скуки своего бесцельного существования, не применяя при этом никакого интеллектуального усилия.
Как бы то ни было, по мысли камералистов, каждый на свой лад должен быть приобщен к «состоянию счастья»: и государев двор, и социальные институты (например, семья), и государственные структуры (например, публичная администрация), и отдельные подданные. При этом камералистика (как политика, а не как искусство) не вдается в детали. Камералистика в политическом и управленческом смысле представляет собой практический холизм (= совокупность мер, направленных на поддержание целостности), поскольку реципиенты благосостояния «не должны выделяться, а рассматриваются как части целого»[34].
Выводы для теории права и правовой политики
Особый интерес представляет общее правило камералистики о том, что публичные финансы являют собой объект государственного управления. В современной терминологии этот тезис можно переформулировать в том смысле, что управление финансами являются частью (особенного) административного права. При этом центр тяжести такого управления сосредоточен в части управления государственными расходами.
Вместе с тем камералисты всегда придерживались того мнения, что государственными доходами следует управлять, используя принципы и методы частного хозяйства. В современной терминологии это означает, что государственными финансами следует управлять так же, как менеджер управляет финансами частной компании: постоянно максимизировать доходы компании и в то же время минимизировать ее расходы.
Камералисты, будучи практическими холистами, предвосхитили некоторые идеи теории систем (в частности, тектологии А. Н. Богданова). Другими словами, они отчетливо понимали, что финансы должны применяться таким образом, чтобы препятствовать социально-политической поляризации общества и развитию диспропорций, неприемлемых для целостности государственной жизни. Состояние счастья, или Glückseligkeit, не может быть исключительно индивидуальным, поскольку его нельзя приватизировать. Его нельзя отнять у других с целью максимизации личного блаженства. Указанное состояние носит сопричастный характер и может возникнуть лишь как холическая, т. е. социальная структура.
Невозможно отдельному человеку получать действительное удовольствие от жизни, если вокруг него преобладает нищета, угрюмые лица и социальная неустроенность. Отсюда следует, что одна из задач управления финансами состоит в том, чтобы с финансовой стороны помогать развитию инфраструктуры общественного благосостояния.
Как частный случай вышесказанного можно выделить следующий принцип управления общественным богатством. Он заключается в том, чтобы постоянно расширять и плотнее структурировать пространственную и социальную периферию состоятельных классов, используя для этого также средства и институты публичного финансирования. Другими словами, состоятельные слои общества сами заинтересованы в том, чтобы у них были точки соприкосновения в социальном и культурном плане с менее удачливыми слоями общества.
