Сергей Дышев
До встречи в раю
У Лаврентьева на глазах выступили слезы. Ольга уже плакала, командир как-то показывал ей эти письма, и в тот раз она просто разрыдалась. Она поняла, что командир вот-вот сорвется, что не надо было затевать этот долгий и глупый разговор, а побыстрей гнать в шею телевизионщиков, дать Женечке возможность просто по-человечески отоспаться.
* * *
Вторые сутки они не выходили из квартиры, выпили принесенный спирт, потом стали осторожно подкрадываться к бутылочке с эфиром. Войдя в эйфорическое состояние, они занимались безудержным, уже почти механистическим сексом. Когда уставали, начинались долгие разговоры. Аделаида слушала; доктор рассказывал о своем детстве, ранних психических травмах, которые он преувеличивал и которым придавал необычайное, трансцендентальное значение.
Аделаида спросила: «Ты не бросишь меня, милый?»
И он тут же понял, что должен заботиться об этой диковатой, давно знакомой, привычной по работе и теперь по постели женщине. Конечно, он не бросит ее. Потому что некуда идти ей, уже немолодой, как и он сам. Никто не спасет и не вспомнит о ней в этой каше, которая называется борьбой за некое будущее…
Доктор встал, прошел в ванную комнату, взял ножницы, стал остригать усы, потом бороду. Жесткие волоски посыпались в раковину с желтым следом от воды. С остатками щетины он стал похож на дипломированного бомжа. Неприязненно глядя на свое отражение, Иосиф намылил лицо, стал скоблить давно не знавшую бритвы кожу. Процедура была отвратительна и болезненна. Наконец он полностью очистил лицо и смог оценить метаморфозу, неторопливо, с гадливостью рассмотрел изменившиеся черты. Что-то новое, неуловимое появилось в оголившихся складках у рта – то ли жестокость, то ли затаенная ненависть, в глазах тоже появился хищный огонек. Доктор понял, что моложе не стал, но неожиданно приобрел совершенно иное качество. Распахнув дверь, он вошел в комнату. Аделаида копошилась, накрывая на стол. Подняв глаза, она вскрикнула и уронила тарелку.
– Боже, что вы натворили!
В первое мгновение, увидев голого безбородого человека, она даже не признала в нем любимого доктора и инстинктивно прикрылась руками. От этого жеста Иосиф Георгиевич испытал вдруг необычайное возбуждение, зарычал, прямо по осколкам бросился к бедной, перепуганной женщине, повалил ее на диван. Он почувствовал себя насильником, и эта совершенно не характерная для него роль – сладострастная, безудержная агрессивность – наполнила его истощенные члены необыкновенной силой. Он согнул несчастную Аделаиду Оскаровну, набросился на нее буйным зверем, рыча и кусая ее за плечи. Она извивалась под ним, недоумевая, что же случилось с милейшим доктором, ее перепугала странная перемена, и единственное, чего ей хотелось, – чтобы он побыстрей завершил свое дело… Наконец он отвалился, вытер тыльной стороной ладони губы, потом потянул простыню, осушил пот на груди.
«В нем появилось что-то сатанинское», – подумала она. Право, вместе с бородой доктор что-то потерял, может, часть своей интеллигентности, мягкости, изыска.
– Я пока приготовлю завтрак, а вы почитайте мне что-нибудь из своей тетради! – попросила она, чтобы хоть таким способом разрядить ситуацию и вернуть прежнего, обаятельного, мудрого, интеллектуального доктора.
Неожиданно раздался стук в дверь. Иосиф Георгиевич замер с открытым ртом, Аделаида же смертельно побледнела.
– Грабители?! – прошептал доктор.
– Это твоя жена, – внесла ясность Ада.
– Иосиф, ты же дома, открывай! – донесся из-за двери знакомый до ужаса голос.
Миллион чувств вихрем пронесся в сердце бедного доктора Шрамма. То были страх, жгучая досада, ревность и слабая, хрупкая, как ледок, надежда на возвращение Люси.
– Иосиф… – Голос жены вдруг изменил тональность, в нем явственно зазвучали тревожные нотки. – Ты живой? Ответь же, мне страшно!
И уже не думая ни о чем, он как был нагишом рванулся, в последнее мгновение спохватился, обвязался полотенцем. Он открыл замок, распахнул дверь… Она стояла в ослепительно белом платье, свежая и чистая, как невеста. Он зажмурился, будто от яркой вспышки, Люся же отшатнулась, перемена в ее лице дикой болью пронзила доктора.
– Что с твоим лицом? – испуганно и с отвращением спросила она и тут же равнодушно протянула: – А-а, ты сбрил бороду. А почему у тебя лицо такое опухшее? Ты все это время рыдал? Скажите-ка, какие страсти-мордасти… А я уже думала, не удавился ли. Заходишь, а ты тут на лампочке висишь. Представляешь, какой ужас?.. Мне, Осик, надо забрать некоторые вещи. Больше я тебя тревожить не стану.
Она потеснила грудью несчастного мужа и вошла в квартиру. Помертвевший Шрамм поплелся за нею.
– О-о! – вырвалось у бывшей супружницы. – Какая приятнейшая неожиданность! Посмотрите, он завел себе любовницу! А я всерьез опасалась, что ты повесишься. Какой же ты мерзавец после этого! А ты тоже хороша, милочка! Еще не успели подушки остыть, а ты уже прискакала. И мой любимый халат с драконами напялила! Шлюха, снимай немедленно!..
– Да как вы смеете, вы же сами его бросили и ушли к этому старикашке!..
– А ты на себя посмотри! – закричала красавица Люся.
Иосиф Георгиевич молча снимал с любовницы халат, она же, парализованная от дичайшего Люськиного нахальства, даже не заметила, как вновь осталась в чем мать родила.
– Фу, какая мерзость! – выкрикнула Люся то ли в адрес голой Ады, то ли по отношению к использованному халату, который Шрамм молча протянул Люсе. – Мне не нужны эти грязные тряпки. Можешь подарить их своей потаскухе!
Она гордо вышла, хлопнув дверью. И тут же Аделаида взвыла, закрыла лицо руками, опустилась на корточки – жалкая, униженная, как скво в нищем индейском племени.
Спустя некоторое время она встала, молча оделась и дрожащим голосом произнесла:
– Я ухожу от вас. Вы жестокий и бессердечный человек. Вы тряпка… При вас унизили женщину, а вы…
– Иди-иди, – буркнул доктор вслед. – Скатертью дорожка!
Так же молча Аделаида Оскаровна открыла дверь и вышла. В бешенстве доктор вскочил, швырнул вслед пустую бутылку.
– Ах, что я натворил! – Иосиф Георгиевич вдруг осознал, что теперь останется в безнадежном и непоправимом одиночестве.
Он впопыхах надел треклятый халат беглой жены, выскочил на лестницу, пробежал два пролета. Ады не было. Доктор выбежал на улицу. Стемнело. Но наступало утро или же был вечер, он не знал.
– Ада! – крикнул он. Голос предательски дал петуха. – Вернись немедленно!
– Я все прощу! – басом добавил кто-то из кустов.
– Кто это? – недовольно спросил Шрамм.
– Твоя проснувшаяся совесть, – сурово ответил голос.
Тут же раздался хохот. Иосифу Георгиевичу стало страшно, он пристально вгляделся в кусты. Кажется, там что-то шевелилось, а может, ему и показалось. Во всяком случае, голоса вполне могли иметь нематериальное происхождение.
– Когда ты последний раз молился? – прозвучал уже другой голос, тонкий и гнусавый.
Шрамм хотел сказать, что он неверующий, но почему-то соврал:
– Только что…
– Однако, врешь, мерзавец, – визгливо отозвался тот же голос.
– Кто вы? – еще раз спросил доктор. – Что вам нужно?
– Он очень много задает вопросов, как ты считаешь, Консенсус? – спросил бас.
– Охотно соглашаюсь с тобой, просто до неприличия много, – отозвался второй. – Вулдырь!
– Морманетка захарчованная, пес блудливый, сморчок надушенный… А ну ланай к нам!
– Что? – не понял доктор, подумывая, как бы половчей смыться.
Кусты затрещали, и перед Иосифом Георгиевичем появились две фигуры. Он несмело приблизился, не зная, зачем это делает, и сразу заметил, что оба не бриты, одеты в мятые серые одежи. От них шел странный запах, смутно напоминавший запах его лечебницы, только еще более приторный и резкий. Один незнакомец был повыше, другой пониже, он держал в руках бутылку. «Оба пьяны», – тут же понял доктор.
– Чичи открой, не видишь, кто перед тобой стоит? – нагло продолжил невысокий. Это он обладал писклявым и одновременно гнусавым голосом. – Лучшие представители общества к тебе обращаются, цвет нации! Килька ты трипперная, мы за твое светлое будущее боремся, а ты, кишка маринованная, еще рубильником воротишь!
От этого шквала агрессивности и оскорблений доктору стало нехорошо, и он непроизвольно плотнее запахнул полы халата.
– Как будешь помогать, товарищ, осуществлению прогресса? – уже теплее произнес высокий и потянул Шрамма за лацканы халата.
Иосиф Георгиевич, поняв, что влип, решил избрать свойский тон, мол, все мы свои, дела известные, контора пишет, мы смеемся, дурацкая житуха на всех одна…
– Эх, ребята, дела такие, денег не было, а те, что были, с подругой пропили… – как можно оптимистичней начал он.
Но его не поняли. Иосиф Георгиевич догадался об этом сразу, ощутив крепкий звенящий удар в ухо. Сквозь звон, будто издалека, он расслышал:
– Кого клеишь, мурик?
– Совсем не лакшит! Я ему сейчас батареи выломаю и чердак притемню…
Он смутно помнил, как коротышка распахнул его халат, обнажив тело, как он в следующее мгновение рванулся по ступенькам с крыльца, закричав что есть силы. Подсознательно доктор понимал: незнакомцы боятся шума. Он бежал по темной улице в развевающемся, как бурка, халате и каждой клеткой спины ощущал, как вот-вот ему под лопатку вонзятся твердые жгучие пули. Но пронесло, и, сбавляя бег, он стал озираться по сторонам, пытаясь сообразить, куда же его загнал страх. Как ни странно, он оказался совсем рядом со своей больницей.
Доктор понял, что сюда привел его инстинкт. Он лег спать, не зная, что на следующий день ни врачи, ни обслуживающий персонал на работу не выйдут.
…Утром его разбудили крики, и он сразу догадался, что это бузят его больные. Голоса душевнобольных доктор мог отличить и выделить даже в шуме многотысячной толпы. Крики, звучавшие повсюду, не были похожи на стройный митинговый рев или скандальный вой в очереди за распределением дефицита. Все сумасшедшие – яркие индивидуальности, потому каждый, если можно так выразиться, пел свою арию.
Вдруг дверь кабинета с треском открылась, ввалились его подопечные безумцы.
Неожиданно открылось окно, и кто-то косноязычно выкрикнул:
– Вот он виноват! – закричал человек с перекошенным лицом, в котором доктор едва признал Карима. – Сбрил бороду, чтоб не узнали…
Больные бросились на него, кто вцепился в халат, кто – в волосы, а кто-то уже кусал ногу, доктора повалили на пол, стали бить ногами… Но вмешался Карим:
– Подождите! Пока не убивайте. Мы будем его судить!
Все тут же поддержали новую идею. Доктор же, вырываясь, кричал:
– Что вы делаете? Я же ваш главный врач, я лечил вас, вы – мои дети!
– Теперь мы тебя полечим! – взревел Карим.
Слабо упирающегося доктора потащили по коридору. Иосиф Георгиевич, смутно соображая, что происходит, нутром понял, что лучше излишне не нервировать больных, а попытаться их обмануть. Тут были все свои: рыхлый Зюбер со слюнявым ртом, саркастически посмеивающийся Цуладзе, без устали урчащий Шумовой, суетливый старикашка Сыромяткин, поджигатель Пиросмани, косивший глаза к переносице, и еще с десяток дебилов, которых он едва помнил по именам. Безумцы, вырвавшиеся из-под контроля, представляли собой нелепую, дергающуюся, агрессивную массу; перекошенные лица заглядывали в глаза доктору, бритые серые головы мелькали в свалке, будто перекатывающиеся округлые камни. Открывались двери палат, оттуда выглядывали новые камни-головы, щерились в бездумных улыбках, исчезали или присоединялись к процессии.
Лишь Карим и Цуладзе не участвовали в общем гвалте, они молча вели доктора под руки. Он же, пытаясь сохранить спокойствие, увещевал:
– Подождите, давайте сделаем остановочку и вместе обсудим наши вопросы. Вот увидите, нам всем будет интересно их обсудить. У меня есть важные новости!
Наконец его привели в палату, где в основном лежали старухи. Посреди палаты стояла койка с телом, укрытым простыней.
– Зюбер, обнажи лико! – воскликнул Карим и показал на кровать.
Как ни странно, Зюбер понял, что от него требуется, сдернул простыню. Под ней лежала, отливая стойкой желтизной, Малакина. «Померла наконец-то…» – с отвращением подумал Шрамм. Но больная неожиданно открыла глаза. Доктора передернуло от ужаса. Малакина остановила блуждающий взор на Иосифе Георгиевиче и просипела:
– Изыди, изыди! Сатана!
– Да что ты, милая! – запричитал доктор, вдруг остро пожалев, что сбрил бороду. – Какой же я тебе сатана? Я доктор, неужто не узнала?
– Узнала, – сухо произнесла старуха и припечатала: – Б…дский ты кот, а не доктор. Больничное ложе поганил, с блудницей Аделаидой прелюбодействовал, старости моей святой не посоромился!.. Сжечь его заживо, сатанюгу! – взревела она неожиданно мощным голосом.
– Сжечь, сжечь, сжечь!!! – закричали больные.
На него набросились, заломили за спину руки. У доктора потемнело в глазах. «Как жаль, что я тогда не извел эту гадину!» – тоскливо подумал он.
Бывший поэт Сыромяткин вдруг стал декламировать:
Я стою и вижу пламя,
В пламени горит мечта,
Но мы верим: Доктор с нами,
Хоть сгорит он и дотла…
Он склонился над Шраммом и доверительно спросил:
– Вам понравился мой экспромт?
– Я же вас лечил, неблагодарные! – возопил Шрамм.
– Ты калечил наши души! – замогильным голосом произнесла Малакина.
И все сразу зашикали:
– Тихо! Святая говорит!
– Ты вынимал наши сердца и пожирал их, – продолжала она. На восковом ее лице жили одни губы. – И за это мы вырвем твое сердце и забьем в него осиновый кол. Блудницу тоже казним… А то, ишь, вытворяли что… – Она умолкла, видно, возобновляя в памяти виденные картины. – Нагишом скакали, срам-то какой! А блуднице отрубить голову! Все…
Доктора пока решили запереть в мертвецкой… Когда за ним закрыли дверь и приперли ее шкафом, Шрамм бессильно опустился на корточки и зарыдал. Последние часы по иронии судьбы он проведет в удушающем смраде, среди разлагающихся трупов, прежде чем сам станет такой же гниющей клетчаткой.
Вдруг он услышал, как отодвигают упор от двери, потом она распахнулась, и – о, чудо! На пороге стоял Юрка-сирота, о котором доктор и думать забыл.
– Голубчик ты мой, я знал, знал, что ты меня освободишь! – Шрамм бросился на шею своему спасителю.
Юрка позволил себя обнять, торопливо пробормотал:
– Вам надо уходить, Иосиф Георгиевич. Мы вас проводим.
Только сейчас Шрамм заметил девочку-подростка. Это была Машенька. Она прижимала ладошками короткую юбчонку и очень напоминала школьницу, стоящую перед учителем.
– Не бойтесь, – сказал Юра. – Со мной они вас не тронут.
И действительно, попадавшиеся им навстречу больные не проявляли агрессивности и чуть ли не раскланивались с Юрой. Они прошли двор, встретив еще двух человек.
– Дрова собираете? – спросил их Юра.
– С-с-соб-бираем, – ответил один из них.
– Молодцы.
У доктора мороз по коже пошел от этой мимолетной похвалы.
Они подошли к проходной. Двери были распахнуты настежь.
– До свидания, Иосиф Георгиевич, – тихо сказал Юра. – Я хотел вам сказать: не приходите пока в больницу. Это опасно для вас. Подождите, пока все нормально будет.
– Уж как-нибудь сам разберусь, – сухо заметил Шрамм, кивнул на прощание и молча зашагал по пустынной дороге.
* * *
Десять дней Сирега наслаждался воздухом свободы. Полевой командир особо не досаждал, спросил, умеет ли он обращаться с автоматом. «А то как же! – ответил Сирега. – Чай, в армии служили». Эти дни пролетели одним сладким мгновением. Они патрулировали город, разъезжая на новеньких, у кого-то экспроприированных «Жигулях», стволы – в окна, на головах – черные повязки. Он перестал бриться, и на скулах отросла рыжеватая бородка.
Сирега крепко скорешевался с товарищем по последней камере Степой. Всем было наплевать на их прошлое. Ценились здесь не сроки отсидки, тюремная иерархия, а бесшабашная смелость, широта души, щедрость. Шкурников не любили, а проворовавшихся или «заборзевших» на мародерстве просто отстреливали. Мудрый Кара-Огай такой почин ценил и всячески приветствовал…
На пропыленном дребезжащем бэтээре они колесили по долине, гоняясь за разрозненными группами «фундиков». Пленных, как правило, расстреливали, возможно, по установившейся «договоренности» враждующих сторон. Чем одни отличались от других, Сирега даже не пытался вникнуть, да и вряд ли бы смог. Для него все коренные жители республики были одинаковы, независимо от их принадлежности к лагерю. Единственно, что он четко осознал, – что с успехом мог бы воевать и на другой стороне. А это ему страсть как нравилось….
* * *
Люся проскользнула к раскидистой арче, обняла ее ствол, прося защиты… Огромный двор был у Кара-Огая, всю свою преданную гвардию он мог поставить здесь в колонны и шеренги, чтобы, молча пройдя мимо строя, глянуть каждому в глаза и убедиться в верности и покорности.
Люся погладила шершавую кору и, моля христианского бога, кинулась к воротам.
– Эй, Люсь, ты куда?
От стены отделился Казик, младший брат Лидера. Гнусный, похотливый, мерзкий… Он трепетал перед старшим братом и – она знала это – ждал его смерти, чтобы потом по-родственному позаботиться о ней.
– На кудыкину гору! – злобно выкрикнула она. – Чего шакалишь за мной? Брату скажу!
– Хе-хе!.. Говори. Только забор пальчиком не трогай, а? Огай не любит такой шутка.
Он подошел вплотную, глянул ей прямо в глаза, нахально, испытывающе… Челюсти его мерно двигались, перетирая насвай.
«Опять жует эту гадость», – с отвращением подумала она.
Кара-Огай приехал в свою «цитадель» уже за полночь. Охранники выбежали его встречать, он кивнул им, молча прошел в покои Люси. Она лежала на кровати в новеньком халате с китайскими драконами, уткнув лицо в подушку. Кара-Огай сразу понял, что предстоит невеселый разговор. Он тихо позвал ее, но она даже не шелохнулась.
– Все равно вижу, что не спишь, – добродушно сказал он.
Люся даже не подняла голову. Это не понравилось ему: мотался весь день, устал как собака, война высасывала все силы, и только одному ему было известно, какого напряжения стоили человеку его возраста долгие поездки, бессонные ночи, руководство боями… Да и что вообще могла понять эта красивая кукла? Старый Кара-Огай, конечно, выдюжит многое, свернет шею любому. Но не дай бог, оступится, дрогнет – тут же сотни головорезов набросятся, как стая шакалов, и порвут его в клочья.
– Люся, хватит, – глухо сказал он. – Я очень устал, у меня сегодня был очень трудный день.
– А обо мне ты подумал? – едва подняв голову, подала голос она.
– Только о тебе думал, – ответил он.
– Ты меня сделал наложницей в своем доме! – выкрикнула Люся, повернувшись на бок. – Твои биндюжники готовы конвоировать меня даже в туалет. Ты меня арестовал? И какой срок ты мне дал? Три года, пять лет или пожизненно? Будешь хвастаться: моя любовница тоже сидела!
– Замолчи… – Голос Кара-Огая потяжелел, будто налился металлом. – Ты же знаешь, за мной охотятся, хотят убить. Но первая пуля в мое сердце, чтоб ты знала, моя дорогая девочка, – последние слова дались ему с большим трудом, – будет та пуля, которой выстрелят в тебя. Да, я, немолодой уже человек, познавший многое в жизни, живущий только любовью к тебе, не вынесу, если хоть волосок упадет с твоей головы. А они – я это хорошо знаю, разведка донесла – готовятся убить тебя, мой ангельский голосок…
– Голосок, волосок… – пробурчала она. – Стихи еще начни писать.
И это проглотил влюбленный старый безумец. Он решил терпеть до конца.
Вспомнив о подарке, вытащил из кармана бархатную коробочку, присел на широкую кровать… В глазах Люси вспыхнул заинтересованный огонек.
– Папочка что-то принес?..
Люся, забыв о щедром любовнике, с неподдельным восхищением любовалась жемчужным колье… «Какие же мы разные! – подумал с внезапно нахлынувшей грустью Кара-Огай. – Ей достаточно блестящей безделушки, мне же подавай всего лишь президентское кресло…»
Она распахнула халат, обнажив плечи и грудь, медленно надела колье, передернулась, кожей ощутив его холод и тяжесть. Встала, подошла к овальному зеркалу, осторожно поправила украшение. Глаза ее засверкали с не меньшим блеском, чем жемчужины. Люся так и не смогла скрыть восхищения, бросилась на шею Кара-Огаю. Он, снисходительно улыбаясь, по-отечески обнял ее.
– Спасибо, папочка… – Она чмокнула его в щеку. – Это прекрасный подарок… А кто его раньше носил?
– Английская королева, – усмехнулся он.
– Ты всегда разговариваешь со мной в шутливом тоне. – Люся притворно обиделась.
– Не хватало, чтобы я с тобой решал какие-то серьезные дела. Поверь, у меня их и так предостаточно. Пройдет время – и ты станешь королевой Республики, – пообещал Кара-Огай.
Люся фыркнула:
– В республиках королев не бывает! Это каждый школьник знает.
– У нас все может быть.
– И ты будешь королем? А корона у тебя есть, Кара-Огай Первый?
* * *
Город вымер. Люди прятались по щелям, продукты не подвозились, и бывшие сокамерники очень скоро отощали, оторвавшись от питающего соска матушки-тюрьмы. Но взамен они получили свободу, ни с чем не сравнимую, пьянящую и бестолковую. Если бы их спросили, какое чувство испытывает шатающийся на свободе зек, то они скорей всего ответили бы, что это вечное ощущение голода, урчание желудка и чисто волчье желание кого-то сожрать.
Бродяги не преминули зайти в распахнутую докторскую квартиру.
– А он не приведет ментов? – спросил Консенсус, оглядываясь. – Хорошая квартирка, ухоженная…
– Где ты сейчас ментов сыщешь? Половина разбежалась, другая половина воюет, – проворчал Вулдырь.
– Ну, кого-нибудь еще приведет…
– Не понтуйся. Кому нужен этот чмушник, от него даже телка слиняла… – резонно заметил Вулдырь и уселся на диван, брезгливо сбросив на пол смятую простыню. – Плясали они здесь, что ли?
Консенсус воспринял это, как приглашение, с визгом прыгнул на диван и начал подпрыгивать на нем, как на батуте. Вулдырь тоже вскочил и начал скакать вместе с товарищем. Так они прыгали вразнобой, крича: «И-хо-хо, и-хо-хо, и трусы от тети», пока диван не стал хрустеть всеми суставами, трещать и разваливаться на части. Лишь когда из него поперла во все стороны пружинная начинка, которая так и норовила изорвать заимствованные у доктора наряды, ловцы удачи угомонились и спустились на землю.
– Ху-у, давно я так не дурачился! – выдохнул Вулдырь. – Мы с тобой раздолбали семейное ложе. Очкарик не переживет.
– Кстати, где он шляется? – гневно вопросил Консенсус. – Мы бы его отправили за водярой.
– Придет, никуда не денется.
…А он и вправду пришел. Доктор Шрамм собственной персоной. А куда ему было идти, как не в собственную квартиру? Сначала зеки услышали тихое шуршание. «Крысы!» – сказал Консенсус. К этим животным они привыкли: во время ночных вылазок они попадались на каждом шагу – жирные, отъевшиеся, похожие на котов-мутантов… Нервно задергалась ручка. Квартиранты тихо подошли к двери, Вулдырь прихватил кухонный нож. Консенсус резко распахнул дверь, отпрянув в сторону. Доктор застыл, сжался, как лопнувший шар, а зеки в один голос выпалили:
– А вот и хозяин пришел!
Консенсус тут же посуровел:
– Да какой он хозяин! Бомж!
– Бомж, пошел вон! – скомандовал Вулдырь.
– Господа, – начал канючить сломленный человек в грязном халате с драконами, – вы не можете меня прогнать, я здесь прописан. Вот и табличка на двери – «Доктор И.Г. Шрамм»…
– А-а, ты, значит, еврей? – обрадовался Консенсус. – Вот и катись в свой Израиль.
– Я не еврей, у меня чисто немецкая фамилия! – застонал Иосиф Георгиевич.
– Значит, катись в Германию! – отрезал Консенсус.
Но тут Вулдырь схватил доктора за воротник и втянул в квартиру.
– Заходи, гостем будешь!
Консенсус, похохатывая, тащился сзади и похлопывал Иосифа Георгиевича по плечу.
– Так как звать тебя? Шрам? Это что, кликуха такая? – спросил Вулдырь, плюхнувшись на диван.
– Блатной… Паханом будешь у нас? Как раз вакансия свободная…
– Так как величать, папа?
– Иосиф… Георгиевич, – чуть не поперхнулся доктор, услышав как бы со стороны свое имя. Оно показалось ему ужасно нелепым и чужим.
– Сильно, – похвалил Вулдырь. – А попроще можно?
Доктор замялся. Осей его звали самые близкие люди – покойная мама и Люся; ему не хотелось, чтобы бандиты пачкали это имя.
– Ио… – глубокомысленно произнес Консенсус и повторил: – И-о, И-о… Как будто ишак кричит.
– Ио? Фартовая кликуха! – оживился Вулдырь. – Ты будешь Ио! Мы тебя коронуем, ты будешь Ио в законе.
– Прямо сейчас! Прямо сейчас! – захохотал Консенсус. – И-о! И-о!
– Неси трон, – развалившись на диване, командовал Вулдырь.
Консенсус, возбужденный и раскрасневшийся, метался по комнате. Он притащил из кухни стул, насильно усадил на него Иосифа Георгиевича. Вулдырь стал вещать утробным голосом:
– Тебе оказана великая честь: ты будешь королем. Да, сейчас мы тебя коронуем.
– Всячески и с пристрастием!
– Готов ли ты к испытаниям?
Но ошалевший доктор не мог вымолвить ни слова.
– Молчание – знак согласия!
Консенсус содрал с Иосифа Георгиевича халат, притащил из ванной грязную мокрую тряпку и начал хлестать ею доктора по спине, потом вымазал ему лицо. Жертва стонала и уже не могла ни слова сказать, ни протестовать, ни бежать. Лишился Иосиф Георгиевич квартиры, жены, даже халат – и тот стащили с его бренного тела.
– Рассказывай, чего от тебя телка сбежала?
– Затрахал, наверное? Ай-я-яй, как нехорошо!
Консенсус поднял с пола консервную банку из-под кильки и водрузил ее на бритый череп доктора.
– Да здравствует король! Хайль Гитлер! Король Ио! Ура! – Консенсус уже хрипел.
И доктор стал рассказывать свои печальные истории про женщин. Не потому что ему хотелось сочувствия, просто самому надо было облечь в словесную форму все переживания и злоключения последних дней…
– Однажды вечером я пришел с работы, – монотонным голосом начал он свою одиссею, но Вулдырь перебил:
– Отставить! Все по порядку: какая работа, какого черта ты там делал?
«Мой интеллигентный вид почему-то всегда вызывает у негодяев желание поизмываться надо мной. Подспудный комплекс интеллектуальной неполноценности…»
– Я работаю в психиатрической лечебнице. Я – главный врач.
– Ты сделаешь для нас эсклю… зорную экскурсию, – устало заметил Вулдырь. – Мы будем комиссией цека капээсэс…
– Но сначала пусть объяснит, почему от него слиняла рыба?
– Шелушил не с той стороны, – пояснил Вулдырь.
– Чтоб ты знал, «рыба» – это тоже женщина, – прошептал Консенсус.
«Буду рассказывать сам для себя», – подумал доктор.
– Да, я главный врач сумасшедшего дома, одетый в китайский халат на голое тело, в один прекрасный момент обнаружил у себя дома записку. Моя жена, моя ласточка, песня, моя надежда в старости, моя единственная сексуальная утеха, в которой я души не чаял, которую обожал больше жизни… Когда любишь, слова льются, как в Ниагарском водопаде..
– Отличный образчик интеллигента, – процедил Вулдырь. – Его, как пескаря, на кукан насаживают, а он про сиськи-матиськи рассказывает.
– Не мешай, – выронил Консенсус. – Вдруг он сейчас скажет такое, чего ты никогда в своей дрянной жихтарке не слышал.
– Ио! Скажи такое!
– Бисер перед свиньями… Такой же бисер метал и я, был соплив в своей любви… Я считал, что женщину можно купить своей страстью, если не купить, пусть будет не точно это слово, то подавить каждодневным напором сексуальной энергии, так, чтобы она постоянно чувствовала, что ее раздавят, если она хоть на миг усомнится в том, что должна разделить себя между кем-то еще. Женщины, как и мужчины, хотят чувства меры. Я не знал чувства меры. Я просто плавал в своем мирке, выслушивал брюзжание своей женушки, ее звать Люся, это не та, которую вы видели. Она сбежала без трусов… Люся была моей Золушкой, да, она была бедна, простушечка из общежития… Я ее покорил. Главврач. Доктор психиатрии.
Увы, так и было. С уст доктора ежеминутно слетали имена Зигмунда Фрейда, Франкла, Юма, Шопенгауэра, Ницше. Они, далекие, представали лучшими друзьями доктора, вчера сидевшими у него на вечеринке. Все они были интересными собеседниками, и Люся с тайным вожделением ждала, когда супруг познакомит ее с этими людьми. Она не подозревала, что все они давно умерли.
– А однажды, – продолжал печальную исповедь Иосиф Георгиевич, – я пришел вечером домой и – о ужас! – обнаружил на столе записку. От Люси. Она писала, что вся ее жизнь со мной была ошибкой, что ее все раздражало во мне. Во мне, человеке, который вытащил ее из паршивого общежития, которого она слушала, открыв рот!.. Ей не нравилось, как я причмокиваю за обедом, не нравились мои вывернутые ноздри… – Доктор непроизвольно почесал нос. – Ее раздражали, видите ли, мои руки в старческих веснушках, мои глупости и умничанье. Даже мой запах – о подлая самка! – убивал ее!
Бандиты расхохотались.
– А ты, оказывается, та еще вонючка! – поспешил заметить Вулдырь.
– То-то я смотрю, вонища появилась! – добавил Консенсус.
– Мой запах напоминал ей запах прокисшего молока… – не обращая внимания на реплики, продолжал доктор. – Кроме того, ей надоело стирать мое белье, она обзывала меня чмом и идиотом… Не знаю, где она нахваталась таких слов…
Последовал новый взрыв хохота. Шрамм сделал глубокий вдох.
– Она еще написала, что ей всегда не хватало настоящего мужика, который бы драл ее как козу. Она жила с подавленным либидо.
– Ну и прикольная у тебя телка! – оценил Вулдырь.
– Она забеременела от другого человека, в чем и призналась мне. И в конце своей записки предупредила, чтобы не вздумал ее искать, иначе мне оборвут все выпуклости.
Бандиты корчились от смеха не переставая.
– А к кому она ушла, рогоносец? – задыхаясь, спросил Консенсус. – Познакомил бы со своей Люськой. Мы бы ее отодрали по первому сорту!
– Она ушла к Кара-Огаю, – ответил Иосиф Георгиевич.
– Понятно, – после паузы озадаченно отреагировал Вулдырь. – Баба не промах…
* * *
Поздним вечером Консенсус и Вулдырь вместе с доктором заявились в больницу. Шрамм обещал показать, где хранятся продукты. А Юрка, заметив пришельцев, бросился спасать Машу. Некуда ей было бежать, как и ему самому. В безумном городе она не прожила бы и нескольких часов.
– Маша, проснись, – прошептал он.
Она открыла глаза, улыбнулась.
– Это ты?
Уговаривая и подталкивая, он вывел ее на задворки.
Маша теперь безотлучно находилась при нем, и он уже не представлял, как раньше мог обходиться без ее лучистой улыбки, тихого, невесомого, как тень, присутствия. От нее исходила теплота, он чувствовал это инстинктом и сердцем, но по молодости или же духовной неискушенности объяснить это не мог. Все же ему не было девятнадцати лет. Маша радостно выполняла его маленькие поручения, например, утихомирить беспокойную палату или вынести из-под больного судно. Что будет, когда жизнь нормализуется, Юра не знал, но, странное дело, он и не хотел, чтобы это смутное время кончалось, потому что именно сейчас почувствовал душевное спокойствие. Юрка был счастлив, поскольку в одиночку справлялся со всей больницей – был директором, главврачом, завхозом и электриком в одном лице. Он падал с ног от усталости, выматывался до кругов перед глазами, но взамен получил бесценное: впервые в жизни он осознал меру своего достоинства, самолюбия – чувств, которых ему не полагалось иметь в детдоме.
