Сергей Бушов
Раннее
13
Светило тёплое июльское солнышко, мы шагали вдоль узенькой улочки в районе Ховрина, по которой ходили люди с приветливыми лицами, автомобили притормаживали возле луж, чтобы не обрызгать прохожих, а в киосках – и это самое главное! – продавали пиво.
– Пиво "Сокол", светлое, – произнёс Кутепов, также немного пришедший в себя и раскрасневшийся от жары. Из его ушей струйками тёк пот. – Пять градусов ровно. Пьётся легко, голова от него не дуреет. Правда, светлым можно назвать только уголовно. Оно даже на вид не очень-то светлое. Кроме того, дороговато.
– Это… – пробормотал я. – А может, ещё орешков каких-нибудь купим…Что-то я есть уже хочу…
Кутепов поморщился.
– Потерпите, а… Не так уж много осталось. Наша задача – пить пиво, а не есть. Как говорится, не складывай все яйца в одну мошонку.
– Это вы к чему? – не понял я.
– Не знаю… Ну, вернётесь к жене, наедете. То есть, наедитесь, я хотел сказать… М-да… У меня в то время карманы рвались от долларов…
Я понял, что он продолжает свой рассказ, и вздохнул, за неимением другой еды отхлебнув ещё немного пива.
– И вот представьте – я стою в роскошном концертном костюме, передо мной приличная публика с золотыми зубами, а вокруг нищающая страна… Я чувствовал себя чуть ли не гением. Я хотел петь все больше и больше… И пел.
Пусть пропахли руки дерьмом и вонилью,
Пусть я перепил с голодухи вина,
Как-нибудь дотянет последние мили
Мой надёжный друг и товарищ жена…
На последних словах голос Кутепова дрогнул, и я почувствовал, как он старается снова не заплакать. Впрочем, спустя мгновение он стал таким же, как и прежде, словно ничего не случилось.
– Маргарита стала угасать, – сказал он. – Начались головные боли. Истерики, провалы в памяти. Голова у неё все время кружилась. И только пару бутылочек выпьет – начинает рвать. Она думала, что беременна. Сходила в больницу. Оказалось, опухоль головного мозга. Скоро её не стало.
Он произнёс это спокойно, отчётливо, без ошибок, словно приговор. Видимо, для него это и было приговором. Помолчав секунд десять и отпив немного, он продолжил:
– И тогда я перестал петь. Не мог больше. Мой хмырь-менеджер меня не хотел отпускать. Даже грозил пристрелить, если уйду. Я ушёл. Его скоро самого пристрелили. Не знаю, может, должен остался кому. Чёрт его знает… А я, свойственно, и не жалею. Денег у меня целая курица. Так что на пиво до конца жизни хватит. В крайнем случае квартиру свою сдам. Все равно там не бываю. Ещё бы только вспомнить, где она…
Я приложился к своей бутылке и высосал остатки пены.
– Я даже хотел, – произнёс Виктор Сергеевич, – с собой покончить. Чтобы уж точно никакой гадости в мире не случилось. Но боюсь. Так хоть немного за порядком следишь. А умрёшь – кто будет? Знаете же – кот из дома, мыши в блядство. Как я выступать перестал, бардак в стране ещё хуже, по-моему.
– А вы бы это… – предложил я. – Что-нибудь хорошее пели…
– Дело не только в песне. Дело в голове. И потом – я же не специально эти ошибки делаю. Они сами, понимаете? А!..
Он махнул рукой и отправился к очередному киоску. Я опустил на асфальт бутылку, потерял равновесие и шлёпнулся на бок. Прохожие всё так же шли мимо с приветливыми лицами, в красивых блузках и платьях, и я вдруг начал понимать, что и они нереальны, точно так же, как Солнце, ЗИС и Виктор Сергеевич. Иначе бы они обратили на меня внимание, подали руку, помогли встать…
Мир кружился вокруг меня колесом, размазываясь в цветные полосы.
14
От киоска Виктор Сергеевич вернулся уже в совершенно другом настроении. Печаль ушла куда-то внутрь жирной туши, а на лице осталась только его фирменная улыбка и глаза-щёлочки. Впрочем, и они тоже улыбались.
– М-да. Вот, отвяньте моего любимого. "Клинское старое ямское". Отличное пиво, когда удачный разлив. 5 целых две десятых градуса. Причём это действительно пиво, а не ёрш, как часто бывает.
Я попробовал. А ничего. Насыщенное, не горькое, не отдаёт водой. Ничего особенного, но приятно. Тем более что жарко и очень хочется не прерывать праздник вкуса.
– У него есть ещё одно достоинство, – продолжил Виктор Сергеевич. – У него название длинное – "Старое Ямское", но его можно укоротить на одну букву – "Староямское". Продавцы понимают. Когда язык заплетается, одна буква – это существенно…
С помощью бутылок и божественного провидения мы отправились дальше. Кутепов вёл меня одному ему известной дорогой. Мы повернули влево, прошли метров двести, затем уткнулись в железнодорожные пути и повернули вправо. Я снова начал терять ориентацию, тем более что пиво придавало окружающему пейзажу фантастические черты. Впрочем, нет…
Я впервые почувствовал, что дело тут вовсе не в пиве… Или не только в нём. Что-то я раньше не видел, чтобы туман покрывал землю густым белым слоем толщиной сантиметров пятнадцать, сквозь который ничего нельзя было разглядеть… Я задумался и тут же влетел в широкую спину Кутепова, который внезапно остановился как вкопанный.
– Давайте-ка присядем, – предложил он.
Вначале я не понял. Ведь мы стояли посреди голого пустыря, утыканного кустиками, и сесть было абсолютно некуда. А, нет же… Как я сразу не заметил? Ведь это же детская площадка, а вокруг обычный двор. Пятиэтажные дома. И огромный Виктор Сергеевич, тяжело опускающийся на бортик песочницы. Я присел рядом.
– Знаете, Роберт, – сказал он. – А я вдруг иногда думаю – может быть, я пережёвываю зря? Может быть, и вправду всё это – просто одно большое неверное попадание… то есть, невероятное совпадение, я хотел сказать… Ну, пою я песни… Вернее, пел… Ну, люди умирают… Где же тут связь? В чём логика? Вот вы сами, Юля, как думаете?
Я поперхнулся.
– Не знаю. Я думаю, вы правы. Наверняка вам просто кажется, что ваши песни как-то на что-то влияют… Только, пожалуйста, женскими именами меня не называйте… А то я за своё мужское начало побаиваюсь…
– Простите… – вздохнул Кутепов.
– А вы сами-то пробовали как-то все объяснить? – спросил я, отпив из горлышка миллилитров сорок.
– Конечно. Есть у меня теория. Я вот думаю, что дело тут не в песнях. Просто мои оговорки хранятся в каком-то отдалённом… то есть, определённом, месте головы. В том самом месте, где записано что-то о нашем будущем. То есть, я хочу сказать, что все мы как-то воздаём…воздействуем… на события, которые происходят. Просто я об этом ещё и пою, потому что отдельные обрывки будущего проникают в мои песни.
– То есть вы хотите сказать, – уточнил я, – что наше подсознание каким-то образом влияет на мир?
– Ну да. А в этом познании… то есть, подсознании… хранятся и разные связи между словами, ассоциации, которые заставляют меня путать слова.
– Но ведь если так, – произнёс я, пытаясь напрячь расслабленный от опьянения мозг, – то выходит, что вы совершенно напрасно перестали петь… Пой или не пой – слова в подсознании останутся.
Виктор Сергеевич, до этого пристально смотревший вдаль, резко повернулся ко мне и захлопал глазами.
– Чёрт побери… А вы правы… Какой же я тупой… Впрочем, может, вся эта теория и неверна…
Он встал, помог подняться мне, и мы снова зашагали по пустырю, укутанному саваном из белого тумана. Я вспомнил, что оставил в песочнице пустую бутылку и решил, что это нехорошо – приучать детей к алкоголизму.
Обернулся. Но песочницы позади не оказалось. На её месте росло огромное дерево, по стволу которого ползла толстая змея.
15
– Фу, какой плохой киоск… – сокрушённо заметил Виктор Сергеевич. – Здесь только то пиво, которое мы уже пробовали… – он с сожалением покачал головой. – Хотя вот можно купить бутылочку ноль тридцать три. Я обычно такие не беру…
Через мгновение он протягивал мне изящную тоненькую бутылку с густым светло-коричневым пивом.
– "Невское оригинальное", – пояснил он. – Пять целых семь сисятых. Хорошее пиво. Правда, таблеточный привкус присутствует, а ещё, когда допьёшь до конца, остаётся ощущение, что жевал что-то наподобие горелого хлеба.
– Я бы сейчас пожевал, – вздохнул я.
– Ну вот, я и говорю – пейте. Будет полная идиллия… иллюзия, то есть.
Я отпил. Виктор Сергеевич тоже. Ему хлестнуло по лицу мокрой веткой.
– Бррр, – сказал он. – Зато взбодрился. Ох, как хорошо! – он повернулся ко мне, и я увидел, что его нос и щека покрыты капельками грязи. Он казался совершенно счастливым.
– А знаете, Витя, – произнёс он воодушевлённо. – Не петь нельзя. Неправильно это. Давно я от души не пел… А можно ведь петь что-то невразумительное, к примеру. От этого ничего не будет… Вот, я знаю, сейчас у шкаликов… школьников… есть такая забава – петь песню про Стеньку Разина до бесконечности… Ну, "Стеньку острого на стержень…" или как там… Ну, давайте я начну, а вы подхватывайте…
Он набрал воздуха, взмахнул бутылкой и запел громогласно, густым басом:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны,
Выплывали расписные
Стеньки Разина челны.
На переднем – Стенька Разин,
Стенька Разин на втором,
И на третьем – Стенька Разин,
На четвёртом – тоже он.
– Ну же, продолжайте! – возмущённо прикрикнул Кутепов, глядя как я стою в полной растерянности, раскинув уши по воздуху.
Я неуверенно подхватил:
И на пятом – Стенька Разин,
Стенька Разин – на шестом…
Виктор Сергеевич улыбнулся и продолжил:
На седьмом – товарищ Разин,
На восьмом стоит Степан.
Я было задумался, почему Разин – товарищ. Ну да, коммунисты – мятежники, и он тоже… Но тут уж надо было снова брать инициативу, и я заорал:
На девятом – Стенька Разин!
На десятом – тоже он!
Кутепов не сдавался:
На одиннадцатом – Стенька,
На двенадцатом – Степан…
И я в полном буйстве восторга кричал крутящемуся вокруг меня городу:
На тринадцатый уселся
Стенька Разин молодой!
Кутепов, расхохотавшись по-Мефистофелевски:
На четырнадцатом – Стенька,
На пятнадцатом – опять.
Это продолжалось долго, челны множились. Мы старались переорать друг друга, Кутепов – успешнее, я – азартнее, и почти что бежали вприпрыжку по улице, и прохожие выпучивали глаза от удивления, но я вдруг заметил, что каждый из них стоит в своём челне и движется навстречу плавно, как лебедь…
Кутепов прервал наши вокальные упражнения следующим куплетом:
Тот же самый Стенька Разин
Оказался в сто восьмом.
Это ж надо так напиться,
Чтоб стоять во всех челнах!
Я захохотал и чуть не свалился с лодки. Виктор Сергеевич улыбнулся, сел на вёсла и направил нос к берегу, приговаривая:
– Хватит, хватит… А то ещё и вправду будет бунт от нашего горлопанства…
16
Мы находились во власти железной логики сельской местности. Если стоит дом, то деревянный, а значит, он сгнил, врос в землю и скособочился, словно ребёнок, больной церебральным параличом. Если нет автобуса, значит, он сломался, и нечего зря ошиваться на остановке. Если хочешь выпить – иди к бабке за самогонкой или в магазин. Если не хочешь – не иди.
Мы с Кутеповым хотели. Более того, нам было жизненно необходимо выпить. Выпить пива, которое крепче пяти целых семи десятых градуса. Иначе – всё, конец. Я вдруг всем телом почувствовал эту неизбежность. Видимо, Виктор Сергеевич ощущал нечто подобное, поэтому с несколько озабоченным видом, молча, вёл меня к магазину, указанному нам узловатым пальцем старушки на остановке автобуса.
Мы вошли в магазин. Полноватая продавщица, она же кассир, сидела на стуле в углу, в душегрейке поверх белого халата, и скучала, глядя в окно. Посмотрев на неё, я почувствовал в помещении сырость и холод, проникающие сюда из-под земли.
– Девушка, – сказал Кутепов. – Вот у вас там "Ярпиво" стоит, "Элитное"…
– А? – переспросила она, словно очнувшись.
– У вас две бутылки такого пива есть? – вздохнул Кутепов, ткнув жирным пальцем в бутылку с коричневатой этикеткой.
– Да вроде… – она встала, прошлась вдоль полки, глядя на ряды бутылок и, видимо, соображая, чем все они отличаются. Скорее всего, поняла, что ценой. Или не поняла. Во всяком случае, отклячив зад, полезла под прилавок, выставила перед нами по очереди штук пятнадцать разных бутылок. Я отметил про себя, что некоторых сортов на витрине не было.
– Вот – смотрите, какое… – она зевнула.
Виктор Сергеевич отставил в сторону две бутылки "Ярпива Элитного" и протянул сотню.
– Ой, – сказала продавщица. – Где вы такие деньги берете-то…
Она несколько минут копалась в кассе, перекладывая мелочь, бормоча и прикидывая что-то в уме. В конце концов насыпала Кутепову огромную кучу сдачи, он сунул её в карман, поклонился, произнёс: "Спасибо", и мы вышли на улицу – конечно, взяв бутылки!
Зайдя за магазинчик и разместив пиво на деревянной колоде, валявшейся рядом, мы в очередной раз вылили из себя отработанное топливо, затем Виктор Сергеевич вытер свои руки мятым платком, сорвал с горлышек пробки, и всё продолжилось.
– Вот, – сказал он, когда мы вышли на дорогу и зашагали в сторону райцентра, – "Ярпиво Элитное". Пять целых восемь десятых градуса. Все остальные сортиры… то есть, сорта, "Ярпива", немного водянисты. А это довольно крепкое – в него сахар добавляют – поэтому вполне неплохо. У меня, знаете, одно время было чувство вины за то, что я пою, поэтому я ограничивал себя шестью градусами. В конце концов пришлось всё время вот эту штуковину пить.
Он отхлебнул немного, чтобы смочить горло.
– Как хорошо, что я с вами познакомился, Коля… Я вот вам жизнь свою рассказал и что-то в мозгу прохудилось… прояснилось, я хотел сказать. Действительно, зря я бросил петь. Ни к чему это. А когда оказываешься в таком месте, как это, где лесок вокруг и ни души, так и хочется эту… тишину порвать на кусочки.
– А я вот это… – сказал я. – Я всё вас спросить хотел. Только забыл, что… А! Вот вы почему-то все песни поёте одинаковые… То есть, не то… Почему всё время старые песни поёте? Вот что я хотел узнааать…
Он в очередной раз поймал меня в падении, видимо, спасая пиво.
– Ну так ведь больше и петь нечего. Упёртые… то есть, оперные арии я не люблю. А в старых песнях есть где голосу развернуться. И потом, на переправе коней не упоминают. Привык я к тем песням.
– Неужели в теперешних ничего для себя не найдёте? – удивился я.
– Да сейчас все больше не песни, а комбинации… то есть, композиции, я хотел сказать. Их пишут для людей, у которых голоса нет. Нет, ну иногда я и их пою для разнообразия. Мелодии-то привязчивые:
Кукла ваша – стала наша.
Вот такая вот параша…
Я нечаянно. Не хотел наехать. В принципе, нормальная песня в своей посевной категории. Хотя вообще, много и дурацких песен. А иногда просто танцевальные, без смысла особого. Из цикла "Крыша моя, я по тебе скучаю…"
– Ну а иностранные песни не поёте?
– Да нет, как-то не ложится на душу. Русский я слишком… Хотя тоже иногда привяжутся какие-нибудь Бредни Спирс:
I was burnt to make you happy
или
Fuck me baby one more time…
– Ой, – сказал я, – вы так точно её голос изобразили. Вам бы пародистом работать… с вашими способностями. Мне даже показалось, что вы – это она. Я даже её эти косички дурацкие увидел.
– Да не, – усмехнулся Кутепов. – Она, конечно, тоже хороша корова, но до меня ей далеко.
– А вы, простите мою эту… как её, – я потёр бутылкой лоб. – Вы сколько весите?
– Да по-разному… Когда хорошее построение… настроение, то килограммов сто двадцать. А когда плохое, то за двести… Ну, да я не страдаю. Своя ноша не тонет. И потом, был бы я худой, было бы петь нечем. А сейчас – смотрите:
Степь да степь кругом,
Пусть далёк лежит.
В той степи глухой
Замерзал ямщик…
– Ой, не надо! – закричал я, перекрикивая сразу и Виктора Сергеевича, и метель. – Я же замёрзну…
– М-да, – вздохнул снова Кутепов, прекратив петь. – А я люблю эту песню. Есть где распеться, погрустить. Я её почти без ошибок пою. Только в одном месте вместо "схорони меня" пою "схорони козла". Потому что иначе получается не в рифму. И я вот знаете что не пойму – для чего в этой песне ямщик глухой? Вы мне можете объяснить?
– Э… Так не ямщик же… Степь глухая…
– Нет, вы ошибаетесь. Если бы степь, то и пелось бы "глухая". А поётся "глухой". Значит, ямщик. Это же согласование времён… имён… Ну, не помню.
Я хотел ему возразить, но голова соображала туго, и логика у него была. В конце концов, может, и правда ямщик глухой…
– А если он глухой, – продолжил Кутепов, – тогда для чего ему эта песня? Всё равно не услышит.
– Так он это… – сообразил я. – По губам читает.
– Э, нет, батенька. По губам – это не то… Песня должна воздух сотрясать. Должно чувствоваться напряжение, эмансипация…
– Так он же видит, как вы поёте, мучаетесь, рот разеваете. Он чувствует ваше напряжение. Разве не так?
Кутепов задумался.
– Пожалуй, вы правы. Вокруг меня не только колышутся звуки. Вокруг меня как бы ещё одна песня, виртуальная… Я правильно слово сказал? Вот эту-то песню он вполне может слышать…
Оставшуюся часть бутылки он допивал молча. Мы брели по сугробам ещё долго, и за нами вились две цепочки следов – одна толстая, глубокая, другая помельче, всё время вертящаяся вокруг первой. А на горизонте уже вставали белокаменные стены Москвы… Или это снова был МКАД, только сквозь падающий снег он принимал новые формы? Какая разница? Гораздо важнее мне показалось то, что пустая бутылка скрылась в сугробе, и срочно нужна была новая.
17
Я пришёл в себя на белой скамейке, имеющей странную полукруглую форму, между бюстами Павлова и Мичурина, которые стояли на высоких гранитных параллелепипедах. Туман скрывал от меня всё, что находилось дальше них, но меня это не очень волновало. В руке я держал только что открытую бутылку пива, а рядом, откинувшись на спинку скамейки, сидел Виктор Сергеевич.
– Мы переходим к исключительному этапу нашей дегустации, – произнёс он. – Дело в том, что при традиционной регистратуре приготовления пива невозможно добиться крепости более шести градусов. Идут на всякие ухищрения, типа добавления спирта, что хуже, или сахара, или сахарного сиропа, что лучше. Получается, в общем, ёрш. М-да. Ну, вот первый президент на звание ерша – "Балтика" номер шесть. Ровно семь градусов. Пиво тёмное. Называется "портер". Я, к стыду своему, не знаю, что такое портер, но думаю, что это и есть тёмное крепкое пиво.
Я попробовал. Густое. Вкус ни капельки не похож на то, что мы пили до этого, но пиво пенное, явно с хорошим градусом и… почему бы не выпить?
– Знаете, Петя, – заговорил снова Кутепов. – Я часто думал о том, что происходит, и давно уже стал приходить к поводу… выводу, что моей вины во всем этом нет. Или почти нет. Песни сами напрашиваются на то, чтобы их ковыряли, то есть коверкали. И даже без изображения… искажения… они уже много значат. Взять, к примеру, песню, которая называется "Красная армия всех сильней". Вдумайтесь в название. А в самой песне такие строки: "И ВСЕ должны мы неудержимо идти в последний СМЕРТНЫЙ бой". После таких слов я понимаю, что ничего хорошего эту армию уже не ждёт. Во всяком случае, Красную. Или ещё – "В Коммунистической бригаде с нами Ленин впереди". Мы что, на тот свет идём? Ну ладно, коммунизм – это, предположим, насосное. Наносное, я хотел сказать. Но посмотрите на корни. Хотя бы на литературу. Достоевский – "Идиот", Горький – "На дне", Маяковский и вовсе застрелился. Нет, вы задумайтесь – наше подсознание прямо влияет на нашу судьбу, а само подсознание формируется людьми, которые покончили с собой, свихнулись или остались нечистыми… несчастными на всю жизнь. Есенин повесился, Высоцкий пил, Толстой – особый разговор, но и он в старости впал в маразм. Пушкин разве что… Но кончить жизнь от выстрела какого-то, простите, педераста – тоже ведь не лучший выход. Цветаева? Повесилась. Мандельштам? Если бы его не пристрелили на зоне, ещё бы неизвестно, чем кончил. Ходасевич умер сам, но в страшных муках. С Блоком вообще творилось что-то непонятное. Батенькин… то есть, Батюшков, с катушек съехал…
– Это… – сказал я. – Но ведь не их жизнь важна, а то, что в их книгах…
– Книги – отражение жизни, – возразил Кутепов. – И ведь если вчитаться, то вы там безысходность увидите, иногда замаскированную. Если там даже хэппи-энд, все равно в него не верится – обречённый в душе человек не может сам поверить в хороший конец, а других убедить тем более. Вы можете назвать какое-нибудь крупное классическое провидение, русское, конечно, где всё бы кончалось хорошо, и этот конец не выглядел бы притянутым за души?
Я попытался припомнить, но пиво мешало…
– Вот видите, – сказал Кутепов. – Мне начинает казаться, что мы сами – народ с плохим концом.
– Но ещё не поздно, – возразил я. – Могут появиться новые люди, новые песни, надежды…
– Вы правы, – согласился Кутепов. – Но вот взять меня – у меня в голове одна чернота. И в мои песни проникают только слова страшные, противные. Во всяком случае, имущественно… пре… И поколение, воспитанное на моих песнях, будет таким же.
Я выпил ещё немного. И ещё. Справа приблизилось здание университета, слегка разбросав в стороны клочки тумана. Слева падал самолёт. Земля покачивалась и думала, что плывёт. Но куда же ей было плыть?
18
Мы двигались в таком густом тумане, что я уже перестал понимать, где верх, где низ, где я сам, а где Виктор Сергеевич. Впрочем, руку, протягивающую мне бутылку пива, я разглядеть смог.
– "Ярпиво крепкое", – объяснил Кутепов. – Семь целых две десятых градуса. Так ничего, только вкус кажется ненасыщенным… А я вот, значит, с тех пор, как бросил петь, все больше пью…
Я попробовал пиво. Холодненькое. Туман качался, и мне всё время казалось, что я падаю. Я восстанавливал устойчивое положение, но, всё равно, ощущения, что я стою на твёрдой земле, не возникало…
– Гуляю, значит… – продолжал Виктор Сергеевич. – Иногда забредаю к людям, которые оказываются моими законными… знакомыми, то есть, а то вдруг к себе домой. И всё время пью пиво.
– А почему… именно пиво?
– Да чёрт знает… Привык. Нравится… Вот всё время говорят, что пиво – это как лужа из сказки про сестрицу Козлёнушку и брата Иванушку. Это неправда. Если человек козёл, то ему уже ничто не поможет. И потом, у меня есть упущение, что пиво – это вроде как сок земли… Солод – из земли, хмель – тем более… Из нашей земли. Вода тоже протыкает в земле. Вот когда сахар добавляют, уже непонятно – местный он, или завезли откуда. От этого и тяжесть в голове… А вообще ведь у каждого порода… народа – своё пиво. Мы все вытекаем из земли, вместе с пивом… Даже возьмите разные заводы… Ведь совсем разное пиво варят… А, ну да… Я говорил уже… Но мы не всё проворовали… То есть, я хотел сказать, попробовали… Есть ещё "Очаковское", к примеру. Не знаю… Чего-то особенного в нем не хватает… Или "Красный восток" – этот типа "Бочкарева", с таблетками… Но вот одну вещь точно могу сказать – лицо Кутепова внезапно выплыло передо мной из тумана, перевёрнутое, и я не смог понять, это он висит вверх ногами или я, – не бывает плохого пива. Каждое подходит для своего случая. Хочешь уржаться до поросячьего визга – пей крепкое. Хочешь пописать… то есть, попить… и слегка захмелеть – пей светлое. Хочешь просто немного выпить и вкусом насладиться – пей классическое или особое… Иногда хочется тёмного, иногда с привкусом горечи, иногда просто противного, под стать тому, что в душе творится… Так же и женщины…
– Не… понял…
– Не бывает плохих женщин. Каждая хороша по-своему. Да и наш брат, наверно, тоже – в этом я не очень разгребаюсь… И стран плохих не бывает, и погоды, и песен…
Он набрал воздуха, моментально перевернулся в нормальное положение и пропел:
Парня полюбила на свою беду,
Не могу отдаться – места не найду…
– М-да… – пробормотал он. – К чему это я? А, я про женщин говорил… Так вот – знаете, почему я пью?
– Ннет… – я лёг на туман, проминая его телом, и приложился к бутылке.
– Дело в том, что пиво, когда его много… внутри… Оно даёт совершенно особое состязание мозга… И мне кажется, что я совсем по-другому начинаю вливать на мир… Кажется, ещё чуть-чуть – и я дойду до самой сути, смогу не просто вываливать наружу всякие гадости из подсознания, а отбирать их по своему желанию. Наверно, это просто иллюзия, но очень уступчивая… Устойчивая, я хотел сказать… Но я ни разу не проходил весь семнадцатибутылочный цикл целиком… Я впервые так близко…
Пиво действительно было крепким. Я с трудом понимал, что он говорит. Я попытался привстать. В этот момент туман подо мной слегка рассеялся, и я увидел далеко внизу крохотные деревянные домишки, речку толщиной меньше моего мизинца и малюсеньких блох, каждая из которых чем-то напоминала человека.
19
Постепенно моё зрение обрело способность фокусироваться, и я понял, что вместе с Виктором Сергеевичем сижу на небольшом облачке посередине ослепительно голубого неба.
– Вот мы и подошли к последнему пункту нашей программы, – произнёс Виктор Сергеевич, засунул руку в свой живот и извлёк оттуда две бутылки с золотистой фольгой вокруг горлышка. – Это самое крепкое российское пиво, которое я знаю. Есть ещё "Бочкарев" такой же крепости, но это – более народное, и я выбрал его для завершения того свершения… Фу-ты ну-ты… Короче, – он улыбнулся, открывая бутылки и предоставляя мне одну из них, – "Балтика" номер девять, или "девятка". Восемь с половиной градусов. Его надо пить, если вы хотите, чтобы на следующий день у вас болела голова. Ёрш высшей породы… то есть, пробы, я хотел сказать. Вкус ничего, учитывая крепость, горьковат только слегка. Впрочем, мне нравится.
Я отпил немного. Почувствовал, как по горлу внутрь меня спускается капля едкой, термоядерной смеси, сразу же приступившей к обработке моего и так не вполне отчётливого восприятия.
– Хорошо… – произнёс Виктор Сергеевич. – Никогда я не чувствовал себя таким свободным, сильным, уверенным, как сейчас.
Его тело колыхалось от ветра, живот надувался, как парус, и фигура, по-турецки сидящая на облаке, казалась невесомой, как нарисованная. Он закрыл глаза, и мне показалось, что облако залетело в тень. Небо исчезло, и то, что под ним – тоже, да и само облако стало словно бы прозрачным…
– А знаете… – пробормотал Кутепов, не открывая глаз. – Мне сейчас так здорово, что я представляю себя на берегу…
В этот момент в пространстве раздался хлопок, и невдалеке от нас постепенно вырисовалась узенькая речушка, которая вилась и уходила в бесконечную пустоту.
– Я сижу, птички поют, – продолжал Виктор Сергеевич, – солнышко светит…
Над нами, почти в зените, возникло Солнце, под нами – покрытый травой берег, небо снова окрасилось в прозрачно-голубой цвет, и где-то в ветвях мгновенно выросших деревьев защебетали вороны… или нет, какие вороны… Впрочем, Кутепову видней.
– И так приятно дует ветерок, – произнёс он, – и так всё здорово, что хочется петь… И ни о чем не думать…
Он открыл глаза и улыбнулся так, что уши поднялись наверх, к макушке.
– Здорово, – он повернулся ко мне. – Получилось… И знаете, я, пожалуй, действительно спою… Какой-нибудь полный экспромт, не задумываясь о словах…
Он приготовился и выплеснул в пространство новую странную песню:
Имел бы я златые горы
И реки, полные морей -
Я б всё отдал без разговора
За счастье Родины моей.
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Желаю я тебе, подружка,
Чтоб ты скорее родила.
И родила не что попало,
А то, чего давно мы ждём -
Товара всякого навалом
И кучу счастья в каждый дом.
Желаю я тебе, родная,
Чтоб ты окрепла, подросла,
И непрестанно процветая,
Была сильна и весела…
Воодушевление Кутепова передалось и мне. Я тоже хотел петь, но слов, само собой, не знал, и просто подвывал, как собака, в конце каждой строки. Мы таким образом ещё раз спели первый куплет:
Имел бы я златые горы
И реки, полные морей -
Я б все отдал без разговора
За счастье Родины моей.
После этого Кутепов откинулся на спину, на траву, и произнёс, совершенно опьянённый счастьем:
– Это уже совсем другая коленка… коленкор, я хотел сказать…
Знаете, я очень рад, что вас встретил. Не знаю, придётся ли ещё светиться… свидеться. Имя я ваше всё равно забуду, а вот отчество – нет.
Я помню, что оно у вас как у меня – Петрович… И ещё вы помогли мне понять одну вещь… Даже не одну, а много, но одну – самую главную…
– Это какую?
– Надо жить… Петь… И стараться, чтобы другим было хорошо, и себе самому… И верить в то, что так оно и будет…
Он вдруг внезапно встал на ноги.
– Ну что же… – произнёс он. – Пожалуй, мне пора…
– Как… – пробормотал я. – А пить больше не будем?
– Достаточно, Володь. Уж лучше петь. Песня остаётся человеком… М-да… Я вот ещё хотел вам кое-что дать…
И он, вынув из кармана стопку сторублёвок, передал одну из них мне.
– Зачем? – не понял я, вставая.
– Не думайте, что я делаю вам одолжение. Вот смотрите, – он развернул сторублёвки в своей руке веером. – Сколько их?
Я, сосредоточившись и покачиваясь, пересчитал.
– Семнадцать…
– Возьмите ещё одну.
Я выдернул одну сотню из веера. Кутепов сложил их в аккуратную стопку и снова развернул. В веере было по-прежнему семнадцать сторублёвок.
– Как это? – удивился я.
– Да чёрт его знает, – отмахнулся Кутепов. – У меня вот дома так же семьсот шестьдесят один доллар… Я стараюсь об этом не задумываться… А эти двести рублей вам пригодятся. Вот увидите.
Я кивнул:
– Спасибо.
Он пожал мне руку:
– Ну, не поминайте лохом.
– До свидания.
Его толстые пальцы выскользнули из моих, Виктор Петрович.. или Сергеевич… или не Виктор… развернулся, и его тёмная полная фигура вразвалочку зашагала от меня по тропинке вдоль берега. Я сунул деньги в карман и долго стоял в полной растерянности, не зная, что мне делать дальше.
20
Шаги Кутепова по тропинке постепенно остыли, начал накрапывать дождь, и я немного пришёл в себя. Странно – несмотря на выпитые литры пива, я не чувствовал себя таким уж безнадёжно пьяным. Ну, координация, конечно, не та, и мысли заторможенные, но, в общем и целом, я сух как лист… Хотя, если ещё немного постоять под дождём, то стану мокрым.
Я огляделся. Ну, да, речка. Кажется, Сетунь. Белый домик, похожий на школу. Я примерно сообразил, где нахожусь. Совсем рядом от дома. Дом… И тут я вспомнил все. "Не нукай, я не лошадь… глаз у тебя нет… урод ты… катись отсюда…" Вот так я сюда и попал. И нахожусь на улице уже… сколько времени? День? Два? Боже мой… Как же там Аня?!
Я почти побежал наверх по берегу, потом дворами к дому. Но по пути постепенно осознавал, что очень виноват. Если Аня тогда, без видимой причины, была сердита на меня, то теперь и подавно. Но я люблю её…я не смогу без неё жить. Люблю? Это слово резануло мой мозг и заставило остановиться под дождём, который полил ещё сильнее.
Я её люблю. Это так. Я понял это впервые. И если я сейчас приду, услышу от неё злые слова и вынужден буду снова уйти, это будет конец. Я не смогу остаться без неё, без её ласковых глаз и слабеньких, худеньких рук, навсегда. Это выше моих сил. Пусть она меня ненавидит, я действительно виноват. Пусть. Но я должен быть рядом с ней. Мне это очень, очень нужно…
