Сергей Богачев
Век испытаний
Павел поначалу попал в камеру к таким же, как и он, «политическим». Год назад был у них священник, отец Евгений – всё наставлял сокамерников на путь истинный. Вроде и не лез в душу, а так, пару слов вставит и на разговор выводит о жизни, о вере, о Родине, о родителях. Понемногу с ним стали советоваться, особенно после того, как получали письма от родных.
– Что, сынок, весточка пришла? – Хоть поп и был классовым врагом, всё же его тихая, с лёгким оканьем речь располагала к общению. Так говорили в вологодских краях – там, где жизнь никогда не была сытой и люди, как и почти везде, находили отдушину в церкви.
Пашка развернул свёрток, не так давно упакованный его любимой, и достал вязаные носки. Они пахли её руками. Такими нежными и белыми руками любимой женщины.
Он дышал этим запахом, не в силах оторваться от аромата. Глаза нашли свёрнутую записку, которую она аккуратно положила между парой рубашек и тёплыми штанами, но при досмотре свёрток тщательно проверили и так и передали – навалом, обернув в ту же бумагу. Письмо было тоже прочитано и пропущено к адресату.
«Милый мой, хороший Пашка. Как же я за тобой скучаю! Почему ты там оказался? Как можно? Не знаю, что и думать. Никто мне не докажет, что ты заслужил сидеть в тюрьме. Разговаривала с Ремизовым. Он тоже не верит, что ты в чём-то виноват. Буду рядом, чего бы мне это не стоило. Буду искать справедливость.
Люблю тебя.
Полина»
Отец Евгений бросил вопросительный взгляд.
– Что, отец Евгений, переживаете о моей душе? – Пашка привык ловить любой взгляд в свою сторону.
– Нет, сын мой… Вижу, неспокойно тебе.
– Мне неспокойно уже давно…
– Так поделись, не страдай. Исповедуйся.
– Не грешил я, отец, чтобы исповедоваться. Пусть другие очистят душу.
– Гордыня – тоже грех. Если ты здесь, значит, Бог послал тебе испытание. Может быть, в наказание, а может, и для того, чтобы проверить, на что ты способен. Ты считаешь своё заключение несправедливым, а Он думает иначе.
Пашка протянул попу письмо молча, как будто нехотя, а тот не спеша надел очки и начал читать вслух.
– Что ж, скажу тебе только, что человек, который писал это, тобой дорожит. Может быть, рука Божья направит его в нужную сторону и всё сложится. Я не знаю. Может быть, этот Ремизов станет его посланником для тебя… Я понятия не имею, кто это. И знать не хочу. Сам разберёшься. И меня вспомнишь.
Где сейчас этот отец Евгений? Может, там же, где и Артём, а может быть, пошёл по этапу и машет кайлом, как его бывшие сокамерники. Как вы, отец, там говорили? – пути Господни неисповедимы?
Черепанов вспоминал эти речи священника, свернувшись калачиком на верхней полке. Поп был у них в камере недолго, около месяца, но стал единственным, кто получил доступ к его сокровенному. Много часов они провели за беседами о праведном, о зле и добре, о справедливости. Но в один из дней дверь открылась, и служивый в синем околыше прокричал:
– Кочетков, на выход с вещами! – Кочетковым, как оказалось, был священник. А Пашка даже и не знал, что у него есть фамилия…
Сидельцы в камере с того времени уже много раз сменились, и теперь паханом был Севан. Уголовник из элитных – считалось, что шнифер[5].
Пашке было непонятно, почему такой элемент попадал в тюрьму НКВД, но их там было много. При этом уголовники кочевали по хатам и всегда имели вид почти холёный и сытый. Не в пример проворовавшимся бухгалтерам, служащим и странным сидельцам, которых взяли «ни за что».
Севан не был армянином, скорее под него маскировался. Ничего общего с озером в благословенных краях он не имел, хотя был не против, если кто-то думал именно так. Никто не знал, как его окрестили при рождении. Поговаривали, что откликался на имя Всеволод, но его крупный нос и волосы с лёгкой проседью по бокам придавали такой кавказский вид, что однажды Севан решил для себя, что если так полезно для дела, то пусть будет.
Севан был из нахичеванских воров. Но не из того Нахичеваня, что на реке Нахичеванчай, а из того, что на Дону. Таганрог, Ростов, Екатеринослав и окрестности одно время полнились слухами, что сейфы банков и кредитных обществ по ночам теряли содержимое, как толстяк после диареи. Сколько ни билась царская полиция, а наглеца так и не арестовали. Ходили слухи, что взломщика взяли на притоне вместе с корешами, то говорили, что он ушёл в Одессу со всеми кушами и оттуда чухнул в Америку, но каждый раз взломы происходили опять, причём суммы становились всё больше и больше.
Никуда Севан не уезжал и даже не собирался, самой дальней точкой его гастролей была Варшава, где его райзен[6] окончился весьма прибыльно – он очистил два ювелирных магазина. Просто с очередной партией тюремных ходоков запускались «утки» с историями о счастливом побеге самого ушлого в Ростове взломщика касс, что на некоторое время уводило ищеек по ложному следу.
Первая ходка известного взломщика образовалась на волне нэпа. Севан за годы революционных перемен истосковался за работой, да и поизносился к тому же, а общий уровень состоятельности граждан оставлял всё меньше шансов на встречу с жирным «медведем». И тут на радость коммерсантам и всей братии, их обиравшей незаконными способами, власть объявила, что можно зарабатывать. Стали появляться новые вывески – продуктовые магазины, ресторации с полным набором деликатесов, даже меховые лавки, торговавшие сибирской пушниной. Но настоящим праздником для Севана стало открытие Ростово-Нахичеванского Общества взаимного кредитования.
Около года Всеволод Щепнин ждал, пока Общество зажиреет. По его философии, на тощую рыбу и крючки точить не стоило. Риск должен быть оправдан, потому и выжидал Севан, пока у клиента пойдут дела. За это время обзавёлся знакомыми среди участников, а его компаньон Жора закрутил шуры-муры с их делопроизводителем Верочкой, отчего та витала в облаках и трепалась о работе на каждом свидании. Таким образом, информация о деятельности финучреждения стекалась к нему из двух источников, что позволяло её перепроверить.
Неспешно и очень скрытно Севан вёл подготовку к штурму. Расположение комнат ему было известно точно, график работы был неизменным, что существенно облегчало процесс планирования.
Один раз в год Общество собирало все свои займы для дальнейшего перераспределения среди старожилов и новых участников. В этот день проводился приём платежей, заседание Наблюдательного совета, и на следующий день средства раздавались вновь. Кому на месяц, кому на три, но не более чем на год.
В один из тёплых майских дней 1923 года Жорик ворвался на их малину весь светящийся от восторга.
– Верка завтра на свиданку не придёт!
– И что, сорвался лохматый гулевон? – Севан не вставал с лежанки, не понимая, чему так радуется подельник.
– Мысли глубже, корешок! Сказала, на работе будет допоздна, готовят отчётность для заседания. Завтра долги будут собирать!
– Та ты шо! – Вот тут Севан подорвался с койки. – А говорила ж, что в конце месяца!
– Так все готовы, и начальство решило на завтра раздачу устроить.
– Боевая тревога! – Севан начал живенько доставать сапоги и наматывать портянки, – ты сидишь здесь до поступления команды. Я исчезну на пару часов и вернусь. К бутылю не прикладываться! Смотри мне! – Так же быстро, как обулся, он исчез в дверях, услышав только вслед: «Да понял, святое дело, чай не вчерашний…»
Через пару часов, как и обещал, Севан вернулся, только уже переодетый в новый пиджак и сорочку.
– Опа, клифт на пожертвования прикупил? – Жорик любил острить.
– Пришлось обновить гардероб по случаю нового дельца. Ходил денег взаймы просить.
– Тю, ты шо, последнюю корку доедаешь? – На лице Жорика было написано искреннее недоумение.
– Потому ты и в подмастерьях, Жорж, что не умеешь видеть дальше своего короткого носа! Мне что надо было спросить: «Когда сейф будет от капусты ломиться? Я устал ждать»?
– И шо сказали? Когда дадут?
– Сказали, мол, послезавтра все уважаемые получат, а тебе отложим в тумбочку, приходи послезавтра. От эти нещасные твои сто пятьдесят червонцев нам погоды не сделают.
– Талант! И кем ты прикинулся?
– Шаланду собрался брать. Осетрину хочу бить, собираюсь ходить аж за Мариуполь, там ямы, рыбные места, буду артель развивать на паях, вот так вот! – Севан хитро подморгнул Жорику. – А там, если повезёт, и на флотилию хватит.
В назначенный день они с Жориком толклись напротив здания конторы Общества, прикинувшись извозчиком и грузчиком. Здоровый битюг, по такому случаю взятый в аренду якобы для переезда в самой Нахичевани, был совершенно не против стоять целый день и жевать свежую траву из мешка, привязанного к сбруе. Пару-тройку раз пришлось отбиваться от назойливых клиентов и в краткой, но по-ростовски доступной форме пояснить, что телега занята и «та там работы минут на десять» не прокатывает.
По их подсчёту, членов общества, которые прибыли для того, чтобы добровольно расстаться с заёмными деньгами, было не менее пятидесяти. Определить их было довольно легко. Во-первых, заёмщик вёз с собой крупную сумму и был всегда не один, а в сопровождении какого-нибудь детины, а то и двух. Во-вторых, этот тревожный взгляд и саквояж, двумя руками прижатый к себе. В-третьих, каждому было назначено на определённое время и возле кассы их накапливалось не более трёх, а значит, каждый заёмщик с уже умиротворённым выражением лица выходил не более чем через десять минут.
Удовлетворённые своими подсчётами, они удалились сразу после того, как контора закрылась. Внутри оставались сторож, вооружённый охранник и сейф лондонской фирмы «Ratner Safe Company», полный добычи.
Конструкцию этого инженерного чуда Севан в своё время изучил досконально. Ригельный замок, как положено, во все четыре стороны и ещё один замок – вертушка со шкалой цифр для набора кода. Такие вертушки он как раз и ломал в Варшаве, а ригель образца начала века ставился почти на все модели этой фирмы. С учётом почтенного возраста изделия можно было не сомневаться, что головоломка будет посильная.
Около одиннадцати часов вечера, когда южное небо проводило солнце полностью и покрылось точками звёзд, напарники выдвинулись на дело. Немного странным мог показаться их внешний вид, если бы случайный зритель был внимателен и искушён в мелочах.
– Т-п-р-р-р… – Жорик остановил битюга в квартале от места и отдал поводья пареньку лет четырнадцати, задача которого состояла в том, чтобы отвести телегу во двор и вернуться через четыре часа.
– Смотри мне, заснёшь – лучше сам утопись! – Жорик хлопца знал издавна, но так же он и знал его способность засыпать, как только стемнеет.
– Не боись, не подведу! – В тишине ночных ростовских улиц телега скрипела на всю округу, а подковы звенели о мостовую, будто литавры в оперном оркестре.
– А шо я? Мне ему на копыта валенки надо было одеть? – с присущим ему темпераментом ответил Жорик на немой укор Севана. – Не отвлекайся, начальник!
Пролетарского вида парни, не издавая лишнего шума, двинулись через улицу. В руках у Севана был средних размеров саквояж, а Жорик тащил под мышкой зонтик. Нет, ну в мае, конечно, в этих местах бывали славные грозы, да такие, что если бы не булыжные мостовые, так смыло бы не одну улицу, но именно этой ночью погода была ясная, а соловьи разрывались трелями от желания найти себе партнёршу.
Пара силуэтов проследовала подворотнями на искомый адрес и через чёрный ход поднялась на второй этаж в квартиру номер два, которую снимала уже как два месяца молодая пара, якобы для не столь регулярных встреч и измен своим супругам. Хозяйка, бывшая купчиха Метёлкина, после того как муж исчез на поезде вместе со всем капиталом, имела только один источник дохода – сдача угла в аренду, но в этот раз предложили хороших денег и она освободила для такого дела квартиру полностью, съехавши в свой загородный домик. Первый этаж этого дома занимала контора Общества взаимного кредитования.
Открыв дверь без единого скрипа (предварительно был смазан замок и дверные петли), воры прошли в самую дальнюю от входа комнату, где, по мнению бывшей купчихи Метёлкиной, изредка предавались любовным утехам неверные своим семьям квартиросъёмщики.
– Взяли, – Севан прошипел это слово тихо и взглядом указал на двуспальную дубовую кровать.
Мебель была добротная и тяжёлая, потому сдвинуть её бесшумно не получилось, но всё же она перекочевала к противоположной стене, под окно.
Жорик раскрыл саквояж и фомкой сорвал паркет в том месте, где указал старший напарник. Затем при помощи коловорота было проделано отверстие в полу, и вот здесь и понадобился зонтик. Он напоминал трость с изогнутой ручкой и был очень длинным. После того как они убедились, что на нижнем этаже тихо, Севан вставил его в отверстие, раскрыл и закрепил ручкой за коловорот, лежавший на поверхности пола. Теперь аккуратно, по чуть-чуть, отверстие расширялось до таких размеров, чтобы Севан мог туда спуститься и обломки разрушаемого перекрытия падали в зонт, не издавая шума. Несколько раз они его поднимали наверх и снова опускали вниз, пока Севан, не примерившись, сделал жест, означающий «хватит».
В ход пошла сплетённая специально верёвочная лестница, которую надели на ближайший угол кровати, увенчанный дубовой шишкой.
Комната с сейфом на первом этаже была небольшой, в половину спальни, за счёт того, что отдельной кладкой был закрыт доступ к окну.
Севан был доволен собой, они пробили потолок прямо над сейфом. Ещё раз прислушавшись к звукам первого этажа, он начал спуск и только потом принял от Жорика керосиновую лампу на верёвке. Несколько метров, и вот он на полу. Сверху Жорик подал саквояж с инструментом, и началась та часть работы, которую воры его специальности всегда выполняют в одиночестве.
Севан погладил его по бокам, осмотрел спереди, заглянул ему за спину в поисках каких-нибудь проводов от сигнализации, довольный присел перед ним на корточки. Теперь ты, кусок железа, один на один со мной. Вот и проверим, кто крепче. Если тебя сделал человек, то человек сможет тебя открыть.
Спустя без малого час ригель сдался, и оставалось самое сложное – цифровой замок. Может быть, для некоторых его коллег было бы наоборот, но Севан помнил, как долго он с таким возился в Польше.
Он отмерил нужное расстояние от центра колёсика со шкалой и провёл дугу. Под углом 51° от вертикальной оси нашёл пересечение с дугой и достал сверло. Вот тут была самая утомительная и долгая часть работы. Сначала следовало просверлить первое тело, потом прослойку теплоизоляции и затем второй – не менее прочный корпус.
Жора сидел наверху молча, лишь изредка поглядывая из-за занавески на улицу. Уже над крышами слегка посветлело небо, но задавать вопросы он побаивался. Можно было по-богатому нарваться. Не сейчас, так потом.
– Давай, давай, сдавайся! – Сверло провалилось в пустоту, и взломщик вытер пот со лба.
Отмычка нырнула в отверстие в поисках специального флажка, который запирал весь механизм этой рулетки, и тут сзади кто-то дёрнул ручку хранилища. В такой позе Севан замер в ожидании следующего звука – будет ли это скрип открывающейся двери или же шаги по коридору.
Раздались шаги. Охранник проверил дверь и ушёл.
«Нужно быть тише», – разговаривая сам с собой, он компенсировал одиночество и контролировал сам себя со стороны.
Нащупал кончиком инструмента нужный флажок и поднял его вверх.
Взялся за ручку, потянул на себя… и вот оно!
«Спокойно. Не спешить!» – легко было сказать, когда добыча была на расстоянии вытянутой руки…
Эвакуация ценностей прошла гладко, и компаньоны всё утро провели в дележе. Это был куш меньший, чем в польской ювелирке, но оттого, как сложно он достался, он был не менее ценен.
А в Общество взаимного кредитования тем временем стали прибывать те же люди, что и вчера, только теперь они доверили свои саквояжи держимордам. Ознакомленные со вчерашними протоколами, они распределили очерёдность и ожидали на улице, но спустя некоторое время очередь разошлась, обмениваясь слухами об ограблении.
Всё было бы хорошо, если бы Жорик не нарушил одно из главных правил. Спустя два дня он таки встретился с Верочкой и подарил ей антикварного жука, исполненного в янтаре с золотой оправой. На блошином рынке запросили недорого, может, вещь была ворованная, но управляющий Обществом, товарищ Семёнов, вовремя проявил бдительность, и следователь милиции сразу вызвал Верочку.
Препирательства длились недолго, и уже вечером в результате обыска у Жорика часть денег была найдена. Хозяйка рассказала приметы второго, пацан – погонщик битюга – тоже упирался не более получаса; так Севан попал в загон.
А самое интересное для шнифера началось позже – когда следователи доложили руководству, что сейф, который вскрыл Всеволод Щепнин в Ростове, полностью аналогичен тому, который был вскрыт в Туле в 1922 году. Только находился он не в кредитном обществе, не в страховой компании и не в банке, а в отделе НКВД. И все материалы оттуда исчезли.
Так Севан оказался не в обычной тюрьме, а стал клиентом самой мощной и всемогущей организации Советской России. Но сейчас он был занят не своей судьбой, а чтением малявы в камере номер 37 Лефортовской тюрьмы.
Она была короткой: «Умер Ленин».
– Ну что, братва, нас ждут неспокойные времена! – Сокамерники привыкли слушать, что говорит главный, и прекратили всякие разговоры.
– Лысый откинулся. Быть беде.
Надежда
После похорон Ленина в стране отменены все торжественные мероприятия, в том числе и маленький концерт, который воспитанники детского дома готовили к приезду важных гостей. Вместо концерта детский дом полным составом отправился на церемонию торжественного прощания, где оплакивали вместе со всеми ушедшего вождя.
Терентий тогда бухтел о том, что только самый худой хозяин в такой мороз выгонит собаку из дома, а тут столько малышей.
– Ну надо вот это, а? – Старик не унимался после того, как утром привёл двор в порядок.
– Терентий Иванович, беда ж ведь пришла, великий человек умер, как же не проститься-то? Вон на день отложили, чтобы все успели приехать, народ по нескольку дней добирается… – ответила Полина.
– Дети тут до чего? Они, что, знают, кто такой Ленин? От горшка три вершка! Они его вон на фотографии только и видели! Таких Лениных на их веку ещё будет – ого-го! Свято место пусто не бывает… – злился дворник.
– Неправильные вещи вы говорите, Терентий Иванович. Такого, как Ленин, уже не будет никогда.
– Дочка! Говорю тебе, на Руси так заведено: один царь ушёл, другой пришёл. Поплачут все, а потом новому будут поклоняться, да так, чтобы он видел – любит народ его пуще прежнего правителя. Я не одного царя похоронил, знаю, о чём говорю! При моей жизни обоих Александров и Николая отпели! – Дед остервенело тыкал шилом в детские валенки, чтобы успеть притачать заплату. – Где это видано? Уж думал я, что управители наши умные, ежели знают чего такого, что я не знаю, да, видать, если Надежде Сергевне и своего не жаль на мороз выталкивать, так ума-то там не боле чем у меня, старика!
– Тс-сс! – Полина умоляющим взглядом посмотрела на Иваныча.
– Что ты мне цыкаешь? Кого мне бояться? Я своё отжил, а вот им щас задницы и носы поотмораживает! Не жаль, что ли, совсем? – Валенок улетел в угол к галошам, а его парный брат попал на растерзание в мощные, но искалеченные руки дворника.
– Не переживайте вы так, Терентий Иваныч! Мне вот целую банку гусиного жира дали, мы им носы-то смажем. – Полина всё пыталась успокоить деда.
– Вот себе смазать не забудь, пигалица!
Полина уже успела привыкнуть к крутому нраву деда-завхоза и точно знала, что злиться по-настоящему он всё-таки не умеет. Так, для поддержания авторитета «держит всех в тонусе». Это выражение стало его любимым после того, как Вера Фёдоровна Шмидт рассказала ему о своих педагогических приёмах.
Носы и щёки были густо смазаны тем самым гусиным жиром, а всё остальное – завёрнуто поверх детских тулупчиков в пуховые платки, собранные по случаю такой крайней необходимости у всех знакомых.
Для детей прислали две подводы на санном ходу, так что эта часть их выхода на траурное мероприятие им показалась праздничной – те, кто помладше, визжали от восторга, особенно когда тронулись, и все воспитатели одновременно принялись их успокаивать: негоже верещать сегодня, вон даже прохожие оборачиваются.
Потом они попали на площадь, где люди с портретами и плакатами молча извергали клубы пара, а когда заиграл оркестр, все заплакали. И Вера Фёдоровна, и вечно строгая Сабина Николаевна, и Надежда Сергеевна с Елизаветой Львовной тоже плакали, а Полина вместе с ними. От этого и Томик стал плакать, но его расстроила не смерть вождя – что может понимать в вождях малыш трёх лет, он увидел мамины слёзы. Следом заголосил Васька и ещё двое воспитанников, которые совершенно не понимали, почему такое яркое путешествие на подводе заканчивается общим рёвом.
– Эх, бусурманы, а ну, не ныть, сейчас слёзы в льдинки превратятся! – Терентий снял варежку и стал тёплой ладонью собирать с намазанных гусиным жиром щёчек хрусталики детских слёз.
После, когда он их грузил в обратный путь, малыши всё же опять стали тихонько хихикать, но грозные взгляды воспитателей тут же заставили их замолчать.
– Кто же следующим-то будет? Уж жил бы долго, да и в мороз не помер бы, а то ему уже всё равно будет, а народу мучиться… – Терентий приобнял Ваську Сталина и Артёмку Сергеева, чтобы не вывалились, и подвода тронулась в обратный путь.
После того, как с детворы сняли зимние доспехи, отогрели, накормили и уложили спать, Полина тоже собралась ко сну. Электричество отключилось, как это иногда бывало этой суровой зимой, и пришлось взять свечу.
– Полиночка, зайди на минутку, – услышала она вслед, пройдя дверь комнаты, в которой жила Елизавета Львовна.
– Проходи, моя хорошая… – Елизавета Львовна отодвинула стул от круглого, накрытого ажурной скатертью, стола. – Сегодня не грех и выпить. У отца твоего годовщина, а тут только я твоя семья. Не стесняйся, присаживайся.
Поля поставила подсвечник на стол и зарылась носом в шаль, опустив взгляд.
– Вижу я, ты сама не своя ходишь. – Елизавета Львовна достала из серванта две хрустальные рюмочки на ножке и графинчик с чем-то тёмным – при свете свечи было не различить сразу.
– Это кагор. Терентий уже к Пасхе готовится, вот под клятвой молчания заставил меня взять бутылочку. Что ж это я… уже и проболталась.
Свеча колыхала тени на стене, за окном был трескучий мороз, уже поздняя ночь – Полина не стала отказываться, тем более что за работой она почти и не виделась с Елизаветой Львовной и поговорить по душам было не с кем.
– Всё молчишь… Давай, как положено, помянем добрым словом Тимофея Аркадьевича, отца твоего. Такую дочь не мог воспитать плохой человек.
Лиза подняла рюмку и отпила маленький глоток. Поля же выпила эту рюмку полностью и, не успев донести пустую до стола, беззвучно расплакалась. Она плакала так, как плачут зрелые женщины, хлебнувшие беды. Прикрыв рот рукой, стесняясь своей слабости, совершенно без истерики и почти без слёз.
Лиза подошла к подруге, села напротив, взяла её за руку и ждала, пока та успокоится.
– Хорошая моя, плачь. Только не молчи, я прошу тебя.
– Лиза, я уже вся извелась. Пишу Пашке письма, пишу, всё пустое дело. Свидание не дают, что там, как там, ничего не знаю. Что ж у меня за судьба такая, Лиза?
Елизавета Львовна прижала её к себе и стала гладить по голове, приговаривая:
– Зато живой, зато твой. Мне есть с чем сравнивать, просто поверь, всё ещё будет.
– Когда, Лиза? Я отчаялась уже. Я не пробью эту стену, даже если головой буду об неё биться. Остаётся только ждать, я готова ждать, люблю его, но сколько? Сколько же ждать? Я даже не знаю, осудили его и на сколько…
– Полечка, я так и думала, что это причина твоих терзаний, и вот какая мысль пришла мне в голову. Давай-ка я похлопочу. Наденькин крёстный – большой человек – Авель Сафронович. Он руководил комиссией, которая расследовала аварию. Он должен знать, он может помочь, Надежде Сергеевне он не откажет.
– Что я должна сделать? – В свете пламени свечи слёзы в глазах Поли показались Лизе громадными.
– Ты ничего не можешь сделать. Давай сначала попытаемся разобраться. Потом посмотрим.
Остаток ночи они провели за душевными воспоминаниями о том, как всё было хорошо, когда их любимые мужья были рядом…
Ретроспектива
– Прахади, дарагой!
Голос с кавказским акцентом принадлежал хозяину кабинета – народному комиссару по делам национальностей товарищу И.В. Сталину. Фёдор Сергеев приехал на Трубниковский переулок, 19, в здание Наркомнаца, после звонка своего партийного и боевого товарища:
– Есть разговор, Фёдор. Домой не приглашаю, Надежда совсем разболелась, но видеть тебя хочу обязательно.
– К девяти буду, Коба.
Иосиф имел обыкновение вести беседы с близкими товарищами в квартире и, как правило, ночью, после рабочего дня. Жил он в том же доме с женой Надеждой, а соседнюю квартиру занимала её семья, что отчасти компенсировало постоянное отсутствие мужа. В этот раз Иосиф пригласил Артёма в кабинет, значит – разговор будет исключительно деловой, хотя вся история их дружбы была основана на общности интересов, целей, взглядов и редко когда разговор заходил об ином. Только с весны, когда с разницей в девятнадцать дней у них родились сыновья, изредка могли обменяться улыбками при упоминании наследников.
– Проходи, проходи, товарищ Артём! – Иосиф сделал акцент на слове «товарищ» и встал из-за стола, чтобы приветствовать друга.
– Гамарджоба, генацвале! – Артём уже давно умел здороваться по-грузински.
Как обычно, крепкое рукопожатие и трубка в левой руке. Два кресла возле рабочего стола, обитого зелёной тканью, и такая же зелёная лампа, оставлявшая на столе пятно жёлтого, тёплого света. На стене карта, где расчерчены какие-то области и указаны зоны ответственности национальных представительств. Окна зашторены тяжёлыми портьерами наглухо. В воздухе аромат табака.
Собеседники сели в кресла, и Сталин приложился трубке, выпустив густую струю дыма.
– Я попросил тебя приехать, чтобы посоветоваться по одному очень важному вопросу.
– Важные дела не имеем привычки откладывать на завтра, говори, Иосиф.
– Мы с тобой пыли на фронтах поглотали, потому считаю, что могу поделиться с тобой сокровенным. – Сталин говорил не спеша, подбирая слова. – Ты, товарищ Артём, видишь, что происходит? Нас бросает то в жар, то в холод. Товарищи ведут дискуссии и ищут пути решения самых насущных, самых жизненно важных вопросов. Партия сильна чем? Партия сильна коллегиальностью принятия решений. Я прав?
– Не следует подменять дискуссию демагогией, Коба, там очень тонкая грань, и за ней – бездействие и преступное разбазаривание времени, но в целом ты, конечно, прав, да.
– Я продолжу тогда…
Сталин встал и подошёл к своему столу, где начал извлекать в пепельницу прогоревший табак.
– Некоторые выскочки, которые нам с тобой, товарищу Ворошилову рассказывали в Гражданскую о том, как правильно управлять армиями, сами при этом не брезговали брать в советчики контрреволюционных элементов в качестве военспецов. Теперь эти некоторые продолжают почивать на лаврах вождя победоносной Красной Армии, предпочитают авторитарный, силовой способ управления на всех, порученных партией фронтах.
– Я понимаю о ком ты, Иосиф.
– Конечно, председатель рЭввоенсовЭта – фигура влиятельная и в определённых кругах популярная, но разве нужен нам сейчас, когда первоочередной задачей является необходимость поднимать экономику, такой взбалмошный и истеричный Бонапартик?
– Старик[7], конечно, не прост в общении, да и стиль руководства у него, прямо скажем, особенный. Ты хочешь знать моё мнение? Я не считаю трудовые армии прорывом в организации народного хозяйства. Нельзя переносить организационный опыт военного времени на мирное. С каких пор принудительный труд стал продуктивным? Огромные массы красноармейцев возвращаются домой и вместо того, чтобы заниматься хозяйством, кормить страну, что они делают? Примыкают к восставшему элементу, к куркулям, недовольным продналогом. Это те люди, которые умеют управляться с оружием и пока, я подчеркиваю, Коба, пока на нашей стороне. То есть у них выбор – или в трудармию, или домой, в голодные края. Что делает Троцкий? Организовывает новые трудармии, несмотря на несомненный провал этой инициативы. Мне не всегда понятна логика его действий, Коба. Продналог нужно убирать, а не прижимать крестьянство.
– А тебе не кажется, мой дорогой друг, что Троцкий умышленно загоняет ситуацию в угол?
– Что ты имеешь в виду, Иосиф?
– Я имею в виду, что Лев Давидович создаёт проблему, чтобы её потом решить. Откуда ему сегодня брать лавры? Он без них не может! Откуда ему брать людей на митингах? Он и без них не может! Он вообще не может без митингов! – Тон Сталина повысился, и он даже стал жестикулировать. – Человек, обладающий фактически второй должностью в Республике, озабочен своим будущим? Как ты думаешь, друг?
– Он тщеславный и эмоциональный, на грани истеричности, но это ширма, мне кажется. Посмотри, Иосиф, он всегда в итоге оказывается на коне. Лев никогда не будет действовать, исходя исключительно из реалий сегодняшнего дня, там в голове – всегда завтра. Я только для себя не могу увязать твою логическую цепочку. Ты, что, считаешь, что он на место Ленина метит? Да не смеши меня, друг! Ни один съезд, ни один пленум не поддержит его в этом начинании. Насколько я знаю, Зиновьев тоже не одобряет его бурные порывы и экспромты.
– Быть вождём в России еврей не сможет никогда. Это я тебе как народный комиссар по делам национальностей говорю. Несмотря ни на какие способности не сможет. – Коба открыл верхний ящик стола, достал оттуда ещё одну трубку и стал её набивать. – И Троцкий это прекрасно знает. Для их племени есть потолок. Они могут крутиться вокруг царя, вокруг Керенского, вокруг Ленина, но никогда не смогут их заменить.
Трубка получила свою порцию табака, и Сталин, чиркнув спичкой, стал её раскуривать.
– Тогда я вообще не понимаю твоей озабоченности, Коба. Есть коллегиальный орган – Центральный комитет. Ты вспомни, сколько самодуров и просто откровенных дурачков было убрано за последний год с партийной работы голосованием товарищей. Война закончилась. Партиец должен быть универсалом, который полезен и сейчас тоже, либо профессионалом, который занимается только войной, а махать шашкой по любому вопросу – от Юденича и до плавки стали – удел недалёких фанатиков. Да что там ЦК – на любом уровне здравый коллективный разум всегда побеждал. Благодаря этому нам удалось избежать очень многих ошибок.
– Так вот, не сможет он заменить Ленина. Товарищи не позволят. У него другой план действий…
