Сергей Анатольевич Шаповалов
Император
– Наверное, мне нужно перед ним извиниться? – предположил я.
– Попробуйте. Но будьте осторожны. Кутузов крут характером.
Кутайсов указал на кривого генерал, беседовавшего с Архаровым и ещё парой стариков в военных мундирах. Я подошел к ним.
– Вы ко мне? – повернулся всем телом генерал. – Один глаз его живо бегал, другой спал.
– Я хотел извиниться за это недоразумение.
– Недоразумение? – негодующе произнёс Архаров, хмуря седые брови. – Это оскорбление. Вы хоть знаете, кто перед вами стоит, молодой человек?
– Тихо, тихо, – протестующе поднял широкую ладонь генерал. – Что вы уж прямо так с плеча рубите, Николай Петрович? Я принимаю извинение, тем более, вы тут виноваты только отчасти.
– Но надо найти, кто подменил билетики, и наказать, – горячился я.
– Тихо, тихо! – вновь поднял ладонь генерал. – Вы его не накажите, и я не посмею. Подмену сделал Кутайсов, черт бы его побрал. И сделал по просьбе Елены Павловны. А ради Елены Павловны я готов терпеть что угодно. Так что – забыли, юноша. Забыли!
– Но как же? – не понимал я.
– Забыли! – настойчиво повторил генерал и вновь повернулся к своим собеседникам. Продолжил прерванный разговор.
Послы покидали зал приёмов с озабоченными каменными лицами. Церемониймейстер объявил, что император приглашает всех военных чинов. Я подумал, что мне пора потихоньку исчезнуть, но Аракчеев схватил меня за руку, как только я направился к выходу.
– Куда, Добров? Вы разве не военный?
– Но у меня чин поручика.
– Не важно. Вы с сего дня мой адъютант.
– С чего такая честь? – удивился я.
– Покровитель у вас высокий. Сами знаете.
Мне стало до боли обидно.
– Но, Алексей Андреевич, мне стыдно, что за меня хлопочет двенадцатилетняя девчонка, – вспылил я!
– Цыц! – пригрозил Аракчеев. – Да как вы смеете! – зашипел он, сжигая меня своим волчьим взглядом. – Какая она вам – девчонка? Великая княжна – запомните! Её высочество! Уж коли вляпались, так держитесь достойно до конца.
Я покорно пошёл за Аракчеевым в зал для приёмов.
Генералы, полковники, прочие высшие чины выстроились в две шеренги, лицом друг к другу, образовав коридор, по которому широким шагом прохаживался Павел Петрович.
– Я намерен, господа, произвести серьёзные изменения в армии, – решительно произнёс император. – Прежде всего, мне надлежит инспектировать флот и гвардию, провести реорганизацию артиллерии. Татищев, Николай Алексеевич.
– Я, Ваше Величество, – ответил подтянутый седой генерал.
– Что у нас по Преображенскому полку?
– Все в порядке!
– Сколько числится рядового состава?
–Три тысячи, пятьсот сорок четыре единицы офицеров и рядового состава.
– Сколько офицеров? – переспросил Павел и уточнил вопрос: – Я имею в виду всех вместе взятых: кто в строю, в отпусках, в лазаретах и тех недорослей, что приписаны с колыбели к вашему полку.
– Не могу знать, – ответил генерал. – Имею сведения только о действующих офицерах.
А я вам скажу. У меня эти сведения есть. – Ему подали бумагу. – Так, вот, в вашем полку числится более шести тысяч офицеров. И это при трёх с половиной тысячах рядовых. Ответьте: что сие безобразие значит?
Генерал побагровел. Его пышные усы шевелились, как у рака, щеки раздувались, но ответить он ничего не мог.
– И так, господа, в каждом полку. Повелеваю призвать всех офицеров, числящихся в учебных отпусках, и учинить экзамен. Кто не выдержит, вон со службы, а кто выдержит – пусть служат, здесь, в войсках. – Он подошел вплотную к генералу Татищеву, оглядел его мундир. – У вас есть здесь ординарцы?
– Так, точно!
– Позвать немедля! – приказал император церемониймейстеру.
Через минуту вошли два офицера. Павел обошёл их кругом, внимательно осмотрел со всех сторон. Мундиры их соответствовали званию адъютантов: шнуры с серебряной нитью, изящные вышивки канителью, пуговицы с хрустальными вставками, воротники с собольим пушком.
– Сколько стоит сей колет? Сколько вам он обошёлся? – спросил Павел у первого офицера.
– Двести рублей, ваше императорское величество.
– А вам во сколько? – спросил у второго.
– Двести пятьдесят, ваше императорское величество.
– И что, вот в таком петушином наряде удобно воевать? Все вот эти золотые вышивки способствуют поднятию боевого духа? Где он? – Павел резко обернулся. – Добров, подите сюда.
Я строевым шагом вышел на середину зала.
– Ну-с, – Павел оглядел мой мундир, вернее, мундир Александра Павловича, дёрнул рукав, проверяя на прочность. – Кутайсов, скажите, сколько стоит сей сюртук?
– Рублей двадцать, – ответил гардеробмейстер. – Возможно, на пуговицы уйдёт рубля два.
– Двадцать два рубля, – подвёл итог Павел. – А чем он хуже вот этих, за двести? – Брезгливо, пальцем указал на адъютантов. – Не блестит и не сверкает? Отныне я требую, господа, навести порядок в войсках. Никаких золотых вышивок, никаких муфт, никаких шуб и золотых побрякушек. Оружие, если оно не наградное – должно выглядеть, как оружие, а не как женская брошь. Скромность – одна из добродетелей воина христова. Вскоре вы получите новый войсковой устав, который надлежит исполнять в строгом соответствии.
Адъютантов отпустили, и те побыстрее удалились из зала.
– Далее! – Император ходил вдоль строя высших офицеров прусским шагом, сам не осознавая того, чётко ставил ногу. – Что за бардак творится в Кронштадте? Почему флотские офицеры разгуливают по Петербургу, не имея разрешения на отпуск? Едучи сюда, я увидел пьяную ватагу в коляске, в самом непотребном виде, да ещё с куртизанками. Я требую, чтобы флагманы и капитаны равно и офицеры от своих команд не отлучались и не ездили из Кронштадта в Петербург, а из Петербурга в Кронштадт, равно и в другие порты, не испросив дозволения. Устав должен соблюдаться неукоснительно. На то он и устав. Следующее! – Павел остановился и внимательно оглядел помрачневших офицеров. – Известно мне, что у высших чинов в домах городских и загородных содержится немало матросов и солдат в качестве прислуги. Так, вот, господа, солдаты и матросы призваны защищать государство, а не ублажать ваши потребности. Немедля отправить всех в расположение частей. Коль вам нужна прислуга – нанимайте, а солдат и матрос – человек казённый. И вот ещё что: самое главное. Будут инспектироваться все рекрутские наборы. За каждое злоупотребление ответственные подвергнутся суровым наказаниям. Мне известны случаи, когда рекрутов за выкуп определяли, как немощных, негодных к строевой службе. Учтите, наказывать за мздоимство буду строго. За всякого же бежавшего рекрута взыскивать с офицера двухнедельное жалованье. Если же окажется умерших рекрут со ста более одного, то и за таковых излишних взыскивать с офицеров двухнедельное жалованье. Теперь о форме. Мне докладывали, что некоторые высшие морские чины до того обнаглели, что один из них появляется на шканцах в шлафроке, розовом галстуке и в белом ночном колпаке. Что вы на это скажете? – Подошел он к высокому, грузному адмиралу и заглянул к нему в лицо снизу-вверх. Адмирал побледнел и еле выдавил из себя что-то подобное: «Исправим сие безобразие».
Для чего вам мундир, господа? – продолжал Павел, вновь прохаживаясь прусским шагом вдоль шеренги. – Форма одежды офицеров, знаки различия всегда считались выражением чести и достоинства. Вы забыли об этом? Отныне все военные чины обязаны появляться в расположении своих полков или же в иных местах только в мундире со знаками отличия, соответствующие его званию, роду войск и полка. Не желаете носить мундир, неудобно, некрасиво – вон, в отставку!
– А что у нас творится в портах? Мне поступил доклад с верфей: весь дубовый лес, поставленный в прошлом году – сгнил. А нынешние поставки не годятся для постройки хороших кораблей. Отныне вменяю в обязанности Адмиралтейств-коллегии надзор за корабельным лесом. Продажу древесины за границу осуществлять только по высочайшему моему соизволению. Так же я хочу ввести новые правила хранения кораблей на зимовке. Я считаю неправильным хранения кораблей не разгруженными с артиллерией и запасами. Отныне военные суда должны тщательно готовиться к зимовке: мачты снимать, палубы крыть крышами, запасы убирать в магазины, артиллерию сгружать в арсеналы. Командир корабля обязывается отныне наблюдать за работами по постройке, тимберовке и мелкому ремонту. Вскоре я по каждому пункту издам указ. Но армия и флот должна быть готовы к реформам.
Офицеров отпустили. Мрачные и тихие они вытекли из зала. Павел лишь попросил остаться Аракчеева и, почему-то, меня.
– Как думаете, Алексей Андреевич, много будет недовольных новым армейским уставом? – спросил царь.
– Много, – прямо ответил Аракчеев.
– Как поступить?
– Надо как-то обезвредить гвардию. Гвардия опасна. Вашу матушку усадила на трон гвардия. Елизавете хватило одной роты Преображенского полка, чтобы свергнуть Анну Иоанновну.
– Предлагаете распустить гвардию? Но это – невозможно. Как же я без гвардии? Надо действовать хитрее. – Павел задумался. – А каков состав нашей Гатчинской армии?
– Две тысячи, пятьсот человек личного состава: два мушкетёрских батальона, два гренадерских, один артиллерийский, егерская рота. Из кавалерии – три полка: гусарский, драгунский и жандармский.
– Мало, – недовольно качнул головой Павел. – Давайте сделаем так, Алексей Андреевич, в гвардейские полки: Семёновский и Преображенский введём в состав по тысяче человек из Гатчинской армии. А в Измайловский – оставшиеся пятьсот. Офицеры-гатчинцы останутся при своих званиях. С должностями надо разобраться, чтобы никто не был обижен. Как вы находите такой манёвр?
– Вполне мудрый, – согласился Аракчеев. – Гатчинцы преданы вам, и не позволят устроить бунт или, упаси Господь, заговор.
– Вот и – отлично. Позаботьтесь об этом. Что у нас осталось?
– Осталась только тайная экспедиция. Огромные архивы, скрытая агентура, большое влияние в ведомствах и даже в армии.
– Закрыть немедля! Архивы изъять. Все бумаги, относительно слежки за мной и моей семьи доставить мне.
– Будет исполнено!
– Добров, – неожиданно обратился Павел ко мне. – Сегодня вышел неприятный казус за ужином. Я понимаю, что вы не виноваты, но впредь, будьте умней. Мне не нравится нынешнее поведение моей дочери. Она никогда так не поступала, была тихой и скромной. Ей всего двенадцать…. Уже двенадцать, – задумчиво произнёс он. – Наверное, наступает период девичьей дури. А вы в чине поручика, гвардеец. Так что, прошу вас впредь не терять головы. – Он сделал несколько широких шагов, остановился. – Но не для этого я вас позвал, поручик Добров. У меня к вам важное задание. Завтра вечером состоится одна величайшая церемония. В вашу обязанность вверяется пригласить, нет, доставить на эту церемонию графа Алексея Орлова-Чесменского.
При этих словах Аракчеев вскинул голову. Лицо его сделалось серьёзным.
– Ваше Величество, – осторожно сказал генерал.
– Я знаю, что делаю, – остановил его Павел. – Идите, Добров. Исполняйте. Орлова. Сюда. Живым. Заартачится, разрешаю применить силу. Возьмите эскадрон жандармов.
– Нет, постойте. Никаких жандармов. Уговорите его, Добров. Вас он послушается.
* * *
Вот так просто: уговорите Орлова-Чесменского. Кто такой граф Орлов? Герой Чесменской битвы, величайший государственный деятель, граф, в конце концов.… Кто такой я? Никому не известный мальчишка, только что прибывший на службу, в чужом мундире и старых отцовских сапогах.
Я не помнил, как оказался на улице. Свирепый ветер затеял метель. Мороз тут же пробрался под одежду. Казённая епанча из армейского сукна – слабая защита от непогоды. Нелёгкое задание мне дали. Одно дело, тогда с Архаровым и Ростопчиным к присяге графа привести. А теперь одному, этого самого графа сюда притащить. И каким образом я это сделает? Вот так, войду в дом великого Орлова-Чесменского и прикажу ему собираться и следовать за собой? А он возьмёт и выгонит меня к чертям. Кого ему бояться? Императора? У него заслуг перед Россией столько! И орденов больше, чем у меня пуговиц на сюртуке. И как мне тогда быть? Призвать эскадрон жандармов? Они и пальцем не посмеют тронуть великого Орлова-Чесменского.
Ну, почему так тяжко служба началась? – посетовал я.
У моста, перекинутого на Васильевский остров, стояла полосатая будка. Рядом пылал костёр, раздуваемый порывами ветра. В будке угадывался профиль караульного солдата. Он стоял неподвижно, приставив к ноге длинную фузею с примкнутым трёхгранным штыком.
«Ему тоже нелегко, – подумал я. – А ну-ка постой на морозе часок-другой. Да потом ещё на развод караула…. А разве офицерам, что разводят часовых легко? Всю ночь и весь день по постам ходить, да проверять…. А разве Аракчееву легко? Ох, ему-то в первую голову достаётся, да за всем уследить надо…. И императору – не сладко. Император один против всех. Даже меня не наказал за ужин – ин до того ему… Он о России печётся, а я тут вздыхаю о своей судьбе нелёгкой», – устыдился я собственной слабости и решительно направился через мост, на Васильевский остров. Будь – что будет.
Дверь открыл все тот же старый лакей в напудренном парике и малиновой ливреи с серебряными пуговицами.
– Граф после пяти не принимает, – ответил лакей вежливо, но с некоторой пренебрежительностью.
– Передайте графу, что прибыл я по полномочию Его императорского высочества, – настаивал я.
– Прошу, – тут же впустил меня слуга, услышав, от кого посланник. – Немедленно доложу графу.
Вскоре он вернулся и провёл меня на второй этаж в кабинет графа. Алексей Орлов сидел в мягком кресле подле камина. На нём был персидский тёплый халат. Ноги укрыты пледом. Он напоминал старого медведя. Лицо его казалось неживым, фиолетовым, на котором бледной полосой выделялся шрам. Я все ещё робел, но стараясь говорить твёрдо. Отрапортовал, что прибыл с поручением от императора.
– Ах, это вы, – сказал он тяжело. Из горла при каждом вдохе вырывался шуршащий свист. – С чем на этот раз пожаловали?
Я передал ему конверт, что получил для графа в канцелярии. Безбородко сказал, вручая депешу: «Кабы не помер граф Алексей, прочитав сие». Орлов взял широкой трясущейся рукой письмо. Надломил сургучовую печать.
– Захарушка! – крикнул он.
Тут же из-за двери вынырнул лакей.
– Что изволите?
– Самовар ещё не остыл?
– Горячий.
– Предложи гостю чаю с пряниками и сыром, пока я читаю.
– Сию минуту, – поклонился лакей и тут же исчез за дверью.
Алексей Орлов развернул бумагу и принялся читать. По мере чтения, глаза его округлялись, мохнатые седые брови поползли вверх, челюсть отвисла.
– Это что же он удумал? – сказал он и громко воскликнул: – Господи, вразуми: что творится?
Он стал неистово креститься, захрипел, схватился за грудь и начал валиться набок. Я попытался поддержать его. Тут же вбежали слуги, принялись хлопотать. Домашний доктор, маленький носатый немец кричал:
– Zerstreuen! Bestehen!
Совал графу под нос флакончик с нюхательной солью.
– Все! Все! Подите! – замахал Орлов руками, будто медведь от наседавших собак. Когда вся челядь удалилась, старик недоверчиво посмотрел на меня. – Почему он вас прислал, а на фельдъегеря?
– Попросил лично сопроводить вашу персону в Зимний дворец.
– Господи, что с Россией станет? Да! – он задумчиво закусил нижнюю мясистую губу. – Пожалуй, фельдъегерского почтальона я бы за такое послание вытолкал в шею, а вам, почему-то, не смею перечить. Можете мной повелевать. Повелевать генералом-аншефом, грозой османов. Нынче от моего могущества осталась одна золотая пыль. Ах, – махнул он рукой. – В ваши годы трудно понять стариков. Подождите меня внизу. Я оденусь и велю закладывать карету. Господи! – вновь запричитал он. – Что удумал! Что удумал! И как он это сделает? Ну, скажите, каким образом он желает получить корону из рук покойника?
Больше получаса я ожидал в нижнем зале. Лакей три раза приносил мне чай с всякими сладостями. Предлагал холодную закуску, но я из скромности отказался. Наконец появился Орлов, огромный, важный, в напудренном парике и в белом парадном мундире. Синяя лента Андрея Первозванного легла через его могучее плечо. Слева ордена золотыми и серебряными звёздами теснились на груди. Лакеи накинули на плечи графа лисью шубу, подали шляпу.
– Я готов, – обречённо сказал Алексей Орлов.
Карета, запряжённая четвёркой высоких стройных коней светлой масти, уже стояла у дверей.
– Моего завода кони, – похвастался граф. – Как Барон ведёт себя? – Спросил он у кучера.
– Кусается, – ответил кучер, снимая шляпу. – Но нынче стал строже: не рвётся зря. Ходит в шаг с остальными в упряжи.
Граф Орлов-Чесменский втиснулся в карету и расположился на мягком диване, обтянутым индийским муслином. На против предложил сесть мне. Рядом со мной устроился носатый лекарь с пузатым саквояжем.
– При нем можете говорить спокойно, – сказал Орлов, указывая на лекаря. – Он по-русски ни черта не понимает. – Заметил, как я осторожно сажусь на диван, с удивлением осматриваю богатую обстановку, объяснил: – Карета старинная. Уж сколько ей лет – не помню. Из Голландии, помниться, выписывал. Просторная! Правда, обивку раз десять менял. Да! Молод был. Не чуете, как вином пахнет? – Граф неприлично хихикнул. – Уж сколько в ней вина пролито…
– Пока только чувствую запах от вашего лекаря, – ответил шуткой я.
– А, – безнадёжно махнул рукой граф. – От этого суслика вечно касторкой воняет. Так на то он и врач. Чем от него ещё должно пахнуть? А в этой карете я чуть ли не всю Россию изъездил. Уж сколько в ней шампанского выпито…. А сколько дамских нарядов изорвано…. Да вы не думайте плохого…. А, впрочем, все мы такие – русские шляхтичи: коль надо голову сложить за отчизну – пожалуйста, не жалко, а коль где своровать можно – так своруем по-полной. А уж если погулять – так сам черт – брат. Эх! – вздохнул он с надрывом. – Никогда в России порядка не будет. Как не старался Пётр Великий шляхтичей к европейской культуре приручить – ничего у него не вышло. И у Павла не получится. – Он косо, недоверчиво посмотрел на меня. – Надеюсь, этот разговор останется между нами?
– Не сомневайтесь, – заверил я его. – Но почему именно со мной вы заводите такие разговоры.
– Мне о вас фон Пален говорил, как о благородном и твёрдом человеке…. А мне нынче и поговорить не с кем. Не то, чтобы я боюсь… Чего мне бояться? Нет. Тут другое дело: когда я был в фаворе, так все вокруг в друзья старались записаться, а как в отставку вышел, так друзья сволочные стали, злопамятные. Я ненавидел Григория Потемкина, а теперь вдруг понял, что он был такая же сволочь, как и я, и в то же время – добрейшей души человек, смельчак.
– Но вы же одержали такую великую для России победу, – возразил я.
– Ах, вы про Чесменскую баталию? Да, было дело. Но честно признаюсь, глядя с горы прожитых лет: если бы не адмирал Спиридов, Григорий Андреевич – не видать нам победы. Хоть и не любили мы друг друга: ох, как крепко бранились. Но теперь понимаю: дурак я был. А он до чего опытный флотоводец, отважный какой. Перед Хиосским сражением, помню, как мы сильно ругались. Григорий Андреевич все мне новую тактику боя навязывал. Под прямым углом, говорит, в кардебаталию надо атаковать, да с ближней дистанции бить. Я же ему толкую: куда в кардебаталию, у нас кораблей в два раза меньше, за острова надо уходить…. Распетушились с ним в пух и прах. Да я наутро ему и говорю: Черт с тобой, командуй! Ох, как надел он парадный мундир, да на линейном корабле «Евстафии» рванул в самый центр турецкого строя…
Граф от воспоминаний зарозовел лицом. Выпрямился.
– Эй, месье Штицбер, микстуру давай! – потребовал он у доктора.
– О, найн, найн! – испуганно замахал руками лекарь.
– Давай, говорю! Граф требует! – грозно прорычал Орлов.
Лекарь пожал плечами и нехотя полез в саквояж. Достал небольшую бутылочку коньяка и серебряные рюмочки. Недовольно покачал головой.
– Вы же говорили, он не понимает по-русски, – удивился я.
– Определённые команды – понимает. Я его выдрессировал, – усмехнулся Орлов. – Эх, где мои двадцать лет, бесшабашные, беззаботные!
Заставил нас с доктора выпить вместе с ним коньяку. Закусили засахаренными дольками лимона.
– Я тебе сейчас про Чесменскую баталию расскажу. Ты прости, но с этой болезнью дома сижу целые дни. А бывшие друзья – форменная сволочь. Забегают только денег занять, да нажраться. И поговорить не с кем.
– С удовольствием послушаю, – выразил готовность я. – Много читал о сей славной виктории, но, чтобы так, из первых уст, да от самого командующего – даже не мечтал.
– Вот, вот! – разошёлся граф. От выпитого коньяка на носу и щеках проявились бардовые жилки. Шрам ещё больше побелел. – А было-то все не так, как пишут эти мерзкие канцелярские крысы. В то время война с Турцией шла в полном разгаре. Румянцеву нелегко приходилось за Дунаем. А мой брат, Григорий предложил императрице дерзкий план: отправить флот из Кронштадта вокруг Европы, чтобы зайти к Туркам в тыл и прорваться к Константинополю. Безумная идея. Представить себе трудно: вокруг всей Европы! Корабли не опробованы, матросы большей частью не обучены, офицеры в море толком не ходили. А тут в такую даль.
– Но Спиридов был опытным флотоводцем, – попытался возразить я.
– Спиридов – да! – согласился Орлов. – Тот с пятнадцати лет в гардемаринах служил. На Каспии был под началом Нагаева. Потом в Кронштадт переведён уже мичманом. В семилетней войне участвовал. Дослужился до Адмирала. А назови в его эскадре ещё хотя бы пару опытных капитанов – нет таких. То-то, эскадра как вышла из Кронштадта, так из пятнадцати больших судов до Англии только пять дошло, остальные чинить пришлось. Матросы болеть стали от воды протухшей, да от пищи испорченной. Пока до Средиземного моря дошли, больше ста человек умерло и пять сотен в трюмах лежали еле живые. Но не эта главная опасность. Боялись, что французская или испанская флотилия нападёт. Им-то что: атакуют – и в порты. А нашим кораблям приткнуться некуда.
– Но не напали же.
– Англия помогла. Дипломаты политикой крутили, что шулера за карточным столом. Попробуй-ка в их интригах разобраться – сам чёрт ногу сломит. Я-то императрицей в Палермо был направлен. Якобы на лечение. А сам тем временем готовил восстание в Греции. Я бы не возглавил флот. Какой из меня флотоводец? Вот, на коне, да с палашом в атаку кидаться, каре крушить – это я могу. Но Спиридов крепко поссорился с командующим второй эскадрой, англичанином Эльфинстоном. Спиридов, он какой? Как увидит турецкий штандарт, так сразу бросается на него, словно гончая за зайцем, и плевать ему, что пушек у него меньше, да паруса рваные. А Эльфинстон в бой не вступит, пока все не обдумает, не проверит каждую пушку, пуговицы не начистит. Вот и пришлось мне по приказу императрицы возглавить эскадру, чтобы разногласия двух адмиралов унять. А на корабли я взглянул – Господи помилуй! Матросы худющие, на одних сухарях червивых просиживали. Паруса штопаные-перештопанные, борта гнилые. Хорошо, хоть цехмейстер артиллерии толковый попался, бригадир Ганнибал, Иван Абрамович. Ой, проворный был малый, курчавый, чумазый, что турок, но порядок от матросов требовал железный. Пушки все начищены, салом смазаны, в крюйт-камерах ядрышко к ядрышку.
– А моряки сильно устали от перехода?
– В бой рвались, черти. Голодные, больные, тощие, злые, турок им подавай. Османов мы настигли у острова Хиоса. Я взглянул в трубу подзорную – мать честная! – да там их не меньше шестидесяти вымпелов. У нас кораблей раза в два меньше. Я собрал Спиридова, Эльфистона, Грейга. Что делать? Силы неравные. А нам отступать некуда. За спиной портов нет, чтобы укрыться. Только вперёд, очертя голову. Спиридов и предложил атаковать турок под прямым углом тремя звеньями, прямо в кардебаталию. Не по правилам – говорю. Надо авангардный бой завязать, потом кардебаталию атаковать. А Спиридов своё гнёт. В авангардном, говорит, все фрегаты потеряем. Пушек у нас меньше. Ругались мы с ним, ругались, призвали в помощь Грейга и Эльфистона. Грейг согласился: идея интересная. Эльфистон пожал плечами, мол – и так плохо, и так не очень.
Ввязались мы в бой. Турки ядрами швыряют, пытаются мачты нам снести, да ванты порвать, Борта трещат, что скорлупа ореховая. А мы их брандскугелями зажигательными оплевали. Спиридов на линейном «Евстафии» сцепился с флагманским «Реал-Мустафа». Линейный «Европа» поддержал огнём. Ганнибал, чертяга эдакий, как дал залп брандскугелями. Что он в ядра зажигательные набивал – одному ему известно, да только вспыхнул ярким пламенем «Реал-Мустафу». Турки пушки побросали – и в воду попрыгали. Корабль пылает, заряды рвутся. Головёшки во все стороны летят. «Евстафии» уйти бы надо, а тут, как назло ветер стих. И корабль Спиридова течением понесло прямо на горящих турок. Грот-мачта с «Реал-Мустафы» рухнула, да на палубу «Ефстафию». Видать искры попали в крюйт-камеру. Бабахнуло так, что корабль надвое разорвало. Я за голову схватился. Там же брат мой, Фёдор был, призовую команду возглавлял.
– Погиб? – ужаснулся я.
– Выжил, черт. Почти вся команда сгорела или утонула, а его Бог миловал. Спиридов выжил. Так я же тогда не знал. Мне кричат: – Вон, капитан Круз плывёт на куске мачты. Его вытащили. Он весь изранен, обгорел: ни ресниц, ни бровей, штаны сгорели, вся задница в пузырях, но жив, слава Богу. А тут следом за «Евстафией» «Реал Мустафа» грохнул так, что у меня шляпу снесло. Турки испугались. Флагман-то их потоплен. Давай рубить якоря и в бухту удирать под прикрытие береговых батарей. Я приказал раненых подбирать. Все Фёдора кликаю, расспрашиваю спасённых: не видал ли кто его. Гляжу, шлюпка пришвартовалась, в ней Спиридов весь чумазый, мундир его парадный – в клочья, без шляпы, без парика, лысина красная от ожогов, а с ним и брат мой, видом не лучше. У меня от сердца отлегло. «Федька, – кричу, – ты не ранен?» А он мне, черт горелый, отвечает: – «Яичницы хочу. Проголодался». Всего пятьдесят человек спаслось, а четыре сотни сгинуло. Но туркам мы показали, кто такие русские моряки.
Победу-то мы одержали, но сил у турок все же больше. Что дальше делать. Эльфистон предложил запереть турецкие корабли в гавани и ни в коем случае не выпускать. А гавань Чесменская небольшая, османским посудинам не развернуться. Но и атаковать их сложно. Пушек у них больше, да ещё береговые батареи. А у нас зарядов – на один бой. И брать больше негде. Ганнибал, Иван Абрамович – светлая голова – предложил соорудить брандеры, да пустить в самую кардебаталию турок.
Четыре гребных судна набили горючкой. Солому в масле, в дёгте мочили и по трюму разбрасывали, а сверху порохом посыпали. Вызвал я смельчаков, кто бы не побоялся на брандерах подплыть под неприятельским огнём и запалить вражеские корабли. Чуть ли не все матросы и офицеры просились. Спиридов отобрал самых надёжных. Всю операцию доверили провести адмиралу Грейгу.
Ночь выдалась лунная. Но, знаешь, как там, в южных морях? Хоть луна светит – а темень непроглядная. Спиридов на «Европе» и ещё несколько кораблей в первом часу сблизились с турецкой эскадрой и вступили в артиллерийскую дуэль. В это время наши брандеры на всех парусах ринулись к неприятелю. Казус такой вышел. Лейтенант Ильин брандер свой к линейному кораблю подвёл, а турки подумали, что это перебежчики. Кричат: «Русский сдавайся!» Бортами сцепились, наши в шлюпку – и вон во всю прыть. А брандер как полыхнул! Оказалось, турки готовились к завтрашнему сражению, да крюйт-камеры набили зарядами под завязку. Взорвался один корабль. А от разлетевшихся головёшек занялись соседние корабли. Мы в три часа уже прекратили канонаду. Толку-то. Вся гавань полыхала. Грей даже приказал отвести корабли, чтобы самим не загореться. К утру флот Гассан-паши выгорел полностью. И береговой гарнизон бежал, оставив укрепления. Вот так все было. Наглостью и отвагой победили, а не силой.
Карета остановилась. Стужа была лютая. Несмотря на поздний час окна Зимнего светились. Даже люстры горели. У парадной лестницы толпилось множество вельмож в дорогих шубах.
– Что случилось? – спросил Орлов у одного из вельмож. – Почему нас собрали в столь поздний час?
– Понятия не имею, Алексей Григорьевич, – пожал плечами тот. – Такие слухи по городу носятся.
– Какие же?
– Говорят, император Павел приказал вскрыть могилу своего отца.
– Да для чего же это? О Господи! – Он перекрестился.
– Господа, его императорское величество приглашает всех в Большой тронный зал, – раздался сверху призыв церемониймейстера.
Большой тронный зал казался огромным из-за высокого потолка и множества люстр. Белые колонны с позолоченными ордерами, белый потолок с золочёными бордюрами. Под красным балдахином стоял трон императора Российской державы. Зал заполнили военные и гражданские всех чинов и званий. Церемониймейстер объявил о выходе императора, и все тут же склонили головы. Павел быстрым шагом вышел из бокового прохода, сопровождаемый свитой, устроился на троне, кратко поприветствовал собравшихся. Все приготовились слушать. Император внимательным взглядом окинул толпу. Напряжённые черты его обезьяньего лица разгладились, когда он увидел графа Орлова.
– Я, законный наследник, – громко произнёс он. – Не могу получить корону Российской империи от матери своей, так, как она по закону считается регентшей. Отец мой,
Карл Пётр Ульрих Гольштейн-Готторпский, крещённый в Петра Фёдоровича, упокоился, не будучи коронованным. Чтобы восстановить справедливость, повелеваю короновать усопшего Петра Фёдоровича по всем законам Российской империи и перезахоронить его, как положено коронованным особам, в усыпальнице Петропавловского собора вместе с супругой его, Екатериной Алексеевной. Нынче я приказал подготовить торжественное шествие в Александро-Невскую лавру. Процессия принесёт царские регалии, дабы совершить обряд коронования. Затем прах уже императора Петра будет перенесён в Зимний дворец, а далее – в Петропавловский собор.
Павел поднялся, и все склонили головы. Он ушёл, и зал зашумел. К Орлову протиснулся Аракчеев.
– Алексей Григорьевич, – каменным голосом сказал генерал-губернатор. – Вы все же пришли.
– Объясните толком, что произошло? – взмолился Орлов.
– Вы разве не расслышали? Гроб с телом Петра Фёдоровича вынут из склепа и поставлен сейчас в Благовещенской церкви Лавры. Состоится коронование останков.
– Но это же неслыханное кощунство! – возмутился Орлов. – Помазать на царствие мёртвого! Что за причуды сатаны?
– Я бы на вашем месте не употреблял столь дерзкие выражения. Тем более, вам доверена особая миссия.
– Мне? Какая же? – отшатнулся Орлов.
– Вы понесёте корону.
– О, Господи, – Граф Чесменский схватился за грудь и поспешил выйти из зала.
– Удивительно, что вам удалось его привести, – похвалил меня Аракчеев.
