Семен Соломонович Юшкевич
Портной
Сероватая шаль часто сползала у нее с головы, и она поминутно отправляла ее, не произнося при этом ни слова. Возле нее, пригорюнившись, стояла Бейла и что-то часто шептала ей на ухо. Зейлиг сидел на своем любимом месте подле стола, по обыкновению подобрав полы сюртука, с табакеркой в одной руке и с цветным платком в другой. Иерохим поместился на кровати подле Ципки, – оба присмиревшие за долгую ночь тяжелых дум, напуганные и покорные. В углу Ханка почему-то стирала теперь белье, и всплески воды неприятным шумом разносились по комнате. Любка уже забралась на свое место и со страхом оглядывала толпу. У дверей толпилось несколько женщин, соседок по двору; они стояли со сложенными на груди руками и сердобольно покачивали в такт головами, – такие серьезные, удрученные. У окна толпились любопытные всех возрастов, – мужчины, женщины, дети.
Собралась эта толпа просто, как-то с ветра. Никто никому не объявлял о катастрофе, и все-таки все в переулке к вечеру знали о ней. О Иерохиме не толковали только одни глухие. До поздней ночи толпа бесцеремонно входила и выходила из комнаты Иерохима, и никакая сила не удержала бы этих людей от того, чтобы не поглазеть на него, не сказать несколько сочувственных слов ему, не помочь Ципке вздохами и оханьями. Более участливые вспоминали слепых, которые должны были доказать Иерохиму, что болезнь его пустяшная, что стоит сделать только что-то, чтобы слепоту как рукой сняло. Они ссылались на примеры, на факты. И до того всеобщее ослепление было велико, что каждый находил в себе капельку веры в чудо. Только бы слепые явились!
И они явились, эти старые седобородые, толстые, худые, высокие и малые люди, каждый со своим особенным и непременно убедительным доказательством, с фактами в руках. Усевшись в кружок подле Иерохима, со слабой надеждой на то, что авось над ними сжалятся и возьмут да покормят их, они начали рассказывать шепотом какие-то дивные, необычайные истории, приводя неслыханное множество примеров чудесных исцелении. Иерохим слушал истории, и лицо его выражало почтение и внимание. В результате же от всего этого волнения получалось что-то чрезвычайно странное. В момент высокого психического настроения, выставлявшего несчастье одной только стороной, все как-то вдруг позабыли, что слепота Иерохима являлась одними цветочками, и что ягодки были только впереди. Одна Ципка не теряла этого из виду, но она одна было бессильна против этого натиска хотя и хороших, но бесполезных чувств, и только про себя думала свою горькую неразрешимую думу о завтрашнем дне.
Когда утром в комнате появилась Фейга, и вслед за нею с чрезвычайными усилиями протиснулась в свободный проход фигура старого Зейлига, у нее несколько отлегло от сердца. Беспокоило ее, впрочем, отсутствие Хаима, но и это сейчас же уладилось, так как Фейга еще на пороге объявила что Хаим идет за нею с деточками. В комнате, хотя толпились по-прежнему, но все же как-то совестливее, осторожнее, точно вдруг догадались, что шуметь и беспокоить по этому случаю совсем незачем; зато весь центр оживления перешел во двор, к окну. Ципка все-таки не выдержала, заметив, что на свадьбе Дворки не было столько народу, и что Дворка была бы первой счастливицей, если бы увидела у себя хоть половину этой толпы, что в свою очередь вызвало саркастический ответ Бейлы.
– Что поделаешь? Разве все люди имеют такие твердые сердца, как у некоторых. Ну, и собрались. Но разве на это нужно смотреть? На доброе сердце нужно смотреть. Ципка выгнала Фейгу, почему же Фейга пришла, и почему Хаим, пусть он будет здоров, придет? Как будто бы кто-нибудь может не догадаться – почему? Очень просто. У Фейги и у Хаима, пусть они будут здоровы, золотые сердца!
Ципка с ненавистью взглянула на Бейлу, но сдержалась.
– Что ты так смотришь на меня, Ципка? – задорно сорвалась Бейла. – Разве я неправду сказала? Раз ты могла выгнать Фейгу, и она после этого пришла, то она просто праведница?.. Видела?
– Перестань Бейла, – кротко перебила ее Фейга. – Мы имеем великого Бога на небе, Который видит все, что делается здесь. Когда я Ципку предупреждала, тогда она меня ругала и выгнала. Не значит ли это, что Бог ее отвел от правды. Чем же она виновата?
– К чему нам об этом говорить, Фейга, – примирительно и покорно перебила ее Ципка. – Какой прок выйдет из этого? Будем лучше говорить о деле!
– О чем же я говорю, Ципка? Я разве о чем-нибудь другом говорила. Ты подстерегаешь каждое мое слово, Ципка, хоть бы теперь удержалась!
– Довольно, женщина! – внушительно произнес молчавший до сих пор Зейлиг. – Вот идет Хаим!
Никто не тронулся с места при этом известии… Ципка рванулась было встать, но тотчас же передумала и осталась, как сидела. Иерохим раза два дернул ее за рукав, но она только нетерпеливо задергала плечами в ответ и сделала ему какой-то знак, забыв, что Иерохим не может его увидеть. Хаим, между тем, сопровождаемый жужжанием расступившейся перед ним толпы, вошел в комнату. Тут он осмотрелся, поздоровался, отыскал глазами свободное место и, не выпуская из рук своих мальчуганов Ицку и Берку, уселся.
С приходом Хаима все подбодрились оживились, но посидели несколько минут молча. Так как вся надежда была на него, то и ожидали, что он скажет. Зейлиг приказал. Ханке оставить работать, так как из-за плеска воды нельзя было ничего расслышать. Хаим одобрительно мотнул головой и протянул два пальца к жилетке Зейлига.
Зейлиг вытащил табакерку, подсунул ее под пальцы Хаима, потянулся и сам за щепоткой, и, держа два пальца в воздухе, произнес:
– Пусть с твоим приходом, Хаим, наступит радость в этом доме. В семье, где есть мертвец, все же лучше, чем здесь!
Ципка начала плакать.
– Не плачь, Ципка, – продолжал старик, – плачут только глупые. Разве раньше кто-нибудь заботился об Иерохиме? Разве в мире было лекарство против его несчастья? Кто бы подумал об его жене, его доме, его детях? Никто, ибо каждый имеет свою жену, свой дом, своих детей. Когда человек здоров и еще плетется на ногах, то будь он во сто раз несчастнее, никто не захочет его пожалеть. Что же это значит? Это значит, что Иерохим должен был ослепнуть ради своей семьи, и Тому, имя Которого мы не достойны произносить, и не нужно задавать вопросов. Это должно было так сделаться, и об этом нечего больше говорить.
Хаим одобрительно покачал головой. Только Фейга хмурилась и подозрительно взвешивала каждое его слово.
– Вы говорите очень сладко, Зейлиг, – процедила она, – но сладкими словами вы меня не растрогаете. Я знаю, что знаю, и больше ничего. Если Иерохим стал калекой, значит, Бог знает, что делает, и конец. Меня же это совсем не касается. Мало ли калек и нищих на свете? После этого можно думать, что я должна им всем помогать. Разве Иерохим был человек, как другие люди? О чем думал он всю свою жизнь, спросите его? Плодил нищих. Видели вы – сколько он высосал у меня? После свадьбы где Иерохим поселился? У меня. Где он ел и пил со своей женой целый год? У меня. У кого Иерохим работал, целых шесть лет в то время, когда у другого его и шести дней не держали бы? У меня. Чего же еще от меня хотят. Я просто праведница.
– Дорогая Фейга, не огорчайся же так, – вмешалась Бейла, – ты ведь расстроишь свою грудь. Бога побойся.
– Не мешайтесь вы хоть здесь, Бейла, – рассердился Хаим. – Откуда вы взялись? Звал вас кто-нибудь? Нужны вы кому-нибудь? Стойте же на своем месте и молчите…
– Не кричи пожалуйста, Хаим, – вспыхнула Фейга, – никто тебя не боится. Ее слова колют тебя. Ты бы хотел, чтобы она имела твое каменное сердце в груди!.. Она мне, бедненькая, больше предана, чем ты. Ты бы взял да сейчас же отдал бы все свое добро этому калеке?
– Зачем ты все сердишься, Фейга? – умоляюще вмешалась Ципка. – Кто думает отнимать у тебя твое добро? У кого есть такие мысли, пусть у того добра вовек не будет. Что ты? Разве оно тебе легко пришлось самой, или ты его украла у кого-нибудь? Ты ведь, бедненькая, довольно работала для этого. Говорят же по-человечески. Сойдутся люди переговорить, тот даст что-нибудь, другой даст, – соберется несколько рублей, а на эти деньги можно уже будет какое-нибудь место купить для меня на базаре. Иерохим ведь тебе не чужой. Ты бы могла разве видеть, как он с голоду будет умирать? Ну, а дети? Я не говорю о себе, – о себе я уж буду молчать.
– Я тебе тоже это хотел сказать, Фейга, – с трудом произнес Иерохим, привстав. – Ты видишь мое положение, – он махнул безнадежно рукой, – много я не могу говорить, – но Бог меня довольно наказал. Я был честный человек, Фейга, и никогда ничьей копейки не замотал. Теперь я должен руку протягивать…
Он махнул опять рукой, что-то еще собрался сказать, но не найдя слов, пошарил вокруг себя руками и осторожно уселся на прежнее место. В это время соседки, стоявшие у дверей, заслышав, что дело касается подачки, стали бесшумно одна за одной исчезать из комнаты. Фейгу передернуло от злости.
– Видишь, как поступают умные люди, – обратилась она к Бейле, – только я дура сижу здесь и не ухожу. Положим, я бы давно уже ушла, но у меня есть дурак, который здесь останется. Ему разве больше нужно будет? Это человек, на которого можно положиться? Это теленок и ничего больше. Бог меня тоже славно с ним благословил.
– Что тебе сделал этот несчастный Иерохим, – вскипел Хаим. – Если бы я имел брата, я бы, кажется, ему душу отдал, а ты Иерохима готова утопить в ложке воды.
– Тише, тише, пожалуйста, тебя везде хорошо знают. Ты думаешь, что ты лучше Иерохима. Ошибаешься, мой дорогой, ты такой же калека, как и он. Где бы ты был теперь, если бы меня не было подле тебя? Твою лавку растаскали бы за ничто… А потом ты пошел бы под окна просить на хлеб. Нашли дойную корову. Не хочу я помогать никому, и конец. Что я за богачка такая, миллионы у меня лежат, детей у меня нет? Много найдется калек и нищих. Я не Иерохим, – я думаю о завтрашнем дне. Это ты, может быть, не думаешь. Умри ты – что я должна буду делать? Тоже пойти просить на хлеб? Никто не доживет до этого! Рубль я еще брошу, пожалуй, и то буду жалеть. Нужно было ему умнее быть. Довольно насосались они у меня. Зачем еще и кому, спрашивается, я буду давать? Разве Иерохим был такой почтительный и послушный брат? Пожалел он меня когда-нибудь, слыхала ли я от него ласковое слово? Он думал всегда только о себе. Портняжские песенки пел, когда у меня желчь разливалась. Башмачки своей царице одевал. Кто мне одевал башмачки? Ты, может быть? Много ты на меня смотрел? Он делал все, что хотел, а теперь опустил свою головку. О, глупый дурак, калека несчастный! Когда я раз осмелилась ему сказать, что невелико счастье жениться на служанке, то нужно было видеть, как он мне ответил. Он вертел своей курчавой головочкой, как настоящий человек, и я уже не знаю, где он этому тогда выучился, говорил: «мое сердце знает, чего хочет!» Ну, пусть он и теперь знает, чего хочет!
Фейга разошлась до такой степени, что не было возможности ее удержать. Она упивалась своим гневом и старалась перекричать всякого, кто собирался возражать ей.
– Фейга, дорогая Фейга, довольно, пожалей своих детей, – удалось-таки вставить Бейле.
– Лежи в земле с детьми, я не могу это перенести, понимаешь ты? Что вы все насели на меня? Давай, давай, другого слова не знают! Разве я делаю фальшивые деньги? Ведь у меня глаза вылезают, пока я не увижу свободной копейки, чтобы отложить ее про черный день. Разве это легко приходится? А мой дурень сидит, как корова, – возьми да и выдои его. Я сказала, что дам рубль, и больше у меня никто копейки не возьмет. Я должна себя иметь в виду. У меня маленькие дети; маленькие дети стоят больше взрослых. А тут давай, да давай. Будто деньги мои краденые! – Она гневно вскочила с места, взяла Ицку на руки и так уж и осталась с ним.
– Ну, что вы скажите, Зейлиг? – вскочила Ципка, а за ней, трясясь, поднялся и Иерохим.
– О, Бог, Бог, как Ты можешь молчать, глядя, что делается на земле! За что она купается в моей крови? Что я сделала ей? Или я ругала ее, или я украла у нее что-нибудь? Боже мой, Боже мой!
Ципка хотела еще что-то сказать, но плач, звеневший в ее голосе, вдруг вырвался из ее горла и огласил комнату. Лицо ее судорожно передернулось и приняло страшное выражение.
– Что я тебе скажу, дитя мое, – важным и задушевным голосом произнес Зейлиг. – Знаешь, в то время, когда мы еще имели свое собственное царство, существовал такой обычай наказывать преступника: его выводили далеко за город, раздевали наголо, обмазывали все тело свежим медом и оставляли в таком виде на произвол судьбы. Вскоре затем прилетали пчелы и, почуяв запах меда, набрасывались тысячами на голое тело, и через несколько времени преступник умирал в мучениях. Это было страшное наказание! Однажды случилось так, что преступника, обмазанного медом и начинавшего стонать от укусов первых пчел, увидел проходивший мимо его старый друг. Узнав казнимого, он горестно всплеснул руками и, движимый глубокой жалостью, хотел было наброситься на пчел, разогнать их и тем уменьшить страдания мученика. Но лишь только он приблизился, чтобы исполнить свое намерение, как несчастный стал умолять его именем Бога не делать этого. В великом смущении он остановил свою руку и спросил несчастного о причине этого запрета. «Я тебе скажу, – ответил тот. – Эти пчелы, что усеяли мое тело и вонзили в него жало, совершили свое дело и больше причинить страданий уже не могут. Если же ты, поддавшись доброте своей, отгонишь этих, то их тотчас же заменят новые, и тем удвоятся страдания мои. Поэтому, прошу тебя, оставь все, как есть, и предоставь меня моей судьбе». Вот что я хотел сказать тебе, Ципка. Понимаешь? Терпи свое наказание и не ищи друзей, чтобы избавили тебя от него. Так хочет Всевышний, а что Он хочет, то мудро и хорошо.
