Семен Соломонович Юшкевич
Портной

Фейга быстро расстегнула верхнюю кофту, точно ей сделалось чрезвычайно жарко, и не слыша возражений Ципки, продолжала дальше.

– Я понимаю еще, если это делает богатая дама. Но Песи, длинная дура, которая пеленки не умеет выстирать, у которой даже и этой последней пеленки не имеется, и та туда же с животом; как же, пропустите и ее вперед, ведь она длинная Песи! Конечно, разве без нее мир будет стоять? Откуда возьмутся люди, если длинная Песи не заботится об этом? Положим еще Песи, у той хоть муж на табачной фабрике работает и нет-нет, а в субботу пять-шесть рублей принесет домой. Но что ты, Ципка, скажешь о Дворке, вот что я хочу знать! Как, ты не веришь? – Ципка ничего не сказала. – Да чтоб я не встала с этого места, на котором сижу. Как это? Почему Дворке не быть беременной? У нее, бедняжечки, разве мужа нет? Ципке можно быть беременной, а Дворка не может! Подумаешь.

Фейга совсем разгорячилась, и последние слова вылетали из ее уст наподобие сухих, коротких выстрелов.

Ципка давно догадалась, куда метит Фейга, но заранее дала себе слово крепиться. Иерохим и так на волоске висит: станет она еще подвергать его опасности!

– Знаешь, что я тебе скажу, дорогая, – сладко начала Ципка, – если мы имеем детей и много детей, то это ни от чего больше, как от Бога. А если Бог чего-нибудь хочет, то ты ведь знаешь, что так уже и будет. Оттого я не ропщу. Бог посылает детей, он пошлет и для детей. Иначе света бы не было. Правда, это таки тяжело прокормить восемь ртов, но все же, мучаешься, мучаешься, и вдруг тебе придет в голову, что когда-нибудь, а кончится же эта каторга. Мы разве не видим примеров? Мальчик учится. Вдруг у него хорошая голова. И все, все его хвалят, и сколько нам радости. Придешь с ним в гости, сидишь, разговариваешь, и вдруг ему говорят: «а ну, скажи-ка нам что-нибудь из ученых книг…» И вот он берет какой-нибудь кусочек Геморы и начинает припевать и качаться, прямо как настояний ученый, и говорит, говорить… Ну, а ты с мужем, – глупые, неученые, сидишь и просто таешь от этих сладких слов. И тебе завидуют и благословляют утробу, что такого сына носила. А не то отдать мальчика в контору. Вдруг у него хорошая голова! И вот в этой конторе он растет и растет. С какими господами имеет дело, даже подумать страшно. И на извозчиках разъезжает, и одет, как картинка… Разве тогда нужно будет жить в каторге? Мы разе не видели примеров? Нет, дорогая, дети – это Божий подарок, а хорошие дети – это сладко, как рай.

– Потому-то ты и теперь беременна, – резко произнесла Фейга, с трудом дослушавшая Ципку. – Оттого-то Иерохим, чуть только женился, повесил тебя на мою шею, что рассчитывал на таких детей. Как же, такие дети могут выйти от твоего несчастного дурака. Полюбуйся на них, вот оно все твое добро.

– Что ты имеешь к детям, – вспыхнула было Ципка, закусив губы, – у тебя на них большие глаза, Фейга! Посмотри на своих лучше.

– Что такое, – быстро забарабанила Фейга, – ты говоришь о моих золотых детях. А что ты увидела на моих детях, спрошу я у тебя? Грязные они, калеки они, нищие, а! Они знали разве хоть капельку забот со дня своего рождения? Они ведь у меня, как куколки. Разве есть хоть один человек, который, увидев их, не сказал бы: чьи это прекрасные дети? И разве есть один человек, который не сказал, что это Фейгины с толкучего! О твоих разве так скажут? Их убить нужно, чтобы не распложались нищие. И тебя, и Иерохима убить нужно. Когда отец – калека, а мать только и делает, что ходит тяжелой, то таких людей убить нужно. Да, убить! Ты, может быть, скажешь, что нет? Я думала, что ты скажешь – нет.

Фейга уперла руки в бока и с яростным видом ждала ответа, чтобы растерзать Ципку. В это время на пороге показалась Бейла, старшая сестра Фейги, жившая ее подачками.

– Доброе утро, Фейга, что ты портишь свою грудь? Я не могла устоять в комнате от жалости. Ведь так же тебя и на год не хватит. Разве ты одна на свете? У тебя такой муж, такие деточки – ангелы: ведь нет человека, который бы не знал их, который бы не нашел своего хорошего слова для них, а ты тратишь свое здоровье на пустые дела. Ты хочешь с Ципкой добраться до грунта! Если калека Иерохим не доконал ее, что ты со своими умными словами поделаешь?

– Зачем ты еще явилась? – сдерживая рыдания, набросилась на нее Ципка и мимоходом шлепнула Любку по щеке. – Не обойдется без тебя. Тебе тридцать копеек захотелось у нее выманить, так ты явилась святая и добрая. А что ты вчера говорила о Фейге? Ты удивлялась, как она не лопнет от жиру. А о детях ее что ты говорила? Ты их называла золотушными холерами. А теперь ты святая… О подлые, подлые люди! Когда и мне уже. Бог поможет, – разрыдалась вдруг она. – Ведь у меня сердце лопнет, сердце мое лопнет из-за вас. Окружила меня ваша проклятая порода. Иерохим разве не ваш? В моей крови течет ум, совесть, а у вас что? Еще дурак, и еще калека! За что только Бог вам помогает? За что вы десять лет в моей крови купаетесь? Кто меня сделал несчастной, кто меня в этот ад завел, если не ваше добро!

– Ты это слышишь, Бейла, – совершенно свободно уже раскричалась Фейга, – мы ее сделали несчастной! Есть после этого Бог на небе? Как будто кто-нибудь, кроме нее, вышел бы замуж за Иерохима? Ведь его весь город знал за калеку. И как будто, кроме нашего дурака, кто-нибудь другой женился бы на Цыпке. А мы вам и помогай, точно только вы у нас и были на голове. Думаешь, я не знала, что ты из Польши приехала беременная, что твой любовник тебя бросил, что ты родила ребенка, а потом пошла в мамки. Ты разве была честная, когда выходила замуж? Я знала, что ты обманула Иерохима, но я не хотела мешаться. Дураку так и нужно было, и нечестной девушке тоже так и нужно. Чего же ты плачешься? Разве я должна помогать дураку и нечестной, да я лучше собакам выброшу, чем вам. Он еще смел привести тебя в мой дом, в мой честный дом, и я должна была молчать. Он думал, что я тебя тоже буду гладить по головке, как и он, дурак. О, я все, все видела: и как он комнату подметал, и как он кровать убирал, и как он тебе башмаки одевал, а ты, как царица, сидела, не двигаясь. Но я знала, что все это пуф один и ничего больше. Я знала, что вот-вот наступит нищета, и тогда прощай любовь, прощай уборка комнаты. Пока еще были свадебные подарки, еще была любовь, еще он пел тебе жалостливые портняжские песенки, а проели подарки и совсем другое запели. О, я все знала, все предвидела: и как ты сама начнешь подметать и прибирать, и как ты начнешь его гнать от себя, чтобы он хлеба принес. Но тут-то ты ошиблась. Калека Иерохим не мог прокормить жены. Детей наплодить, нищих наплодить – это его дело. Портняжские песенки петь, – опять-таки его дело, но не хлеб, не хлеб! Как же ты смеешь говорить, что мы тебя сделали несчастной. Мало я помогала вам? Пусть только я выгоню Иерохима, так вы ведь все, поголовно, один за одним с голоду умрете, и хоронить вас на казенный счет будут. На саван у вас денег не станет. А ты на Бога надеешься и детей плодишь, дура несчастная! Вдруг у мальчика окажется хорошая голова? От кого, скажи мне, – от тебя, от него? – Нет, не поможет тебе Бог, дуракам не помогает.

– Ну оставь уже, оставь, – с притворным участием прервала ее Бейла, – разве не знаешь, куда идут твои слова? Зачем тебе так огорчаться из-за нее? Разве мы не знаем много таких примеров? Где нечестно, там нехорошо кончается, а где любовь, там сам Бог наказывает. Разве ты вышла замуж по любви? Сидела ли ты, как царица, и Хаим твой, пусть он будет здоров, когда-нибудь тебе башмаки одевал? Дельный мужчина не занимается такими вещами. Оттого тебе, слава Богу, и хорошо. Куда он ни повернется, там счастье и удача. А на Ципку не смотри. Оберегай себя, девочек своих, своего мужа, а не Ципку. Довольно с нее и Иерохима.

Ципка стояла уничтоженная, убитая, почти не смея отвечать. Сколько правды было в этих укорах, сколько правды, самой чистой! У нее был возлюбленный, и он бросил ее. И ребенок был, и умер он от голода на чужих руках. Все, все это правда, но Иерохима она не обманула.

Ах, если бы можно было повернуть колесо жизни назад и начать жить по новому, как теперь отсюда видно! Сколько промахов, ошибок, вольных и невольных, лежит за ее спиной, ошибок, перед которыми ей теперь так невыразимо стыдно, против которых она не смеет спорить, если хоть капельку честна.

Милые, дорогие молодые годы! Почему в лучшую пору своей жизни, когда так легко, когда так хочется жить, совершаются только ошибка за ошибкой, промах за промахом, так легкомысленно тратятся силы, что для будущего остается одна печальная, трудная дорога, которую потом никакие подвиги труда и терпения не в состоянии поправить? Если бы кто-нибудь научил ее тогда, если бы кто-нибудь из жестокости, приподнял бы перед ней краешек будущего и показал бы ей, во что она обратится, в чьи руки она попадет, как из нее, молодой, крепкой, по-своему умной и проницательной, выйдет какое-то жалкое, голодное существо, окруженное полудюжиной голодных детей имеющее помощником калеку мужа, не сегодня-завтра готового ослепнуть! Так нет, – все опоздало… Пусть они клеймят, позорят, бичуют ее: ведь все это правда и правда… Но только не вся правда.

Она в отчаянии ломала руки, как бы умоляя этих бездушных людей верить тому, что не всю правду бросили они ей в лицо. Если бы они знали, если бы можно было вывернуть перед ними свое сердце, чтобы они сразу прочли на нем всю ее жизнь, так как слов не хватит на человеческом языке рассказать все!

Она не скрыла от Иерохима правды.

Раньше, когда она дрожала при мысли о возможности, что счастье ее оставит, она скрывала, прятала свое ужасное, подчас дорогое, выстраданное прошлое, – прошлое, в котором лучшие в ее жизни чувства и надежды были затоптаны в грязь, открыты на позорище всему родному городку, знавшему ее от мала до велика, – милое и страшное прошлое, когда молодой пятнадцатилетней девочкой, неопытной, боязливой, влюбленной в каждый камешек своего города, в людей, среди которых жила, она должна была ночью одна бежать, навсегда проститься со всем, что вспоило и вскормило ее, и отдаться волне, которая понесет ее неведомо куда, на какое дело. Тогда она боялась, скрывала, готова была на все, чтобы не раскрывать глаз Иерохиму, но многие ли на ее месте в такую минуту поступили бы иначе?.. Но когда она уверовала в любовь Иерохима, она все, все без утайки рассказала ему, и он пожалел ее, этот дурак Иерохим, он пожалел; этот калека не презрел ее. И тогда все, все таким ясным и светлым ей показалось. Будто блеснуло что-то впереди далеко, далеко на ее пути, и все на том пути показалось таким ровным, гладким, точно Бог благословил. И отсюда уже пошла ее мечта. Но что за мечта? Многого разве она хотела? Многого ли хотят девушки в ее положении? Пусть муж будет хорошим работником, пусть будет хлеб для семьи, угол, где поспать, чего же больше? Правда, на первых порах она отдалась своему счастью, но какая маленькая плата: три месяца счастья за целую жизнь труда и забот! Разве она не отдала потом всю свою энергию на этот труд? Пусть посмотрят на нее, узнают ли в ней теперь некогда цветущую, бойкую, крепкую женщину? Пусть посмотрят на ее руки, ведь они высохли на бесплодной работе и готовы переломиться от первого толчка; в рот пусть посмотрят, есть ли там зубы, много ли черных волос осталось у нее на голове?

Ципка не в силах устоять на ногах, повалилась на кровать и зарыдала, Бейла заглянула в глаза Фейге и заискивающе улыбнулась.

– Комедия, – с ненавистью произнесла Фейга, – вот такими комедиями она и привязала к себе нашего калеку. Я с моим дорогим мужем таких штук не проделывала. Любовь, любовники – старые штуки, и никого этим не разжалобишь. Попробовала бы я до свадьбы иметь ребенка. Я бы сама на себя наплевала. Я, честная, слышишь, Ципка, и это тело никто, кроме Хаима, не трогал. Когда человек честен, он имеет право на все, и ему Бог помогает; мне Бог помог, а ты никогда из нищеты не поднимешься. Ты думала, что нашла во мне дойную корову. Забудь теперь; копейки не получишь от меня. Семь лет не даю и до твоей смерти не дам, хоть вытянись.

– Ну, так убирайся же вон отсюда, – сверкая глазами, вдруг сорвалась Ципка. – Пусть Бог преследует тебя от моего порога до твоей смерти. Куда бы ты ни повернулась, пусть зло на тебя идет спереди и сзади. Пусть слезы мои падут на тебя, на семью твою, пусть люди ужасаются, услышав о твоей судьбе. Пусть бегут все от дома твоего, от семьи твоей, как от чумы. Пусть…

Ципка вдруг очутилась на полу животом вниз, точно кто-то с силой ударил ее по затылку, и своими распростертыми и судорожно вздрагивавшими руками напоминала огромную птицу при последнем издыхании.

Фейга и Бейла, перепуганные насмерть, выбежали из комнаты. Ханка бросилась помогать Ципке, всхлипывая над ней, как над покойником.

Вскоре комната заполнилась людьми.

* * *

На следующее утро, в то время как Ципка, стоя перед Иерохимом, в сотый раз с исступлением вспоминая вчерашнюю историю, и грозилась, и проклинала ненавистную Фейгу, неслышно отворилась дверь, и старик Зейлиг, пенсионер местной общины, вошел в комнату. Вошел он, по своему обыкновенно, не прямо, а как-то особенно, по-зейлиговски. Сначала показалась его голова, потом с усилием, точно проход был чрезвычайно узкий, он втискал плечи и потом только переступил порог. Произнеся: мир вам! – он взял стул, уселся, заботливо приподнял полы своего длинного сюртука и бережно положил их на колени. Потом, также не спеша, достал из кармана табакерку и большой цветной платок, засыпал в нос две порядочных щепотки, отчего лицо его на минуту сделалось чрезвычайно сосредоточенным, высморкался и, так как Ципка все не унималась, вмешался в разговор.