Семен Венгеров
Провозвестники гусситского движения

Суровоё заточение было для Иеронима более тяжелым испытанием, чем для всякого другого. Всю жизнь привык он странствовать, переезжать из одного города в другой, из одной страны в другую, и вдруг одиночество в четырех мокрых стенах, покрытых плесенью, еле-освещенных тусклым светом, с трудом пробивающимся чрез узенькое окошечко. Весь организм его был потрясен, ноги покрылись незаживающими ранами^[38].

Надломили на время эти телесные страдания мощный дух Иеронима. Он согласился отречься от своих идей, признать еретическими сочинения Виклефа и Гусса, а также правильность приговора над последним. Большинство членов собора было очень довольно этим, потому что сожжение Гусса произвело страшное негодование в Чехии и усиливать озлобление сожжением Иеронима было нерасчетливо.

Но недолго продолжалось смиренное настроение Иеронима. Мужественный дух снова проснулся в нем, он устыдился своей слабости и снова предстал пред собором во всем своем нравственном величии. Призванный в торжественное заседание собора для оправдания, он вместо этого обратился к прелатам с пламенными словами укоризны и восторженною апологией Виклефа и Гусса. При этом он обнаружил столько учености, что собрание, вмещавшее в себе знаменитейших эрудитов того времени, было поражено глубоким удивлением и всем захотелось спасти гениального проповедника. Необыкновенное впечатление, которое Иероним производил даже на самых ревностных католиков, ярко выразилось в известном письме Поджио Брачиолини к Аретину. Поджио, знаменитый историк, присутствовал на заседаниях собора, когда происходил суд над Иеронимом, и был очевидцем его сожжения. Он был страшно потрясен всем ансамблем личности Иеронима и в интимном письме к приятелю своему, писателю Аретину, дал полный простор своему восторгу. Дальнейшее изложение основано главным образом на этом письме^[39].

В безмолвном удивлении слушал собор бурную импровизацию Иеронима. Это была в полном смысле слова импровизация. Уже целый год сидел Иероним в своей смрадной яме, не имея возможности ни с кем обменяться мыслями, не видя ни одной книги. И тем не менее вся его многочасовая речь, ни на одну минуту впрочем не утомившая слушателей, была полна самых разнообразных доказательств и цитат, почерпнутых и у философов древности, и у отцов церкви, и из Свящ. Писания, и из сочинений правоверных богословов. «Можно было подумать, что он весь год своего заключения провел в полном спокойствии и только и делал, что сидел над книгами», свидетельствует нам Поджио.

Но не к спасению своей жизни направлял Иероним свою ученость и свое потрясающее красноречие. Напротив того, он сам подписал себе этою речью смертный приговор, сделав в ней такие признания, которые, при всем искреннем желании многих членов собора спасти гениального чеха, ни к чему иному как в костру его привести не могли. Вот что говорил он в заключение: «Я знал Гусса с самого детства его и не знаю за ним ни одного дурного поступка. Это был прекрасный человек, праведник, святой. Осужденный, несмотря на свою невинность, он подобно пророку Илии из пламени поднялся на небо и оттуда он призовет своих судей пред престол Христа. И я тоже готов умереть. Я не отступлю пред казнью, которую готовят мне враги мои»^[40].

В собрании произошло движение. Удивление, возбужденное первою половиной речи, в которой он так блестяще и убедительно отстаивал свои идеи, стало сменяться гневным возбуждением. Иероним не обратил на него никакого внимания. «Из всех грехов, совершенных мною в продолжение моей жизни, – продолжал он, – ни один не тяготеет так сильно над мною и не возбуждает во мне такого жгучего раскаяния, как тот, когда я признал правильным приговор, постановленный против Виклефа и святого мученика Иоанна Гусса, моего учителя и друга. Да, от всей души раскаиваюсь я и с отвращением говорю, что, отказываясь от учения Гусса, я поступал так под гнусным, позорным страхом смерти. Обращаюсь теперь с глубокою мольбою к Богу, да простит Он мне этот самый тяжкий из всех грехов моих!» Затем он обращается из обвиняемого в обвинителя:

«Не потому осудили вы Виклефа и Гусса, что они потрясли учения церкви, но только потому, что они обнаружили безобразия, творимые духовенством, потому что они обличали корыстолюбие, пышность, чванство и другие пороки прелатов и простых священников. Все эти обвинения, которые остались неопровергнутыми, я их разделяю и провозглашаю вместе с Виклефом и Гуссом».

Собрание затрепетало от гнева: «Он сам подписывает себе приговор!.. Не нужно более никаких доказательств! Мы сами теперь убедились, что он – упорнейший еретик».