Семен Венгеров
Провозвестники гусситского движения

Матвеем из Янова не ограничивается ряде предшественников Гусса. Одновременно с ним, в его духе и направлении, пишут Фома Штитный, Матвей из Кровова, Ян из Бора, Вацлав Роле, Войтех Ранко, Ян из Штекна и другие. Для нас интересно не самое учение этих проповедников, мало разнящееся от учения Матвея, но большое число их. Оно показывает, как назрел протест, как необходима была буря, которая рассеяла бы душившие всех миазмы.

II

Мы уже видели, что самый резкий, самый пламенный из предшественников Гусса – Милич – был искренний католик и совершенно не касался догматов церкви. Он был не доволен только выполнением их, чего, конечно, было совершенно достаточно, чтобы возбудить в членах клира живейшее желание сжечь его. Если народ толпами стекался на проповеди Милича, то не потому, что он в них возвещал какие-нибудь новые истины, проводил какие-нибудь новые идеи, – нет, Милич говорил о вещах старых как мир. Но за то чувствовалось, что говорит человек из самой глубины глубоко-честного сердца, что он душу свою положит за правду и истину, а не фарисейски лицемерит, подобно латино-немецким каноникам. Проповедь Милича относилась собственно не к догмату, а к христианской дисциплине, т. е. к истинно-нравственной жизни.

Этот же отличительный признак, т. е. слабое догматическое значение и высоко-нравственное, носит на себе и проповедь Гусса, чем и отличается от проповеди Лютера, Кальвина, Цвингли и ближайшего предшественника своего – Виклефа.

«Виклеф был догматик, Гуссом же владела одна мысль – исполнить верно нравственный закон христианства. Трудно найти в истории человека, который с такой безусловною правдивостью осуществлял своею жизнью заповеди Евангелия. Он подражал Творцу христианства и в том, что его учение не имело характера догматических формул, а было полно живого нравственного наставления. Он не отличался ни необыкновенною ученостью, ни гением первоклассного писателя или проповедника: его сочинения, его проповеди не стоят выше среднего уровня произведений тогдашнего схоластического богословия. Та изумительная сила обаяния, которое Гусс производил на весь народ чешский, истекала единственно из нравственного величия его личности и нравственного значения его проповеди.

Он не в силах был доказать догматически несостоятельность папских притязаний; но его убедила их нравственная невозможность. Таков склад ума у этого человека: путаясь в оковах схоластики, которая всецело господствовала в тогдашней науке, он теоретически недоумевает над спорными вопросами, но выводит каждый из них на нравственную почву и тут уже прямо разрешает»^[8].

Только-что приведенная характеристика, принадлежащая Гильфердингу, чрезвычайно верно и метко намечает умственный и душевный облик Гусса. Его действительно нельзя назвать реформатором католицизма, так как он сам никогда из лона католицизма не хотел уходить. Все его старания сводятся не к теоретическому пересозданию современного ему положения церкви, а лишь к тому, чтоб уничтожить формальное отношение к религии. И прав профес. Гёфлер, когда, разбирая идеи Гусса, замечает: «Научная точка зрения (то-есть в данном случае догматическая) для Гусса – вещь второстепенная, а на первом плане у него стоит моральная»^[9]. Гефлер делает свое замечание иронически, вполне убежденный, что, показывая слабое богословское значение Гусса, он вместе с тем подрывает его значение вообще. Мы не станем здесь пускаться в полемику с почтенным профессором, который в своих трудах по гусситству блестяще доказал, что большой ум, недюжинный талант и обширная ученость могут идти рука об руку с самою поразительною нравственною тупостью. Для нас в мнении Гёфлера важно совпадение его взгляда на деятельность Гусса со взглядом Гильфердинга. Гильфердинг и Гёфлер – это в полном смысле слова два полюса. Один – ярый славянофил, а другой – исступленный противник всего славянского вообще и чешского в частности; один восторженно относится в личности и деятельности Гусса, а другой всеми неправдами старается развенчать его. И если тем не менее оба они согласны в тон, что опорный пункт Гусса – нравственная точка зрения, то, значит, только такое впечатление можно вынести из знакомства с жизнью и сочинениями великого чеха. В предыдущей статье мы приводили резкие отзывы о церковных неурядицах знаменитого ректора Парижского университета, Жерсона^[10]. Теоретически он был не менее резок в обличении, чем Гусс. И все-таки Жерсон считался гордостью католичества: «другого Жерсона нет во всем христианстве», говорили про него на Констанцском соборе, а Гусса за то же самое осудили на смерть, причем Жерсон же был в числе тех, которые настойчиво требовали примерной казни для еретика. Не теория, значит, привела Гусса к мученическому венцу, а стремление провести в действительность идеалы добра и правды.