Седрак Вартгезович Симонян
За миражами юности
Труд, малой отдачей. Что там, в старину, в колониях в новом свете, что печься под жарой южного солнца, здесь. Бригадиры подобие плантаторов. Зов на работу. Почему то всегда. И куда деться от этой реальности? Поверить построению светлого будущего? А социальная лестница? А отпрыски хозяев жизни? им то, что строить. Насладиться своим состоянием. Всего то.
Может учёба? хотя бы в молодые годы. А если нет призванья?
Тогда единственный выход, подаваться в город. Увильнуть от сумасшествия идеологии, безденежья, обреченности.
Но жизнь протекла стремительно. Всё мыслимое и действительное не поддавались логическому складу. Жизнь… подобие процесса. Действо в среде себя подобных. Не куда деться от себя.
Единственная уравновешивающее, удерживающее может и усмиряющее… это вера, идеология, о равенстве, о всечеловеческом счастье, где то там, за горизонтом. Надо стремиться, и оно досягаемо.
Проповедующие идеологию, первыми жгли идолы преподносимого, стали хозяевами всего, разрушили и иллюзии.
Усмиряя фантазии и мечты, загоняя их в пространство школьной поры, незаметно шедшие к финишу. Но далее, жизнь так была насыщена событиями и поступками, что ныне издали, размышляя о том парне, в своём образе понимал, что даже самые тяжелые испытания, и пережитое, никогда не перечёркивать из памяти. Не огрызался, не ранил память, Не затмил те пространства обитанья и иных душ. Любил и тосковал.
Старался со своей ментальностью, иногда линейным своим мышлением, не внести путаницу к путям праведности. И библия была поводырём усмирения земных страстностей.
В жизни встречались люди разные. Истинно духовные личности, и воображающие о себе несусветную чушь. Фантомы воображения. Не перешагнувшие грани детства. Лишь образы угасших намерений. Рыцарских иль благостных. В действительности, они были лучше и выше своих воображений. В беседах, если и взбесили примитивной логикой, то до поры.
Внутреннее приличие, постоянство, помять минувшего, улетучивали чувства негатива, не нагнетая, не нарушая льстивой самоуверенностью, значимостью собеседников. Моментами острил, подшучивал, и смех раскрепощал, смех разглаживал, потаённые игры разума.
Смех раскрепощал, а горе усмирял, приближал. Но душе присуще уединение, камерность. В напасти меланхолии, у реки, меж плакучих ив, подплывающими ветками над водной гладью, замирая в безвременье, поникал головой, к сновидениям плакучей ивы.
А что во взрослой жизни? Сердцеед и бабник. Этот порок, это телесное безобразие иль стихия, не смог преодолеть и в почтенном возрасте. К ужасу своему, год за годом, чудесные феи посыпались на его голову, подобие манны небесной, или проклятия…
Любовь, интриги, скандалы. Предать можно было себя, а не память. Прошлое было свято. Не разрушив прошлое в памяти, спасал настоящее, ибо каждое мгновение жизни, стремительно катилось к прошлому.
История о школьной поре, история одного класса учеников армянской средней школы, вне исторической родины. И…четыре десятилетия…
В первых рядах, за столом вечеринки, вдовы умерших одноклассников. Светлые, светоносные. Носящих боль наших друзей.
Напичканный едой стол, казался излишне отвлекающим от значимости события. Но как иначе?
Утолить тоску в бокале вина, раскрепоститься, стараться войти в юношескую стихию прошедшего. И это становиться единственным действом в вечеринке. Представление каждого. Шум, гам, веселье. Танцы под музыку. Иллюзия того, что детство сие, на десятилетия, подобно школьных лет.
Но…Время стремительно поглощает в свои извилины детство, эту радость.