Седрак Вартгезович Симонян
За миражами юности
Пред памятью всплывали и иные образы. Бессловесные, цельные, несущие достаточное, не определяемое словами, неотрывное от вселенной, частичка истории. И в нём, чувства и обоняние от насыщенности пространства, утоление от запаха моря, горных ветров.
В том океане безмолвии – настойчиво, подобие спасении, сливание душой, той гармонии пространства. Ускользающей, изменчивой…
Прожитое, осмыслённое. Значимая, определяющая суть и грани духовной.
Тоска, подобие инструментарии, толкавшую память в дебри прошлого. Жизнь по разумению телесных нужд, житейских, земных, повседневных.
А для души одна тоска, одно завихрение в пространстве времени. И не стареть дряхлеющем в теле своём, а памятью не катиться к годам двухгодовалой внучки. Дедуля, дедуля. А дедуля в душе её ровесник. И в радость её, дурачится с ней пока заземлённая бабуля, не гонит свою мораль. Как инквизитор, не гонит душу в вневременное пространство. И снова тоска, одна лишь тоска. Внучка – в бездну будущего, а дед, к её сакральным вратам. В её безвременье.
А ныне – убиенная реальность. Разрушенный, монотонно сложившийся, жизненный уклад.
День ночь. Удары метронома. Всё катится в прошлое, всё в словесный образ памяти о прошлом.
Не это определяющее в ленте памяти. Что и незыблемо в поиске себя, и годы ученичества.
Мир фантазий, мир грёз.
Для души, одни радости. От шелеста трав, гласа цикад, от туманов дальних…
Канувшие в лету, воздушные замки, волей воображения, сооруженные в видениях юности, неотделимые в памяти от своего прошлого.
Первое томление души. Первые страсти, и первый поцелуй. И, невообразимое огорченье. Шлепок по лицу, а далее, лавинообразное развитие событий. Брань родственников девушки, считавшиеся более высокого положения в социальной лестнице. Хотя, воцарившаяся среда, идеология отшибла все вековые понятие. Но жизнь протекла по своему, отточенному кругу. Идеология являлось лишь пилюлей для создания, а не правдой жизни.
Но самое ранимое, это отцовское наказание. Целую неделю, на соседским хилом ишаке, не посещая школу, таскать поленья из ущелья.
Но дух не позволял примериться данным казусом. Потом, после наказания, первый день в школе. На перемене, демонстративно подойдя той девушке поцеловал её щеку, удерживая её ручонки, чтобы не получить шлепок, и предупреждая… «Я тебя как богиню, а ты с жалобой. Об этом расскажешь, то насильно женюсь на тебе» Воздействовало. Она не жаловались.
Казалось странным, но ничего подобного он никогда не допускал к одноклассницам, никогда не ссорился с ребятами своего класса, никогда…
Может подсознательно улавливал, что святость порога школьных времён ограничено, и это пространство нельзя омрачать неподобающими поступками. Школьная пора ускользает. Ни крик души, не отчаянные сопротивления предначертанной, не изменят ход событий. Не воспитанный Словом Божьим, но было интуитивная мольба к небесам, к небесной сини, улетающие в даль, перелётным, уносящие последнюю иллюзию от страшной, безмерно несправедливой жизни. Иногда завидовал воющим волком, что они умеют внутреннюю боль извергнуть в пространство, то иногда случалось, и он выл, по собственному слуху улавливая лишь стон внутреннего раба, а не медитирующих на месяц, воющих волков.
Мечты устремлялись вперед жизни. И вправду они овеяли благородством всю скучную монотонную жизнь. Что пещерный предок гонялся за пищей и покровом, что ныне по жизни. Осознавая своя учесть, что после школы армия, а далее неизведанно, то постепенно, пришло усмирение пред бытием, подобие родителей, денно и нощно вкалывающих в табачных плантациях иль чайных. Неделями, пропадая в кукурузных полях.