Сборник
Высокие ступени
Неизвестный поезд
Когда остановится поезд – случится весна,
И трав малахитовых небо коснётся лучами,
И ночь будет старым диспетчером осуждена,
И жизнь постоит пять минут под большими часами.
На скромном вокзале последний смещается снег,
На ветке молчанья в жилетке нефритовой птица,
На трёх облаках нацарапан туманный хештег,
Кто первый заметит в вагон голубой превратится,
И будет с гармошкою «катится, катится…» петь
В дуэте с худым крокодилом, очкариком Геной,
О счастье, с которым, обнявшись, легко умереть,
Смирившись, как будто буддист, с непростой переменой.
Когда остановится сердце железное и
Вдохнёт передышку, то вытянут шеи деревья,
И выйдет волшебник, раздарит подарки свои,
И музыкой брызнет мобильник с повтором припева.
Когда остановится скорый, посмотришь в глаза
Себе молодому, носящему с лёгкостью тело,
В застиранной кофте душа прометнётся скользя,
А выйдет в стране пармезана: метро «Трокадеро»,
А там одиночка, наркушник, сновидец, клошар,
Безумец и лузер, целуя в зелёные губы
Старуху с косой, тихо скажет: «Прекрасен кошмар,
Когда мертвецы дуют марши в стеклянные трубы».
Опять в ожиданьи состава свернул не туда,
Дух лузера в ангелы вышел под зонтиком Бога,
В прошедшем столетье старуха телами сыта…
А поезд – дракон изумрудный – придёт в полвторого?
И выйдет весна… если выйдет… Не вороны про
Чудесную смерть говорят, а смешные химеры.
Твой поезд грядущего катится линии по,
Возможно, другой, не открытой ещё стратосферы.
Пастух кота
Единороги мокнут на снегу,
Листвой осенней пробуя укрыться.
Пастух кота промолвил: «Стерегу
Я облака, чтоб лучше видеть лица
Тех призраков, которые со мной
В тени деревьев вымокших до нитки…»
Свет межсезонья выкрашен листвой,
Того гляди зима войдёт в калитки,
Которые внутри тебя, внутри
Размытых и текущих парейдо́лий.
Мяучит кот и словно бы: «Смотри», —
Он говорит хозяину неволи.
Стерев сполна о сумерки бока,
Все три единорога обернулись
В темнеющие быстро облака
И влились в ряд фотоиллюзий улиц.
Цвет межсезонья – рыжая лиса
И белый заяц в поисках морковки.
Луна разносит свет, легко скользя,
И шлёт лесам янтарные шифровки.
Пастух зевает, осень в рот идёт
Хрустальными виденьями беззвучий,
Которые скорее видит кот,
В наколках серых дышащие тучи…
И чем закончить, если не дождю
Отрыть ворота, чьи замки ослабли…
Пастух внутри себя взлетает в ту
Загробность, что котам доступна как бы.
«„Вот и ты засыпай“, – говорит манускрипт человеку…»
«Вот и ты засыпай», – говорит манускрипт человеку…
А за окнами бродят уставшие псы и коты,
Обнимают дворы и задворки, как ближнюю Мекку,
У которой подходы и выходы больше грустны,
Чем иллюзии, что на деревьях растут в тёмно-синих,
В перламутрово-чёрных и всяких таких полуснах,
«Засыпай», – говорит книжка-фишка, а – слышится: «Скинь их»,
А кого и зачем – не увидишь в миражных очках:
В правом стёклышке мгла, в левом, видишь, фигурка к фигурке —
В сизоватом тумане неспешно идут старики,
Бьётся что-то в груди, точно красное в песне-печурке,
Только ангелы знают зачем эти двое близки.
Ту-ту-ту поезда, самолёты летают по плану,
Голубеет Маврикий, и в «космос таких не берут» …
Зигмунд Фрейд повздыхал, раскурил цвета рейха «Гавану»,
На сто пятой страничке в сангине заката Бейрут.
Домовой лепетнул: «Нет тут связи, захочешь – не свяжешь…
Засыпай в облаках муравьём, а в камене – сверчком,
На грифоне летай… растворись в двойнике-персонаже,
Что ни в сказке сказать, ни черкнуть ненормальным пером».
…Вот и сказке конец, если можно назвать это сказкой,
И куда эти двое за облаком без багажа?
Может, облако это, а может быть, домик с терраской?..
Из потрёпанной книжки слезой покатилась душа.
«Уже фонари приукрасили, как сумели, в столице затем…»
Уже фонари приукрасили, как сумели, в столице затем,
Что праздник рисует застолье в мозгах. Волхвы, говорят, в Вифлеем
Отправились, чтоб чудеса подогреть, напомнить слепым о звезде,
А в городе шастает белая Смерть. Ты спросишь: «Не близко?» – «Везде» —
Ответит, смеясь, нарастающий смерч. Ну ладно, не смерч, а – пурга,
В которой теряется всякая речь. «До смерти четыре шага» —
Не рэпер, старуха с косою поёт. Тут фанов не сыщешь с огнём,
С билборда глядит альпачиновский чёрт, а в башне Других астроном
Поддал и забыл, что смотреть на Восток положено даже в метель
Вседневно-всенощно, проснись-ка, дружок, открой запредельную дверь,
Иначе волхвы позабудут, зачем куда-то идти в холода,
И рухнет на голову всем Вифлеем, и дьяволом станет звезда.
Стихотворение с зелёными оттенками
Луна светильником зелёным,
Как было сказано, взошла.
В окне космическим перроном
Зависло небо. Хутора
Звездинок тянутся над мутной
Рекой. Река разбила лёд.
Зелёный чай шанхайно-чудный
Втекает в рот.
В широколиственное хаки
Леса обтянуты. В лесах
Стоит в фисташковой рубахе —
Урод? Шишимора? Монах?
И держит в твёрдом клюве майна
От жизни с музами ключи,
Авантюрином пахнет тайна —
Ты знал? Молчи.
И в черепахово-зелёном
Вздыхает чайник, словно бы
Он согревает обертоном,
Как передатчик не судьбы,
Но части фатума, в котором
Скорее бред, чем парадиз.
Не устрашай посулом голым,
Взгляни, сервиз
Мерцает яшмово-зелёным,
Ты знаешь этот редкий цвет?
Я расскажу не полусонным,
А тем, которых больше нет…
О том, что я, как этот чайник,
Вдохну, а выдохну – у них,
Там перевозкой правит частник —
Хароныч-фрик.
Девушка в синем
Сеанс зимы. В кинотеатрах – мрак.
Над крышей ангел держит ветхий флаг.
Затишье: ни «вампиров», ни знакомых.
Небедные отправились на Юг
На вкус проверить солнечных подруг,
В прозрачных отразиться водоёмах.
Снег голубой, молочный вышел весь.
Раздулся воздух. Глянцевая смесь
Заката растекается над лесом,
В котором макабрических зверей
Не более чем в небе журавлей…
Сгущённый мрак карминное порезал.
Ты здесь любил, поскольку молод был,
Ходил кругами, и крутил винил,
И забывался полудетским смехом,
Когда она ловила облака,
Сухою выходила из греха…
В сапфировый, подобно туарегам,
Закутывалась… С огненной водой
Дружила ночь: в бутылке дорогой
К утру не оставалось даже капли:
Не Капри тут, а – фокусник Восток,
На фоне сопок госпиталь и морг,
Музей, где есть скелет японской цапли.
Кто третьим был, теперь неважно, но —
Закончилось сердешное кино
В местах, где посейчас узкоколейка.
…Зачем и как вишнёвый срублен сад? —
Понять нельзя. Закрыл писатель сайт,
А у любви накрылась батарейка.
Сказка
Молоко звериное глотает
Змей Горыныч, обещает – жесть.
Дымчатая темень нарастает,
Снег летит, как запределья весть…
Старый рыцарь зажигает факел,
Думает, что монстра победил.
Змей смеётся – это доппельгангер
Воину сраженье уступил.
В шесть голов кошмарил он героя,
Шесть хвостов до неба распускал,
Шерсть топырил, ликантропом воя,
Брал на понт, как здешний неформал.
Пропадал с радаров битвы, снова
Выпускал смарагдовый огонь.
Было то кроваво, то свинцово,
И казалось облако с ладонь…
Ширилось светило Самаэля,
В Пятом Небе знающего толк,
На болотах выросла химера:
Хвост гадюки, туловищем волк.
Снег слетал с катушек в пользу драки,
Бились в эпилепсии ветра.
Скалились в лесу мутанты-самки,
И крестились рядом хутора.
Головой качал над ними ангел,
Схватка завершилась наконец,
Проиграл не Змей, а – доппельгангер, —
Клон, двойник, придумщик и гордец.
…Настоящий едет в «Мерседесе»,
Пролетает в бизнес-джете над…
Прячет клад в заговорённом месте,
В кладе яйца: в чёрных яйцах фарт.
«Макабрический гном переходит границы любви…»
Макабрический гном переходит границы любви,
Дует в огненный шар, просыпаются духи травы,
Астарот приседает на корточки, чёрные сны
Выпускает на волю из клеток такой глубины,
О которой всё знают шуты и нахмуренный пёс
Из седых гримуаров, в которых он шерстью зарос…
Духи снадобье трав под подушку видений кладут:
В полушарии правом кого-то молиться ведут,
А захочешь увидеть, что в левом – да ладно тебе —
Плачет девочка, шарик умчался, и нитка скорбей
Размоталась, покуда там мойры плели, да не то —
Постаревшую женщину бросил мужчина в пальто.
И циклопы в своём одноглазии в тартар летят,
И цветёт в одноглазье уродов невиданный сад.
Духи трав, проникая в тела, набираются сил —
Кто кого подсадил, кто кого раскурил, кто забыл…
Макабрический гном курит трубку пахучей травы:
Проплывают ашрамы Тибета и грёзы Тувы,
Аллегории виснут над теми, кто знает, о чём
Говорит незавидный и в меру упитанный гном.
На последней затяжке из трубки встают облака,
Может, шарик вернулся из красного города Кха?
Астарот уменьшается в росте и двигает в ад,
Духи трав поднимаются выше и тянутся над…
«Скоро наступит день, и Харон в запале…»
Скоро наступит день, и Харон в запале
Скажет: «Поток огромный, мне лодки мало,
Да и обол ваш медный в аиде-баре
Не принимают больше. Кому я пара,
Если в мозгах вода, а в лохмотьях буря?
Если занять сумею в подземном денег,
Сразу уеду в город – литература!
Мне подойдёт любое: аферы, демпинг,
Трафик травы и счастья в хороших дозах,
Ну, и с герлой, конечно, в Доминикану.
К чёрту баркас и этот корявый посох,
То есть весло, с которым я тут за гранью…»
Вот что тебе приснилось в снотворном мире,
Или ещё каком, понимай как хочешь,
Всё-таки это лучше, чем петь в могиле —
Что-то в подобном духе легко бормочешь,
Не зажигая света, включая жалость
К старому речнику, а не к душам Леты,
Корни всего такого – Костлявой жало
И на стене шифрованные беседы.
…В ванной подходишь к зеркалу – вот же номер —
Видишь лицо Харона: «Пройдёмте к лодке…»
Грязная птица Стикса в дверном проёме,
Как вариант ехидной загробной сводки.
«„Никуда не ходи“, – говорит…»
«Никуда не ходи», – говорит
Мозг, расплавленный вязкой жарою,
Снился с книгой дождя не друид,
Но похожий: стоял над рекою,
Заклинанья шептал-бормотал,
Цветом с местом сливались лохмотья,
Разливал старый месяц нектар,
Мглу зелёную певчая рота
Прошивала. Стоял над рекой
Тот похожий, выпрашивал тучи,
Под мостом ошивался смешной
Призрак жизни, конечно не лучший.
Призрак смерти баркас отвязал
И отправил себя за незримым.
Мозг от жизни чертовски устал,
А случалось, бывал одержимым
Чем-то важным. Теперь ерундой
Так набит, точно птичками Пришвин.
Твой двойник всё стоит над рекой?
Всё стоит. Ну вот так и запишем
В память неба. Жара нарасхват.
И не в пользу двуногих прогнозы.
То ли это июнь, то ли ад…
В ожидании метаморфозы.
«Жуками осень смотрит лету вслед…»
Жуками осень смотрит лету вслед,
В фантомный сад с плодами Гесперид;
Какой-то даме непонятных лет,
Что человека в сумерках корит,
Сигналят бесы; вспыхивает страх
В её мозгах? Мужчина – инвалид
Какой войны? Змея шипит: «Дурак», —
И проступает паузами стыд.
Он не ответил. Что тут отвечать?
Он слышит звук: по облакам состав
Идёт туда, где в параллельном – мать,
В молочный колер прячется ландшафт…
А поезд всё идёт по облакам,
А выше Тот, которого никто…
Там место есть Его ученикам,
Там кроткий ангел подаёт ситро.
«Я мог бы стать Его учеником», —
Подумал однорукий… Шаг назад,
В руке синица, а душа тайком
Двух-трёх ворон считает в листопад
В саду, который виден не для всех:
Потерян путь, забыт ориентир.
…В жилетке жёлтой жук похож на тех
Собратьев, улетевших в лучший мир.
На швейцарской границе
(Весна 45-го)
Пастор Шлаг идёт на лыжах к Богу,
Долго смотрит Штирлиц в небеса:
Там ведёт по райским кущам кроху
Ангел, закрывающий глаза…
Там на завтрак детям Бухенвальда
Праздники в тарелках подают,
Там своя под крышей счастья Ялта,
В облаках сквозистый перламутр.
Это символ? Может быть и символ…
«И не надо думать свысока
О мгновеньях, рейхсминистр Гиммлер,
Пусть свистят, как пули у виска».
В старой кирхе на органе Гендель…
Дошлый Клаус Штирлицем убит.
(Сытая Швейцария как крендель…)
Отто Макс в надёжном «мерсе» спит.
Бог сидит на синем табурете,
Рядом дети? Не понять и тем,
Кто в разведке получал по смете
В фокусе закрученных дилемм.
А за кадром голос Копеляна,
В вишнях расцветает саундтрек…
То Марúка Рёкк поёт с экрана,
То танцует мёртвый человек.
Шепчет атеисту Бог на ухо:
«Жизнь, штандартенфюрер, не игра!
В небесах бомбёжки после – глухо…
Просыпайтесь, к Мюллеру пора».
«…Бог старости дохнул, и – стал ты стар…»
…Бог старости дохнул, и – стал ты стар:
И зрение не то, и хуже виски.
Не привлекает, как вчера, вокзал,
Абстрактны и дракон, и василиски.
Откроет пасть закат – и день прошёл,
Вот также Айса перережет нити…
Да ладно. Ну, щемит порой мотор.
Ещё глоток под персик или свити?
Смотри, вот жук чернее всех чернил,
На нём мужчина исхудавший катит,
А выше настоявшийся эфир,
И очевидно, Кто созвездья ладит.
Как стар он, этот, на большом жуке,
И на поэта не похож ни капли.
Но что-то есть в безумном старике…
Они к Парнасу, а потом на Капри.
«Почему родился? Почему-то…»
Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять…
Ф. М.
Почему родился? Почему-то…
Свет хватал ручонкой до небес,
В зеркале и в музыке паскудно
Выглядел без гномиков чудес.
Повзрослел. Летал на самолётах,
Бросил тёплый край и Сахалин,
Видел Бога в самодельных ботах:
Бог покрасил небо в белый сплин.
Девушки прошли как смех и тени:
Вылетели в тёмную трубу,
Верить никому без исключений
Не могу, в карманах наскребу,
Если что, на призрачное право
Серафиму черкануть слова:
«Было запредельно, было ржаво,
Жизнь бросала крошки волшебства».
Серафим, мне слишком одиноко
Шар земной на пальчиках держать,
Над моей кроватью мало Бога…
Вот и вышел зайчик умирать.
Марк Шехтман / Израиль /
Родился в Таджикистане в 1948 году. Окончил школу в Душанбе, получил два образования (физико-математическое и филологическое), преподавал историю литературы. Научные интересы связаны с теорией мифа и НФ.
В 1990 году из-за начавшейся в Таджикистане гражданской войны был вынужден эмигрировать в Израиль. Ныне живет в Иерусалиме. В советский период были изданы два сборника стихов поэта: «Неведомое небо» (1982) и «Большая Медведица» (1985). Позже вышли в свет «Русский Бог» (Москва, 2009), «Бродяжий ангел» (Иерусалим, 2015) и сборник стихотворных комедий «Бройтманиана» (Запорожье, 2004).
С ума сошедший домовой
Блестит луна на дне колодца.
Над лесом тает волчий вой…
В такую ночь к избе крадётся
С ума сошедший домовой.
Как стал он портить харч и платье,
Как бить посуду стал охоч,
Хозяин cотворил заклятье
И выгнал домового прочь.
Но и без этого, однако,
Любой на домового лют.
Ни кот, ни лошадь, ни собака
Его своим не признают,
Не пустят рядом на солому
И не поделятся едой —
Все помнят, как был тяжек дому
С ума сошедший домовой.
А он, вины своей не чуя,
В ненастье, в холод, на жаре
По ближним рощицам кочует,
Полёвок ест и спит в норе.
И нет покоя домовому:
Рассудком тягостным не здрав,
Всё к дому тянется он, к дому,
Любовь и ненависть смешав.
Мы и наши гении
Ах, эти моцарты, пушкины, кафки!
Каждый – как дальней кометы осколок,
К нам залетевший случайно… Для справки:
Жизненный путь их обычно недолог.
Гения тронь – зазвенят отголоски
Детского стресса, страсти минутной —
Фокусы дедушки Фрейда… Для сноски:
Жить рядом с гением, ох, неуютно!
Хвалит наставник, а папа печален:
Сын-де замечен в пустом разгильдяйстве!
Что? Гениален? Ну пусть гениален,
Но не усерден в домашнем хозяйстве!
Женщины к гению валят толпою! —
Сереньким нам это очень обидно…
Но, если женится гений, не скрою,
Участь супруги его незавидна.
Гений и выгода редко совместны:
Смотрит на звёзды, а жизнь дорожает,
Дети растут, чем кормить – неизвестно,
Ну а жена всё рожает, рожает…
И кредиторы, и глупость, и зависть —
Лужа, в которой валяемся все мы!
Где же берёт он прекрасную завязь
Музыки, формулы, мысли, поэмы?
Кто он, сей баловень чудных мгновений,
Саженец странный средь поля людского?
Чёрт захохочет: – Ужо тебе, гений! —
И замолчит, чуя Божие слово…
Пролог к известному роману
На вершину Бро́кена в безлунье,
Где на ша́баш багровеет мгла,
Как-то раз прабабушка-ведунья
Молодую ведьму привела.
Юный чёрт на узенькой шпажонке
Мясо жарил, как на вертеле,
Для косящей, худенькой девчонки,
Лихо танцевавшей на метле.
Но куда значительней персоны
Обращали взгляды на неё:
Бесы, маги, тёмные бароны —
Опытное, хищное зверьё.
Щерились клыки, скрипели жвалы,
Сыпались заклятья, капал яд…
Правильно прабабушка сказала:
– Страх почуют – в жабу обратят!
Оттого она ещё задорней
Тьму взметала, будто простыню.
Усмехался сам Великий Чёрный
Наглости безродной парвеню.
Он-то знал, чего ей это стоит —
Без могучих близких и друзей
Колебать извечные устои
Ша́баша и всех его князей.
Озорует! Но какие губы…
Будто не боится ничего! —
И в холодной, неизмерной глуби
Дрогнуло бездушие его.
Сузились зрачки калёной стали,
Приподнялся бро́ви полукруг,
И мгновенно перед ним предстали
Трое ко всему готовых слуг.
Был он повелителен со свитой,
Как тому и надлежало быть:
– Зваться сей плясунье Маргаритой,
Жить в Москве и прошлое забыть.
Отыскать у предков юной девы
Голубую кровь и царский дом,
Без которых титул Королевы
Невозможен на балу моём.
Господа, к утру закончить дело…
– Да, Мессир, – осклабился Фагот.
– Да, Хозяин, – клацнул Азазелло.
– Пустяки! – мяукнул Бегемот.
Взмыли в небо три метеорита,
Расступилась над Москвою мгла,
И сказала утром Маргарита:
– Кажется, я что-то проспала!
Щёлкали дрозды в рассветной сини,
А потом на город пала тень,
Как когда-то в Иерусалиме,
В тот ниса́н, в четырнадцатый день…
Бегемот
…Послушай: далеко, далеко на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Николай Гумилёв
Мне бес вдохновенья нежданные строки принёс
Про озеро Чад, что изрядно забыто теперь.
Там топчет траву, не заботясь о грации поз,
Пузатый, прожорливый зверь.
Зовут бегемотом (в девичестве гиппопотам),
И так он велик, что пугает друзей и врагов,
А если бросается в воду навстречу волнам,
То озеро Чад выливается из берегов!
Малы его глазки, багрова бездонная пасть,
Огромны клычищи, а шкура груба и толста,
И нрав его страшен! – немедля готов он напасть
На всех забредающих в мокрые эти места.
В воде будто остров, на суше подобен горе, —
Он грозно ревёт, он в ответе за самок и чад,
И он неуместен в расчерченном сером дворе,
Как, впрочем, и я неуместен на озере Чад.
И если уж нам не досталось отдельных планет,
То нечего шляться по чуждым домам и лесам!
(Наверно, от этих стихов содрогнётся эстет.
Я, честно признаться, от них содрогаюсь и сам.)
Но истина в том, что не грёза наш мир, не парад,
Ни райских долин в нём, ни снами овеянных вод.
Ну разве что в сказках… Послушай: на озере Чад
По шёлковой глади прекрасный скользит бегемот!
Гарри Поттер 30 лет спустя
Опустив на витрину магический стенд
С «Лучшей в мире едой для собак»,
В размышлениях, как провести уик-энд,
Гарри Поттер заходит в кабак.
Раньше рыжий хозяин – простая душа! —
Гостю бурный выказывал пыл,
Лучшим элем поил и не брал ни гроша,
А потом про восторги забыл.
Да и только ли он? Гром ликующих труб
Ненадолго озвучил судьбу.
Всё прошло. И не прячет лысеющий чуб
Застарелого шрама на лбу.
Тёмный Лорд позабылся, как тягостный сон:
Кто-то… где-то… у нас…? не у нас…?
То ли Поттер его, то ли Поттера он, —
Кто ж, помилуйте, помнит сейчас!
Было время – любой пятиклассник учил
Тему «Гарри и Лорд», но затем
Педсовет при Министре её исключил
Из числа обязательных тем.
Да и в школе волшебников тоже твердят,
Мол, избыточен список наук!
Зелья, магия… Главное – корм для щенят,
Кобелей и беременных сук!
Жизнь при корме собачьем пуста и смешна.
Что осталось в ней – грустный вопрос.
Дети писем не пишут, стареет жена
И спивается вроде всерьёз.
Пьёт помалу, но медленный этот процесс
Посильнее магических сил.
Вот и Рон, нализавшись, к дракону полез.
Тот принюхался – и закусил…
Гарри Поттер глядит в заоконную мглу.
Ничего, он привычен к теням.
Гарри Поттер садится за столик в углу,
Надвигает фуражку на шрам,
И неспешно бутылку до дна осушив,
Он себе признаётся опять:
Жаль, что тот Змееустый ни разу не жив.
Вот бы встретиться, потолковать…
Баллада о спящем Мерлине
Сквозь туман и сумрак на болоте
Огонёк блуждающий скользит.
Мерлин спит в своём подземном гроте.
Мерлин спит…
Мерлин спит, и ржавчина покрыла
Меч, добытый им для короля.
Женщина, что Мерлина любила,
Серым пеплом пала на поля.
Мерлин спит. Столетья и мгновенья
Здесь бессильны против высших сил.
Дней и рек провидел он теченья,
Ход суде́б, затмения светил.
Мерлин шёл через миры иные.
Отступали мрак, огонь и зверь.
Даже смерть… Но смертны остальные,
И душа устала от потерь.
– Что нам делать, маг, – она сказала, —
В мире без друзей и без врагов?
Все нашли, а было их немало,
Свой приют у дальних берегов.
Не вернёшь ушедшую денницу,
И навеки утекла вода.
Прежнее уже не повторится
Никогда, о Мерлин! Никогда…
– Никогда, – печально и негромко
Повторили облако и плёс.
Старый маг снял старую котомку
И шагнул в раскрывшийся утёс.
Сквозь граниты серых подземелий
Он держал последний тайный путь
К той уже давно готовой келье,
Где душа хотела отдохнуть.
Мёртвое море
У Мёртвого моря от соли белы берега,
Вода его медленней, чем летаргический сон,
И отмели блещут, как будто на солнце снега,
И грозами пахнет густой мезозойский озон.
А всё-таки странно, что смертны бывают моря,
Что вместо прибоя колышется жаркая стыть.
И мёртвое имя назначено морю не зря:
Живые не могут воды этой горькой испить.
Хоть издали волны и ласковы, и зелены,
Они отторгают любое дыханье и плоть.
Недоброе чудо средь маленькой, жаркой страны —
Таким его создал сюда нас пославший Господь.
И с каждым закатом яснее становится нам,
Как близится то, что апостол увидел во сне:
Земля заповедная, Мёртвое море, а там…
Там всадник с косою на бледном и страшном коне.