Сборник
Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова
Так, сочиняя у берегов Новой Англии и моделируя жизнь в бывшем своем отечестве, Шраер-Петров возвращается от фикциональности набоковской Фиальты к историчности чеховской Ялты. В этом возвращенном к реальности пространстве курорта еврейско-русский писатель наслаивает свои собственные экзилические воспоминания на тот пласт русской культурной памяти, который он вывез в Америку. Когда Самойлович ждет Полечку в своем «флигельке» на берегу Черного моря, будто «поверив» наконец, что Полечка «обманула», вспоминает ли он (а я точно вспоминаю, перечитывая этот рассказ Шраера-Петрова) вот этот эпизод из середины «Дамы с собачкой»?
В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады, и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства.
Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки – моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, всё прекрасно на этом свете, всё, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве [Чехов 1974–1985,10:133].
Верит ли Самойлович – врач, еврейский идеалист, бывший зэк, шофер-нелегалыцик, – хоть обморочно, хоть чуть-чуть, в это чеховское «непрерывное совершенство» тогда, когда по возвращении из лагеря жизнь назначает ему свидание с прошлым? (Утром 1 января 2005 года Шраер-Петров сказал мне, что предшественником доктора Самойловича был готовый на самопожертвование доктор Дымов из чеховской «Попрыгуньи» [1892].) «Осень в Ялте» завершается возвращением к начальной сцене рассказа, в которой Самойлович узнает свою возлюбленную Полечку в одной из двух «классных дам» (вторая – это, быть может, Нина, с которой Самойлович случайно познакомился около заснеженной подмосковной дачи, а сопровождающие их мужчины – актер Кафтанов, в прошлом соперник Самойловича и теперь муж Нины, и астрофизик Муров, муж Полечки).
Своим столкновением с ускользающим временем советской истории эта почти чудодейственная остановка времени главного героя рассказа не может не намекать на возможность смерти или по крайней мере отмщения за чертой рассказа. (Мастерский финал рассказа Бунина «Генрих» [1940] с его кульминацией в Ницце, где Глебов узнает о том, что Генрих убит в Вене «выстрелом из револьвера», вспоминается в связи с заключительной фразой «Осени в Ялте»: «Самойлович смотрит на нее в упор и оглаживает карман куртки, где наган» [Шраер-Петров 2016: 261].) Этот выбор художника являет собой синтез чеховской открытой концовки, столь полной неопределенности и уязвимосвободной от классической развязки, и набоковского решения пожертвовать героиней «Весны в Фиальте» Ниной, которая гибнет в банальной автокатастрофе. Полечка Шраера-Петрова развивает скорее образ Нины из «Весны в Фиальте», чем Анны из «Дамы с собачкой», и он намеренно наделяет не главную, а второстепенную героиню рассказа маркированным чеховским именем Нина. Но при этом, независимо от концовки, проецируемой читателем за пределы горизонта «Осени в Ялте», в триангуляции источников рассказа именно Полечка принадлежит к «саламандрам судьбы, василискам счастья», как сам Набоков определил суть мужа Нины, межъязычного беллетриста Фердинанда, и его приспешника Сегюра, избегающих смерти в аварии, в которой погибает Нина. Чахоточная Полечка в рассказе Шраера-Петрова, скорее всего, выживет, а вот ее шофер, Самойлович?.. Что станется с ним?
И наконец, оценивая двойное приношение еврейско-русского писателя Чехову и Набокову, важно коснуться влияния медицинского опыта Шраера-Петрова на генезис «Осени в Ялте». Здесь задействована не только Ялта последних лет жизни Чехова и не только послереволюционная Ялта, в которой юный Набоков расставался с Россией, но и брежневская советская Ялта, в которой доктор Шраер-Петров работал во время эпидемии холеры[59]. Летом 1970 года значительная территория Украины и юга России оказалась под угрозой эпидемии. Эта вспышка была частью седьмой пандемии холеры, попавшей в бывший СССР из Юго-Восточной Азии.
Советские средства массовой информации скрывали от населения смертоносную опасность происходящего. Небольшая заметка о спорадических случаях «гастроэнтерита» неизвестного происхождения была опубликована в московской «Медицинской газете». Тем временем все больше и больше жителей охваченных эпидемией регионов тяжело заболевали. Симптомы были типичны для холеры. Вспышки были в Астрахани (на Каспийском море), в Керчи (на Черном и Азовском море), в Феодосии и Ялте (на Черном море). В сентябре 1970 года, вскоре после того, как очаги удалось установить, в Ялту была направлена небольшая группа микробиологов из московского Научно-исследовательского института эпидемиологии и микробиологии им. Гамалеи. Как член этой группы доктор Шраер-Петров проработал в Ялте месяц. В задачи группы ученых входило найти оптимальные способы предотвращения распространения холеры, обеспечить лечение тяжелобольным и изучить биологию и молекулярную генетику патогена, Vibrio cholerae. Меньше чем через год, летом 1971-го, в советском журнале «Природа» вышла статья Шраера-Петрова. Это была одна из первых, если не первая статья в советском академическом издании, в которой эпидемия холеры 1970 года в СССР обсуждалась открытым текстом [Шраер-Петров 1971].
Много лет спустя, сначала в России, а потом уже в Америке, Шраер-Петров вернулся к предмету эпидемий и смертоносных инфекций в романе «Французский коттедж» (1999), начатом еще до эмиграции, и в трагикомедии «Вакцина. Эд Теннер» (окончательный вариант – 2021 год). Протагониста «Французского коттеджа» Даниила Гаера многое объединяет не только с Самойловичем из «Осени в Ялте», но и с Даниилом Раевым из романа «Странный Даня Раев». Вновь обращаясь к военным годам и к детству героя, Шраер-Петров проигрывает некоторые эпизоды будущего своего любимого Дани Раева не только в Самойловиче, чье фикциональное существование завершается в 1991 или 1992 году, но и в знаменитом научном журналисте Даниэле Гаере, который становится отказником и иммигрирует в США лишь в поздние 1980-е. Авторская избранность и глубинная связь Даниила Раева и Даниэля Гаера отмечены не только сходством фамилий героев с фамилией их создателя: Шраер – Раев – Гаер и не только почти полной идентичностью имен героев: Даниил – Даниэль, но и библейско-пророческой первородностью имен автора и его героев: Давид – Даниил – Даниэль. (Кроме того, в имени героя «Французского коттеджа» трудно не увидеть фамилию Юлия Даниэля, писателя, жертвы брежневских репрессий, подельника Андрея Синявского по знаменитому процессу 1966 года.)
«Как трудно отделить мои тогдашние, шестидесятилетней давности, впечатления от нынешних воспоминаний о тех впечатлениях!» [Шраер-Петров 2004: 25] – замечает взрослый Даня Раев, реконструируя прошлое. Такая точка зрения на метод повествования не только учитывает намеренное стирание традиционных жанровых пределов художественной прозы и прозы мемуарной, но и помогает читателям Шраера-Петрова оценить его возобновленный диалог с Набоковым и Чеховым – теперь уже преодолевающий границы времени, пространства и культуры.
Как многие другие писатели и интеллектуалы послевоенного советского времени, Шраер-Петров впервые встретился с набоковской прозой в 1970-е годы на страницах тамиздатовских книг издательства «Ардис», нелегально привезенных в СССР (а также их переплетенных ксерокопий). В середине «Французского коттеджа» главные герои читают, перечитывают и обсуждают «Лолиту», причем в седьмой главе романа, названной «Ялта», действие происходит до и во время эпидемии холеры 1970 года. Гаер, главный герой романа, оказывается вовлечен в двусмысленный разговор с Ильей Бухманом, успешным кинорежиссером. Бухман работает вместе с возлюбленной Гаера Валей (или Валечкой), которую что-то роднит с Полечкой из «Осени в Ялте» и с Ниной из «Весны в Фиальте». Кинорежиссер бросает вскользь скабрезные намеки, касающиеся Гаера и Сонечки, дочери Вали:
«Вот именно, кто знает? Разве предполагал Набоков, что его
“Лолита” станет так патологически знаменита!»
«Почему же патологически?»
«Потому что её бешеный успех – не что иное, как выражение несокрушимой страсти цивилизованного общества к сексуальной патологии».
«Я как-то по-другому воспринимал этот роман. Искусство – да! Эротика – несомненно! Но никак не патология.
Впрочем, надо перечитать. Мне “Лолиту” давали на одну ночь».
«Вот вы и перечитайте, Гаер. Я вам пришлю с Валей. Полезное и поучительное чтение. Особенно для тех, кто оказывается в сходных ситуациях» [Шраер-Петров 1999: 204].
В восьмой главе романа, действие которой начинается в Москве в 1977 году, читатель узнает, что Бухман уехал из России и совершил алию, а вот его инсинуации взошли в воспаленном воображении Вали. Брак Вали и Гаера трещит по швам, и Валя бросает Гаеру слова, полные горечи и злости:
«И что же? Я её люблю, как родную дочь. При чём тут твои страхи и предчувствия, Валя?»
«При том, что для Сонечки ты не отец и не отчим. Ты для неё метафора мужчины. То есть её влечение к тебе вполне естественно. Да и по возрасту она давно не Лолита. Хотя ты вполне подходишь на роль Гумберта. Ведь всё это началось ещё в Ялте. Я помню отлично, как она была возбуждена. И это был как раз возраст Лолиты. Бухман предсказывал…» «Послушай, Валя, всё, что угодно, но не оракулства этого пончика с говном!» – взорвался Гаер.
«Да ты, Гаер, просто-напросто завидуешь Бухману. Завидуешь и трусишь. Завидуешь его решительности и трусишь говорить о нём хорошо, потому что он бросил всё: свою блистательную карьеру, квартиру, связи и уехал в Израиль!» – выкрикнула Валя [Шраер-Петров 1999: 256–257].
В романе намеренно отсутствует описание жизни Гаера в отказе (отчасти из-за того, что автор трилогии об отказниках уже не ставил перед собой такой задачи), и в последней, американской главе романа это уже новый американец, живущий в Новой Англии. События последней главы разворачиваются на Кейп-Коде (Тресковом мысе, который Иосиф Бродский ввел в русскоязычную поэзию) во время урагана «Боб» и московского августовского путча 1991 года. В Америке Гаер заканчивает главную книгу своей жизни, которая, по сути, разрушила его брак и советскую карьеру. Будет ли эта книга называться «Французский коттедж»?
В русско-американском романе Шраера-Петрова о журналисте Данииле Гаере читатель не может не услышать отголосков русского («Дар») и американского («Лолита» и «Пнин») Набокова.
* * *
«Постичь различие между русскими и евреями. А эти два народа мне ближе других – плотью (генами) и духом (языком)» [Шраер-Петров 1989:9], – писал Шраер-Петров в начале 1986 года, за полтора года до эмиграции, в книге «Друзья и тени» – романе-воспоминании о Ленинграде 1950-60-х годов. Примерно через пятнадцать лет, в предисловии к сборнику рассказов «Jonah and Sarah: Jewish Stories of Russia and America», он отметил следующее: «Эти четырнадцать рассказов – свидетельство пятнадцати лет пускания корней в землю моей новой страны. Повествуют ли они о героях, все еще живущих в России или уже приехавших в Новый свет, эти рассказы – история отчуждения еврейского писателя от его родины»[60].
В рассказах, созданных после приезда в Америку, воображение Шраера-Петрова часто занимают любовные отношения евреев и неевреев. Некоторые из этих рассказов написаны с мягкой иронией; некоторые, к примеру рассказ «Hande Hoch!» (1999) о памяти Шоа (Холокоста) в современной Америке, резко полемичны, направлены против стереотипов, как отрицательных, так и положительных. К русско-американским рассказам Шраера-Петрова, в которых происходит переоценка стереотипов, принадлежит «Карп для фаршированной рыбы», где любовь нееврея-белоруса к своей жене – белорусской еврейке – преодолевает пороги времени, языка, страны, а ее любовь к мужу сходит на нет (или так, по крайней мере, кажется на первый взгляд). В фокус авторского внимания Шраера-Петрова попадают различные формы и состояния одиночества иммигрантов. В тех случаях, когда он пишет о нееврейских иммигрантах в Америке (японец в рассказе «Любовь Акиры Ватанабе»), собственный еврейский и иммигрантский опыт писателя служит точкой отсчета.
Перед персонажами романа «Странный Даня Раев», рассказа «Осень в Ялте» и других романов, новелл и рассказов, созданных в США, стоит дилемма двойного еврейско-русского самосознания. В этих текстах нередко фигурируют советские иммигранты, которые взаимодействуют, а иногда и вступают в конфронтацию с урожденными американцами – в качестве коллег, интеллектуальных и романтических соперников, любовников и нелюбовников. В Америке эти пришельцы, оказавшиеся в Новом Свете на волне еврейской эмиграции 1970-80-х годов, привычно причисляются американцами к двум категориям: евреи как «русские» и русские как «евреи». Подобная категоризация, лишенная нюансов и специфики, основывается или на стране происхождения и ее языке, или же на религиозной идентификации.
Короткая проза Шраера-Петрова обнажает авторскую увлеченность знаками идентичности. Эта иммигрантская американская проза сохраняет свою структурную ориентацию на канон европейского любовного рассказа Мопассана, Чехова, Томаса Манна, Бунина, Набокова и Башевиса-Зингера. Характерным примером того, как Шраер-Петров исследует параметры идентичности путем создания вариаций традиционного любовного рассказа, можно считать «Любовь Акиры Ватанабе», впервые опубликованную в петербургском журнале «Нева» в 2000 году. В этом рассказе, повествование которого ведется от первого лица, Шраер-Петров создает альтернативную модель отчуждения. Ученый еврейско-русского происхождения, в котором узнаваемы черты личности автора, знакомится и начинает дружить с японским профессором; оба работают в американском университете и занимаются на специальном курсе английского как второго языка в обществе других иммигрантов, профессиональная жизнь которых вращается вокруг университетского кампуса. Японец, отрубленная ветвь самурайской семьи, интеллигент, который испытывает несовместимость с современной жизнью как на родине в Японии, так и в Америке, влюбляется в Маргарет, их учительницу. Влюбляется, ревнует, а потом узнает, что партнер учительницы – женщина. Взяв эпиграфом к «Осени в Ялте» цитату из рассказа Набокова, Шраер-Петров, как мы уже упоминали, отдает дань уважения мастеру эмигрантского рассказа. В случае рассказа «Любовь Акиры Ватанабе» происходит нечто иное. Взяв эпиграф из произведения Бориса Пильняка (1894–1937) «Рассказ о том, как создаются рассказы» (1926), Шраер-Петров полемизирует с прозой стереотипов. Естественно, беллетристы играют на различных восприятиях стереотипов (в том числе совершенно чуждых породившей эти стереотипы культуре). Но у Пильняка изображение японского офицера, женатого на русской женщине, настолько приковано к упрощенному и априорно негативному стереотипу японца, восходящему (нисходящему?) к стереотипу времен Русско-японской войны, что в творческом воображении рассказчика русо-центризм перечеркивает правдоподобие. (Кстати сказать, рисуя еврейских персонажей, талантливый Пильняк с не меньшей рьяностью и стилистической отточенностью придерживался отталкивающей стереотипности.) В изображении еврейско-русского рассказчика-иммигранта характер Акиры Ватанабе несомненно подрывает – и, быть может, даже взрывает – клише. Иначе выражаясь, Акира Ватанабе – это стереотипный японец, отметающий стереотипность, своего рода антистереотип. Нет ли иронии в том, что рассказчик Шраера-Петрова с готовностью подстраивается под американский стереотип русского, в данном случае исходящий от соперницы Акиры по любовному треугольнику – спутницы и возлюбленной Маргарет, американки по имени Мишель (Лесли в английском переводе): «Вы, конечно, как все русские, пьете водку straight?» [Шраер-Петров 2005: 275].
Мы создаем свои собственные индивидуальные диаспоры путем разрушения стереотипов – будь то этнические, религиозные или сексуальные стереотипы. В этом, пожалуй, и состоит смысл рассказа с неожиданно лирической концовкой. Распад стереотипов особенно заметен в новелле «Карп для фаршированной рыбы». События разворачиваются в штате Род-Айленд, где Шраер-Петров жил в 1987–2007 годах, и питаются воспоминаниями писателя о службе армейским врачом в Белоруссии в 1959–1960 годах. Четырехугольник желания связывает воедино супругов Федора и Раю Кузьменко и их американских работодателей: овдовевшего владельца мебельного магазина Гарри Каплана и его дочь Рэчел. Происходя из белорусской глубинки в бывшей черте оседлости, супруги Кузьменко привозят в Америку контрапунктные противоречия смешанного брака, в котором Рая – еврейка, а Федор – нееврей. Они бездетны, и время от времени Федор уходит в запой. Рая и Федор Кузьменко отдалились от мешпухи Раи, живущей в Провиденсе (у самого Федора не осталось близких родственников), переехали в городок-глубинку, где нет других «русских», но где в свое время образовалась небольшая еврейская община. В конце рассказа водоворот событий, связанных с адюльтером Раи и Гарри Каплана, рыбалкой Федора и преодолением искушения, а также со старинным ашкеназским кулинарным рецептом, возвращает супругов-иммигрантов на орбиту любви. Или это только желаемое, принимаемое автором за действительное?
Сборник рассказов Давида Шраера-Петрова, выпущенный в Москве в 2005 году, носит название «Карп для фаршированной рыбы», которое указывает на привилегированное место этого рассказа в творчестве писателя. Совершаемое в рассказе низвержение стереотипов служит и предостережением тем самодовольным еврейским читателям, которые ценят только истории, где исключительно евреи выведены в роли положительных героев. Шраер-Петров рассматривает своих героев под различными этическими, эстетическими и метафизическими углами, часто отдавая предпочтение противоречивым и, казалось бы, несовместимым точкам зрения. Вкупе с убеждением, что сам автор не знает больше, чем его герои, такого рода ненарративный анализ нарративных событий особенно ярко представлен в современной еврейской литературе.
«Литература действительно может описывать абсурд, но она ни за что не должна становиться абсурдом», – заметил Исаак Башевис-Зингер (1904–1991) в авторском предисловии к своим «Избранным рассказам» (1982) в переводе на английский язык [Singer 1982: viii]. Независимо от того, согласимся ли мы с диктумом Башевиса-Зингера, заметим, что в некоторые наиболее драматичные моменты своей прозы (например, такова попытка «побега» пьяного Самойловича, во время которой катер превращается в дворового пса) Шраер-Петров подводит своих героев к нарративно-психологическому обрыву. Балансирование на пределе абсурда, при котором диббук скользит вдоль и поперек гуманистического воображения писателя, подводит к сопоставлению его текстов не только с традициями «классической идишской художественной прозы» (выражение Кена Фридена прежде всего относится к триумвирату Ш. Я. Абрамовича [Мойхер-Сфо-рим], Шолем-Алейхема и И. Л. Переца), но и с прозой самого Башевиса-Зингера. С моей точки зрения, для оценки литературного пути Давида Шраера-Петрова в целом и особенно его иммигрантской прозы прежде всего релевантны романы «Враги: Любовная история» (1966) и «Шоша» (1974): постхолокостные романы Башевиса-Зингера, в первом из которых рассказывается о жизни иммигранта в послевоенной Америке, а во втором – о юности героя в довоенной Польше. В прозе Башевиса-Зингера – так же как во многих произведениях Шраера-Петрова – столкновения евреев и неевреев (славян) запускают в действие механизм «любовного рассказа».
В 1975–1976 годах, на пороге почти целого десятилетия отказа, Шраер-Петров создал ряд стихотворений, в которых дисгармония его русского и еврейского «я» предвещает конфронтацию с режимом. Ранее мы говорили о стихотворении «Моя славянская душа», а ниже обратимся к тексту «Раннее утро зимой» (1976; «Early Morning in Moscow» в английском переводе 1991 года). Стихотворение было впервые опубликовано в первом американском сборнике Шраера-Петрова «Песня о голубом слоне» (1990):
Раннее утро зимой
Это дятел стучит на сосне,
Повторяя, как будто во сне:
Тук-тук-тук,
Тук-тук-тук,
Тук-тук-тук —
Деревянный мертвеющий звук.
Это дворник лопатой шуршит,
Повторяя, как будто во сне:
Жид-жид-жид,
Жид-жид-жид,
Жид-жид-жид,
Ты попался бы в лагере мне.
Это доктор стучит в мою грудь,
Повторяя, как будто во сне:
Как-нибудь,
Как-нибудь,
Как-нибудь,
Мы ещё запоем по весне.
Эти звуки наполнили рань,
Повторяясь слезами во мне:
Жизни грань,
Жизни грань,
Жизни грань,
И Москва в снеговой пелене
[Шраер-Петров 1990: 41–2][61].
Early Morning in Moscow
The woodpecker knocks on the pine tree
rehearsing his wooden reverie
knock-knock-knock
knock-knock-knock
On the ground
falls the deadening wooden sound.
The janitor shovels the street
rehearsing his snowy reverie
dirty Jew dirty Jew
dirty Jew —
In the camps
Ed break your head in two.
The doctor knocks on my chest
rehearsing his wishful reverie
one day well
one day well
one day well
be free to sing in the spring.
Sounds filling the dawn
keep time with my salt tears
on the verge of life
on the verge of life
on this low verge
lies Moscow muffled in snow
[Shrayer 2007, 2: 1059].
Комментируя перевод, выполненный мной совместно с американским поэтом и переводчиком Эдвином Хонигом (1919–2011), широко известным своими переводами испанских и португальских поэтов, Шраер-Петров писал: «…это мое стихотворение в английском переводе (я чуть было не написал в “американском переводе”) обрело особенно обнаженную интонацию плача, сродни той, которую я слышу в характере писателя Роберта Кона в романе Хемингуэя “И восходит солнце” (1926)» [Shrayer-Petrov 1994: 238][62].
Признаюсь, что, когда я читаю рассказ «Карп для фаршированной рыбы» в английском переводе, я слышу в голосе повествователя эхо романа Бернарда Маламуда «Помощник» («The Assistant», 1957). Слышу или хочу услышать? В характере Федора Кузьменко есть что-то от Франка Альпайна, архетипического «гоя» Маламуда, который взваливает на себя бремя еврейства, движимый смесью желания, любви, вины и самоненавистничества. Франк Альпайн, итало-американский католик, налетчик на бедняцкий еврейский магазинчик бакалейных товаров, идентифицирует себя со святым Франциском Ассизским, и в романе Маламуда он поглощен «имитацией» (в католическом смысле слова imitatio) Морриса Бобера, старого еврейского бакалейщика. Отвечая на вопрос Альпайна о том, что значит быть евреем, Моррис сначала сообщает следующее: «Мой отец говорил, что для того, чтобы быть евреем, нужно лишь доброе сердце» [Mala-mud 1957: 124]. И только позднее Бобер делится с Альпайном своими обоснованиями неисполнения кошрута, а также своими представлениями о еврейском Законе и о еврейском страдании. Говоря о совершенном Франком Альпайном обрезании, Маламуд завершает роман одним из самых загадочных предложений во всей еврейской литературе: «Он зверел от боли и вдохновлялся ей. После Песаха он стал евреем» («The pain enraged and inspired him. After Passover he became a Jew») [Malamud 1957:246]. Наделяя героя рассказа «Карп для фаршированной рыбы» именем Федор (от греческого Оеббсорос; – «Божий дар»), Шраер-Петров пишет: «Он жил среди евреев много лет, но никак не мог понять их до конца» [Шраер-Петров 2016:109]. И если Федор не «стал евреем», он, по-видимому, останется верен им всю оставшуюся жизнь, любя свою Раю больше всего на свете, больше родной Белоруссии.
Почти двадцать лет назад в послесловии к сборнику «Jonah and Sarah» я высказал мысль о том, что траектория творческого пути моего отца ведет от еврейско-русской Америки к Америке без дефисов и двойных идентичностей. Иммигрантскую прозу Шраера-Петрова теперь уже относят не только к канону еврейско-русской литературы, но и к еврейско-американскому канону [Shechner 2014], особенно в силу многонаправленности культурных перспектив и разнообразия изображаемых субъектов, из-за стремления преодолеть стереотипы, а также из-за настойчивых попыток превозмочь травмы европейского прошлого. Более того, я с трудом могу себе представить, как Шраер-Петров смог бы создать такие произведения, как «Осень в Ялте» или «Обед с вождем» (см. эссе Бориса Ланина в этом сборнике), не в Америке, а в постсоветской России.
Вчитаемся в концовку «Карпа для фаршированной рыбы»:
Он ехал и думал, что, в сущности, он счастливец. Приехал в новую страну, и не как-нибудь, а семейно. Он и Рая оба работают. У них свой дом и огород. И не старые еще. Плохо, конечно, что нет ни сынишки, ни дочурки. А кто знает – вдруг сподобятся. В этой Америке и не такие хворобы проходят. Если это все от пьянства, так он считай что и не пьет. А вдруг! [Шраер-Петров 2016: 134].
А вдруг действительно? Многолетний читатель, переводчик и комментатор прозы и стихов отца, я всегда находил поддержку и утешение в его убежденности в существовании некоей вселенской гармонии, «спасительной соразмерности», как он назвал это видение бытия сначала в романе «Доктор Левитин», в одном из ключевых авторских отступлений, а позднее в предисловии к книге рассказов «Jonah and Sarah»: «Не гармония в высоком пантеистическом смысле, а соразмерность, предназначенная для того, чтобы распределить между людьми счастье и несчастье» [Шраер-Петров 2014: 155][63].
Дополненный перевод с английского автора
Архивные фонды
РГАЛИ – Российский государственный архив литературы и искусства.
Источники
Набоков 1978 – Набоков В. В. Весна в Фиальте. Анн Арбор: Ардис, 1978.
Чехов 1974–1985 – Чехов А. П. Поли. собр. соч. и писем: в 30 т. / под ред. Н. И. Соколова. М.: Наука, 1974–1985.
Шраер, Шраер-Петров 2014 – Шраер М. Д„Шраер-Петров Д. Еврейский секрет. Давид Шраер-Петров о драгоценном камне рассказа, вибрации чувства и упорной любви к родине // Независимая газета: Ех Libris. 2014. 11 сент.
Шраер-Петров 1967 – [Шраер-]Петров Д. Холсты // Перекличка. Стихи. М.: Молодая гвардия, 1967. С. 116–160.
Шраер-Петров 1971 – Шраер Д. П. Изменчивость возбудителя холеры / Природа. 1971. № 6. С. 43–50.
Шраер-Петров 1989 – Шраер-Петров Д. Друзья и тени. Роман с участием автора. Нью-Йорк: Liberty Publishing House, 1989.
Шраер-Петров 1990 – Шраер-Петров Д. Песня о голубом слоне. Холиок: Нью Ингланд Паблишинг, 1990.
Шраер-Петров 1999 – Шраер-Петров Д. Французский коттедж / под ред. М. Д. Шраера. Провиденс: АРКА Publishers, 1999.
Шраер-Петров 2003 – Шраер-Петров Д. Форма любви. Избранная лирика. М.: Изд. дом «Юность», 2003.
Шраер-Петров 2004 – Шраер-Петров 2004 – Шраер-Петров Д. Эти странные русские евреи. М.: Радуга, 2004.
Шраер-Петров 2005 – Шраер-Петров Д. Карп для фаршированной рыбы. Рассказы. М.: Радуга, 2005.
Шраер-Петров 2007 – Шраер-Петров Д. Водка с пирожными. Роман с писателями / под ред. М. Д. Шраера. СПб.: Академический проект, 2007.
Шраер-Петров 2010 – Шраер-Петров Д. Охота на рыжего дьявола. Роман с микробиологами / под ред. М. Д. Шраера. М.: Аграф, 2010.
Шраер-Петров 2014 – Шраер-Петров Д. Герберт и Нэлли. М.: Книжники, 2014.
Шраер-Петров 2016 – Шраер-Петров Д. Кругосветное счастье. Избранные рассказы / сост. и подгот. текста М. Д. Шраера и Д. Шраера-Петрова. М.: Книжники, 2016.
Шраер-Петров 2021 – Шраер-Петров Д. Вакцина. Эд Теннер / под ред. М. Д. Шраера. М.: Три квадрата, 2021.
Malamud 1957 – Malamud В. The Assistant. New York: Macmillan, 1957.
Nabokov 1995 – Nabokov V. The Stories of Vladimir Nabokov I ed. by D. Nabokov. New York: Alfred A. Knopf, 1995.
Shrayer 2007 – An Anthology of Jewish-Russian Literature: Two Centuries of Dual Identity in Prose and Poetry, 1801–2001 / ed. by M. D. Shrayer. 2 vols. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 2007.
Shrayer 2018 – Voices of Jewish-Russian Literature: An Anthology / ed. by M. D. Shrayer. Boston: Academic Studies Press, 2018.
Shrayer-Petrov 1994 – Shrayer-Petrov D. Edwin Honig as a Translator of Russian Verse // A Glass of Green Tea with Edwin Honig / ed. by S. Brown et al. Providence, RI: Alephoe Books, 1994. P. 236–238.
Shrayer-Petrov 2003 – Shrayer-Petrov D. Jonah and Sarah: Jewish Stories of Russia and America / ed. by M. D. Shrayer. Library of Modern Jewish Literature. Syracuse: Syracuse University Press, 2003.
Shrayer-Petrov 2006 – Shrayer-Petrov D. Autumn in Yalta: A Novel and Three Stories I ed., co-transl., and with an afterword by M. D. Shrayer. Library of Modern Jewish Literature. Syracuse: Syracuse University Press, 2006.
Singer 1982 – Singer I. B. The Collected Stories of Isaac Bashevis Singer. New York: Farrar, Straus and Giroux, 1982.
Литература
Гитович 1977 – Гитович H. И., публ. Записи о Чехове в дневниках С. И. Смирновой-Сазоновой // Литературное наследство. Т. 87. Из истории русской литературы и общественной мысли. 1860-1890-е гг. / ред. А. Н. Дубовиков, С. А. Макашин и др. М.: Наука, 1977. С. 304–318.
Шраер 2019 – Шраер М. Д. Бегство. Документальный роман / пер. с англ. В. Полищук и автора. М.: Три квадрата, 2019.
Parker 1991 – Parker S. J. Vladimir Nabokov and the Short Story // Russian Literature Triquarterly. 1991. № 247. P. 63–72.
Rayfield 2000 – Rayfield D. Chekhov: A Life. Evanston: Northwestern University Press, 2000.
Shechner 2014 – Shechner M. A Review of Dinner with Stalin and Other Stories, by David Shrayer-Petrov. Erikadreifus.com. 2014. August 17. URL: https://www.erikadreifus.com/2014/08/mark-shechner-david-shrayer-petrov/ (дата обращения: 10.04.2021).
Shrayer 1998 – Shrayer M. D. The World of Nabokov’s Stories. Austin: University of Texas Press, 1998.
Shrayer 2006 – Shrayer M. D. Afterword: Voices of My Fathers Exile // David Shrayer-Petrov. Autumn in Yalta: A Novel and Three Stories / ed., co-transl., and with an afterword by M. D. Shrayer. Library of Modern Jewish Literature. Syracuse: Syracuse University Press, 2006. P. 205–234.
Shrayer 2020 – Shrayer M. D. A Russian Typewriter Longs for Her Master: A Portrait of my Father, the Refusenik Writer and Medical Scientist David Shrayer-Petrov, as a New England poet, on his 84th Birthday // Tablet Magazine. 2020. January 28. URL: https://www.tabletmag.com/sections/arts-letters/ articles/maxim-shrayer-david-shrayer (дата обращения: 10.04.2021).