Сборник
Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова
В 2009 году Шраер-Петров читал в Бостонском колледже курс на тему «Медицина и литература». Три упомянутых произведения в большей или меньшей степени указывают на то, что в плане этого курса названо «глубокими связями между художественным творчеством и самыми острыми вопросами медицины и целительства» [Shrayer-Petrov 2009]. А в 1974 году (первая из датировок пьесы «Вакцина. Эд Теннер») в московском издательстве «Знание» вышла небольшая работа Шраера-Петрова «Поэзия и наука (заметки и размышления)». В этой книге указанная в заглавии тема рассматривается с разных точек зрения: общность и различие научного и художественного вдохновения и интуиции, отражение научных знаний в поэзии, научный характер самого поэтического мышления[40]. Однако важнее всего, с моей точки зрения, то, что стоит за всем этим и что можно сформулировать в терминологии Бруно Латура: представление о том, что научное творчество нового времени направлено на создание «гибридов» человеческих и нечеловеческих существ, как, например, в микробиологии, и в то же время на сокрытие данной гибридизации и на «очищение» природного и социального в глазах всех, кто находится за пределами научного сообщества [Латур 2006: 94–98]. Из размышлений Шраера-Петрова следует, что не только антропология, как у Латура, но и литература может быть эффективным методом обнаружения и описания этого двойственного процесса. Понять суть этих гибридов необходимо, ибо в них кроется ключ к спасению жизни. Такой, в духе кибернетических идей 1960-х годов, предстает взору автора ЭВМ: «Мысль выплескивается колонками цифр и орнаментами уравнений. Минута – и сотни животных избавлены от бессмысленной гибели. Машина, протяни руку! Возьми бьющееся в страхе и тоске животное. Лечи, лечи, излечивай наших меньших братьев, чтобы потом излечить Человека» [Шраер-Петров 1974: 54]. Не вызывает сомнения, что эти слова, как и вся эта работа Шраера-Петрова, относятся не только к физическому, но и к социальному и духовному исцелению человека и общества.
Трагикомедия обнажает те три координаты, в которых развертывается медицинская тема: победа над смертью, борьба с властью (или гегемонией, мракобесием, доксой), преодоление виктимности. Подобно герою трилогии об отказниках доктору Герберту Левитину, Эд Теннер теряет жену и сына, но, словно Иов, обретает новую семью. И наконец, в пьесу встроена архетипическая сцена репрезентативного жертвоприношения Авраамом Исаака. Герой науки Теннер, как и герой веры Авраам, бесстрашно осуществляет свое кредо. В современном научном опыте, как и в древнем испытании веры, раскрывается истина, гарантируемая чистотой сердца ее свидетеля и чистотой эксперимента. Сцена эксперимента, будучи, в терминологии Ганса, сценой блокированного жеста насилия (опыта-пытки), замены жертвы и превращения жеста в репрезентацию, становится сценой культуропорождения. В основе обоих нарративов лежит глубокая убежденность, что та же сила, которая требует проведения испытания-опыта, приведет экспериментатора к моральному и культурному возвышению, прогрессу, тем более что концептуально эксперимент почти сливается с лечением, а лечение – со спасением и подвигом[41], «“лечение” Мирового океана» – с «восстановлением утраченных звеньев цивилизации» [Шраер-Петров 1999: 253]. В одном случае эта сила – Бог, в другом – природа, но в обоих случаях ей приписывается разумность, данная в откровении или умопостигаемая. Этим преодолевается неразумность обыденного человеческого сознания – будь то идолопоклонство, окружающее Авраама, мужицкая темнота английских фермеров и недоверие официальной науки, окружающие Теннера, или властность Империи и ее идеологий, окружающая доктора Левитина и Евсея.
Такое преодоление или преобразование данного (то есть конфликта как данного) в возможное (познание реального) может быть интерпретировано, как уже было сказано, через определения генеративной антропологии: оно происходит при помощи блокирования жеста насилия-присвоения и превращения репрезентации самого образа этого нереализованного жеста в знак зарождения нового языка (новой культуры, религии, науки). Так новый язык науки рождается в сцене нереализованного жеста насилия, в котором испытание-пытка объекта перекодируется в репрезентацию знания о факте действительности[42]. Именно перекодировка жертвы реальности в ее знак, пользующийся статусом неопровержимой достоверности и убедительности, и воплощает тот глубокий нонконформизм, который выводит философскую антропологию произведения за пределы виктимной парадигмы. Понимание этой динамики особенно существенно для первых двух частей трилогии об отказниках, где на первый взгляд насилие остается неблокированным и его жертвами становятся все близкие доктору Левитину люди. «Вакцина. Эд Теннер» может служить призмой, сквозь которую и этот роман, а точнее, представленное в нем отказничество, видится как грандиозный научный или, как в «Искуплении Юдина» и в связывании Исаака, духовный эксперимент. Доктор Левитин, во всей своей смелой беззащитности, становится символом протеста против косности данного как проклятия изгнания и таким образом превращается из жертвы в героя исхода и возвращения к родине как к истине, подобно тому как эксперимент Теннера ведет его к истине, словно к родине.
Подводя итог анализа некоторых нонконформистских и отказнических текстов Давида Шраера-Петрова, необходимо отметить прежде всего разнообразие их жанров и стилей. Автор свободно пересекает любые канонические границы, словно стремясь исчерпать все возможные языки для формирования своего еврейского «смелого высказывания», сохраняя за собой право на максимально доступную в данных обстоятельствах свободу. Говоря же о содержании этого «смелого высказывания», можно выделить две конкурирующие и взаимосвязанные линии: осознание еврейской жертвенности и преодоление еврейской виктимности. Обе цели достигаются при помощи углубленного экспериментирования на сцене конфликта, как в лаборатории, где наблюдатель становится свидетелем aletheia — несокрытости еврейского как реального. В этой лаборатории символическое играет роль экспериментального оборудования, и потому имеет минималистский характер. Видя себя и своих героев как испытуемых или даже пытаемых, автор обретает уверенность в том, что за видимой бессмысленностью происходящего все же скрывается некая целесообразность. Эта целесообразность состоит, как и в науке, в интеллигибельном, человеческом освидетельствовании и записывании следов, оставляемых нечеловеческими силами. Можно предположить, что такая философия литературы Шраера-Петрова сформировалась под влиянием его научного мышления и что оба эти аспекта – параллельные реальности – одной личности должны быть неразрывно связаны. Этот вопрос выходит, однако, за пределы данной статьи и будет рассмотрен, надо надеяться, в других работах[43].
Источники
Шраер-Петров 1967 – [Шраер-]Петров Д. Холсты // Перекличка. Стихи. М.: Молодая гвардия, 1967. С. 116–160.
Шраер-Петров 1974 – [Шраер-]Петров Д. Поэзия и наука (заметки и размышления). М.: Знание, 1974.
Шраер-Петров 1986 – Шраер-Петров Д. В отказе // В отказе. Иерусалим: Библиотека-Алия, 1986. С. 147–242.
Шраер-Петров 1989 – Шраер-Петров Д. Друзья и тени. Роман с участием автора. Нью-Йорк: Либерти, 1989.
Шраер-Петров 1990 – Шраер-Петров Д. Песня о голубом слоне. Холиок: Нью-Ингленд Паблишинг, 1990.
Шраер-Петров 1992 – Шраер-Петров Д. Герберт и Нэлли. М.: Полиформ, 1992.
Шраер-Петров 1995 – Шраер-Петров Д. Искусство как излом //Новый журнал / The New Review. 1995. № 196. С. 245–256.
Шраер-Петров 1997 – Шраер-Петров Д. Пропащая душа. Провиденс: АРКА Publishers, 1997.
Шраер-Петров 1999 – Шраер-Петров Д. Французский коттедж. Провиденс: АРКА Publishers, 1999.
Шраер-Петров 2004 – Шраер-Петров Д. Эти странные русские евреи. Романы <Савелий Ронкин. Странный Даня Раев>. М.: Радуга, 2004.
Шраер-Петров 2005 – Шраер-Петров Д. Искупление Юдина //Мосты. 2005. № 5. С. 5–61; № 6. С. 21–116; № 7. С. 11–88.
Шраер-Петров 2007 – Шраер-Петров Д. Водка с пирожными. Роман с писателями / под ред. М. Д. Шраера. СПб.: Академический проект, 2007.
Шраер-Петров 2009 – Шраер-Петров Д. Эд Теннер. Трагикомедия в двух действиях и шести картинах. 2009. URL: http://www.mromm. com/p/ShrayerDavid-03.htm (дата обращения: 08.04.2021).
Шраер-Петров 2010 – Шраер-Петров Д. Охота на рыжего дьявола: Роман с микробиологами. М.: Аграф, 2010.
Шраер-Петров 2011 – Шраер-Петров Д. Невские стихи / под ред. М. Д. Шраера. СПб.: Островитянин, 2011.
Шраер-Петров 2013 – Шраер-Петров Д. История моей возлюбленной, или Винтовая лестница. М.: Вест-Консалтинг, 2013.
Шраер-Петров 2016 – Шраер-Петров Д. Кругосветное счастье. М.: Книжники, 2016.
Шраер-Петров 2021 – Шраер-Петров Д. Вакцина. Эд Теннер / под ред. М. Д. Шраера. М.: Три квадрата, 2021.
Shrayer-Petrov 2006 – Shrayer-Petrov D. Autumn in Yalta // Autumn in Yalta. A Novel and Three Stories I ed., co-transl., and with an afterword by M. D. Shrayer. Syracuse: Syracuse University Press, 2006. P. 102–136.
Shrayer-Petrov 2009 – Shrayer-Petrov D. «Syllabus». BI 226/SL 290: Medicine and Literature. Boston College, Spring Semester 2009.
Библиография
Бахтин 2003 – Бахтин M. М. К философии поступка // Собр. соч.: в 7 т. Т. 1.С. 7-68.
Бродский 1960 – Бродский И. Еврейское кладбище около Ленинграда // Синтаксис. 1960. № 3. URL: http://rvb.ru/np/publication/05supp/ syntaxis/3/brodsky.htm (дата обращения: 07.04.2021).
Вайман 2010 – Вайман Н. И. Поэзия как образ жизни: Илья Бокштейн // Open Space. 12 октября 2010. URL: http://os.colta.ru/literature/ events/details/18665/ (дата обращения: 07.04.2021).
Габай 2015 – Габай И. Я. Письма из заключения (1970–1972). М.: Новое литературное обозрение, 2015.
Гинзбург 1967 – Гинзбург А. И. Белая книга по делу А. Синявского и Ю. Даниэля. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1967.
Гордин 2010 – Гордин Я. А. Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел: О судьбе Иосифа Бродского. М.: Время, 2010.
Деррида 2002 – Деррида Ж. Вокруг вавилонских башен / пер. В. Лапицкого. СПб.: Академический проект, 2002.
Долинин 2000 – Долинин В. Э. Неподцензурная литература и неподцензурная печать (Ленинград 1950–1980 годов) // История ленинградской неподцензурной литературы. 1950–1980 годы / под ред. Б. И. Иванова и Б. А. Рогинского, СПб.: DEAN, 2000. С. 10–16.
Ельшевская 2009 – Ельшевская Г. В. Несколько гениев в ограниченном пространстве: к истории одного самоощущения // НЛО. 2009. № 100. URL: http:// magazines.russ.ru/nlo/2009/100/el32.html (дата обращения: 06.04.2021).
Иванов 2000а – Иванов Б. И. Рид Грачев // История ленинградской неподцензурной литературы. 1950–1980 годы / под ред. Б. И. Иванова и Б. А. Рогинского. СПб.: DEAN, 2000. С. 49–59.
Иванов 20006 – Иванов Б. И. Эволюция литературных движений в пятидесятые-восьмидесятые годы // История ленинградской неподцензурной литературы. 1950–1980 годы / под ред. Б. И. Иванова и Б. А. Рогинского. СПб.: DEAN, 2000. С. 17–28.
Иванов, Рогинский 2000 – Иванов Б. И., Рогинский Б. А. От составителей // История ленинградской неподцензурной литературы. 1950–1980 годы / под ред. Б. И. Иванова и Б. А. Рогинского. СПб.: DEAN, 2000. С. 4–5.
Иванова 2001 – Иванова Н. Сквозь ненависть – к любви, сквозь любовь – к пониманию // Ф. Горенштейн. Псалом. М.: Эксмо, 2001. С. 5–10.
Кацис 2002 – Кацис Л. А. Осип Мандельштам: Мускус иудейства. М.: Гешарим – Мосты культуры, 2002.
Кацман 2017 – Кацман Р. Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова // Wiener Slawistischer Almanac. 2017. Bd. 79. S. 255–279.
Кривулин 2000 – Кривулин В. Б. Петербургская спиритуальная лирика вчера и сегодня (к истории неофициальной поэзии Ленинграда 60-80-х годов // История ленинградской неподцензурной литературы. 1950–1980 годы / под ред. Б. И. Иванова и Б. А. Рогинского. СПб.: DEAN, 2000. С. 99–109.
Латур 2006 – Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии / пер. с фр. Д. Я. Калугина. СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2006.
Лосев 1991 – Лосев А. Ф. Диалектика мифа // Философия. Мифология. Культура. М.: Изд-во политической литературы, 1991.
Мосс 2000 – Мосс М. Социальные функции священного / пер. И. Утехина. СПб.: Евразия, 2000.
Никольская 2000 – Никольская Т. Л. Круг Алексея Хвостенко //История ленинградской неподцензурной литературы. 1950–1980 годы / под ред. Б. И. Иванова и Б. А. Рогинского. СПб.: DEAN, 2000. С. 92–98.
Озеров 1967 – Озеров Л. А. Об авторе // [Шраер]-Петров Д. Холсты //Перекличка. Стихи. М.: Молодая гвардия, 1967. С. 116–117.
Рапопорт 2003 – Рапопорт А. Нонконформизм остается. СПб.: DEAN, 2003.
Савицкий 2002 – Савицкий С. А. Андеграунд: история и мифы ленинградской неофициальной литературы. М.: Новое литературное обозрение, 2002.
Смола 2017 – Смола К. О. О прозе русско-еврейского писателя Давида Шраера-Петрова // Русские евреи в Америке. Кн. 15. СПб.: Гиперион, 2017. С. 135–150.
Смола 2019 – Смола К. О. Нонконформизм как перформативное зеркало режима. М.: Новое литературное обозрение. 2019. № 155. URL: https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/155_ nlo_l_2019/ (дата обращения: 15.08.2020).
Шраер 2010 – Шраер М. Д. Послесловие // Д. Шраер-Петров. Охота на рыжего дьявола. М.: Аграф, 2010. С. 383–388.
Шраер, Шраер-Петров 2004 – Шраер М. Д., Шраер-Петров Д. Генрих Сапгир. Классик авангарда. СПб.: Дмитрий Буланин, 2004.
Austin 1975 – Austin J. L. How to Do Things with Words. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1975.
Doherty 2000 – Doherty B. Text and Gestus in Brecht and Benjamin // MLN. 2000. Vol. 115, № 3. P. 442–481.
Foucault 2001 – Foucault M. Fearless Speech. Los Angeles: Semiotext(e), 2001.
Gans 2011 – Gans E. A New Way of Thinking: Generative Anthropology in Religion, Philosophy, Art, Aurora: The Davies Group, 2011.
Girard 1979 – Girard R. Violence and the Sacred / transl. by P. Gregory. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1979.
Habermas 1984 – Habermas J. The Theory of Communicative Action. Vol. I: Reason and the Rationalization of Society I transl. by T. McCarthy. Boston: Beacon, 1984.
Katsman 2014 – Katsman R. Boris Pasternaks Doctor Zhivago in the Eyes of the Israeli Writers and Intellectuals (A Minimal Foundation of Multilingual Jewish Philology) // Around the Point: Studies in Jewish Multilingual Literature / ed. by H. Weiss, R. Katsman, B. Kotlerman. New Castle: Cambridge Scholars Publishing, 2014. P. 643–686.
Lacan 2002 – Lacan J. R. S. I. Seminaire 1974–1975 / transl. by C. Gallagher. Paris: A. L. L, 2002.
Lahusen 1996 – Lahusen C. The Rhetoric of Moral Protest. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1996.
Shrayer 2007 – An Anthology of Jewish-Russian Literature I ed. by M. D. Shrayer. Vol. 2. Armonk, London: M. E. Sharpe, 2007.
Shrayer 2013 – Shrayer M. D. I Saw It: Ilya Selvinsky and the Legacy of Bearing Witness to the Shoah. Boston: Academic Studies Press, 2013.
Shrayer 2016 – Shrayer M. D. A Purim «Shpil» in Soviet Moscow // Mosaic. 2016. February 29. URL: http://mosaicmagazine.com/observation/ 2016/02/a-purim-shpil-in-soviet-moscow (дата обращения: 08.04.2021).
Shrayer 2018 – Voices of Jewish Russian Literature: An Anthology I ed. by M. D. Shrayer. Boston: Academic Studies Press, 2018.
Yurchak 2006 – Yurchak A. Everything Was Forever, Until Was No More: The Last Soviet Generation. Princeton and Oxford: Princeton University Press, 2006.
Экзилические голоса Давида Шраера-Петрова[44]
Ночные голоса,
В них дерево и скука.
Круженье колеса,
Крушение искусства[45].
Давид Шраер-Петров
Максим Д. Шраер
Для многих англо-американских читателей слово «Ялта» в заглавии одного из самых известных рассказов Давида Шраера-Петрова, «Осень в Ялте» (1992), давшего название англоязычному сборнику писателя, – прежде всего отсылает к Ялтинской (Крымской) конференции. В феврале 1945 года, в преддверии победы над нацистской Германией, лидеры «большой тройки» Черчилль, Рузвельт и Сталин встретились в Крыму, чтобы перекроить карту послевоенной Европы. Для читателей, воспитанных в лоне русской культуры, Ялта – это прежде всего чеховский город. 14 июля 1888 года в письме сестре М. П. Чеховой А. П. Чехов описал свои первые впечатления от крымского курорта, от которых он не оправился до конца своих дней:
Глядя на берег с парохода, я понял, почему это он еще не вдохновил ни одного поэта и не дал сюжета ни одному порядочному художнику-беллетристу. Он рекламирован докторами и барынями – в этом вся его сила. Ялта – это помесь чего-то европейского, напоминающего виды Ниццы, с чем-то мещански-ярмарочным [Чехов 1974–1985, Письма 2:295–296].
Чехов уезжал из Ялты и возвращался в Ялту и ее окрестности. В письмо Алексею Плещееву от 3 августа 1889 года он включил такие афористические заметки: «В Ялте много барышень и ни одной хорошенькой. Много пишущих, но ни одного талантливого человека. Много вина, но ни одной капли порядочного. Хороши здесь только море да лошади-иноходцы» [Чехов 1974–1985, Письма 3: 233–234].
Знаменитые на всю Россию своим устойчивым сухим климатом, подобным средиземноморскому, Ялта и ее окрестности (Симеиз, Алупка, Гурзуф) были традиционным местом паломничества больных респираторными и легочными заболеваниями. Последнее обстоятельство нашло отражение в ряде рассказов, новелл и романов Давида Шраера-Петрова. Вспомним, к примеру, роман «Французский коттедж» (1999), начатый до эмиграции и завершенный и опубликованный уже в США. Эта смесь западного и восточного (которая характерна и для атмосферы многих средиземноморских курортов) вдохновляла и продолжает вдохновлять мастеров русского рассказа.
«Я пишу этот рассказ всю жизнь», – заявляет автобиографический рассказчик Шраера-Петрова в первом предложении новеллы «Велогонки», созданной в ноябре 2004 года в городе Провиденс, столице миниатюрного штата Род-Айленд. Эту новеллу, действие которой происходит в послевоенном Ленинграде, можно назвать спутником, вращающимся на одной из орбит короткого автобиографического романа «Странный Даня Раев» (2001). (К нему мы обратимся позднее; см. также эссе Клавдии Смолы в первом разделе этого сборника.) А пока отметим ялтинский топос в концовке «Велогонок»; здесь чеховские мотивы переплетаются с мотивами жизни и творчества Шраера-Петрова:
Я женился и переехал в Москву. Однажды мы с Милой отдыхали в Крыму. Мы остановились в Ялте. Сняли какую-то хибару, бросили чемоданы и отправились подышать вечерним морским воздухом на ялтинскую набережную, где когда-то прогуливалась чеховская молодая дама с белым шпицем. Та самая Анна Сергеевна, в которую влюбился Гуров. Словом, однажды, лет пятьдесят-семьдесят спустя, то есть в наше уже время, и, вполне возможно, именно в тот вечер, когда мы с Милой пошли прошвырнуться по ялтинской набережной, за одним из столиков кафе сидели Шварц и Наташа. Они пили вино и целовались [Шраер-Петров 2016: 367].
* * *
Чехов в Фиуме и Генуе, Бунин в Грассе и Жуан-ле-Пине, Набоков в Каннах и Ментоне… Когда я оказываюсь на Ривьере, в памяти начинают звучать голоса русских писателей, принося с собой вереницы биографических и литературных ассоциаций. Болезнь и любовь, война и эмиграция гнали русских писателей и их вымышленных альтер эго к средиземноморским и крымским берегам[46]. В Ялте, Аббации (Опатии), Оспедалетти, Ницце и других ривьероподобных курортах сам воздух магически наполнен неуловимым предчувствием той близости и узнаваемости, которая бередит литературное воображение…
В октябре-ноябре 2004 года мне страшно повезло – я провел пять недель в колонии художников, гуманитариев и литераторов в Больяско, лигурийской рыбацкой деревне к востоку от Генуи. Это был совершенно другой мир: задолго до Трампа, Ковида-19, волны протеста против расизма и вакханалии обезглавливания памятников – волны, превратившей в пылающий остров страну, которую мы с родителями сделали своим новым домом после эмиграции в 1987 году. Хотя ретроспективный анализ исправляет то, что в свое время не осознавалось или не признавалось, в 2004 году швы нашего иммигрантского житья казались упрятанными гораздо глубже в материю американской жизни, чем теперь, осенью 2020 года, когда я печатаю эти строки… Несмотря на отвлекающие от экрана компьютера щедроты итальянского городка и на вид Гольфо Парадизо из окна моего кабинета, я все же смог хорошо поработать во время пребывания в Больяско. Поджимали сроки, я заканчивал многолетний проект: двухтомную антологию еврейско-русской литературы с 1800-х по 1990-е годы.
Первые десять дней в Больяско я жил ожиданием приезда моей жены из Бостона. Кэрен прилетела в Италию в конце октября и только на две недели: практикующие врачи-терапевты не могут надолго оставлять своих пациентов. На следующий день после ее приезда мы дошли пешком до карманной железнодорожной станции Больяско. Туманным поздним утром электричка – граффити, женщины-рома с детьми и итальянские школьники-прогульщики – несла нас с женой по густонаселенным пригородам Генуи. С платформ виднелись магазинчики готового платья, джелатерии и табачные киоски. Справа от железнодорожных путей высились горы; из середины оливково-зеленых склонов клубился дым, а к голым вершинам тут и там поднимались пирамидальные тополя. Слева, когда нас не проглатывали тоннели, глазам открывалось море, бежево-коралловые виллы, зубастые скалы, зонтичные пинии. Я почему-то вспомнил себя подростком-отказником, читающим о таких местах, о которых советским людям оставалось только мечтать, – Итальянская Ривьера, Венеция, Капри. А когда сквозь пыльные окна электрички, подъезжающей к Стационе Бриньоле, я увидел холмистый горизонт Генуи, усеянный куполами и палаццо и уставленный башенками, словно золоченая шахматная доска иной жизни, я сказал своей жене – родившейся в Америке дочери еврейских иммигрантов, – что счастливы те, кому открываются очертания судьбы.
Мысли о писательской судьбе не оставляли меня и на следующий день, когда мы с Кэрен дошли пешком из нашего незатейливого Больяско до его вальяжного соседа, Нерви, самого последнего пригорода Генуи к востоку от городской черты. Мы спустились по Виа Аурелия до пустого Пит-Бара. Позади осталась обветшалая вилла, утонувшая в тенистом парке. Свернув налево в сторону моря, мы обошли стороной бывшее здание железнодорожного вокзала, теперь превращенное в частную резиденцию, с одичалым садом, где с ветвей свисали перезрелые, пылающие плоды хурмы и выпотрошенные, забытые баклажаны. Мы прошли мимо небольшой бухты с галечным пляжем, антикварными шлюпками и заколоченным досками кафе. Два смуглых смотрителя мелкой флотилии, устроившиеся на ближайшей скамейке в глубокомысленных позах, были настолько поглощены решением вопросов мира и войны, что едва ответили на наши осторожные приветствия. Мы поднялись по ступенькам, и тут нашим глазам открылась знаменитая в Генуе и ее окрестностях набережная – приморский парадиз местных фланеров, passagiata al mare.
Пассаджата тянется вдоль моря на протяжении полутора километров, упираясь в старый порт Нерви. Когда мы в первый раз гуляли там, солнце уже садилось над морем. Изящно одетые итальянцы, многие из которых выгуливали собак и собачек разных пород, размеров и мастей, фланировали или толпились вокруг скамеек, обращенных к морю. Мимо нас проносились поезда – ртутные градусники международных экспрессов и резиновые грелки электричек. Пассаджата построена на отрогах скал и руинах средневековых крепостей и стен. Узкие ступени с веревочными перилами спускаются к бухточкам с изумрудной водой, цвет которой, как принято теперь говорить на Ривьере, обязан своей насыщенной голубизной уровню загрязненности Средиземного моря. Насадив катышки хлеба на крючок, рыболовы забрасывали длинные удочки в море. Разносчики-берберы с изможденными лицами предлагали прогуливающимся дамам и господам свои обычные товары – кожаные сумки и ремни, компакт-диски. Древние пинии нависали над водой, скалами и виллами. Ресторанчики с розовыми скатертями были похожи скорее на венские кафе (только без «режущих душу скрипок», как у Бунина в «Генрихе»), чем на генуэзские траттории. По правую руку от нас остался подземный переход к новому вокзалу, а по левую – Hotel Ristorante Marinella, куда любовники убегали с набережной. Было жарко, несмотря на пополуденный час в октябре. Укрытая от ветров, прорезанная между солнцем и стеной скал, пассаджата была подобна приморскому парнику, горячечной мечте северянина.
Мы подошли к месту, где дорога резко поворачивает, а потом спускается в порт. «Look, Sholem Aleichem», – громко сказала Кэрен. И указала на табличку, вмурованную в выпуклую скалистую стену. Прямо над стеной возвышался живописный особняк, выкрашенный в персиково-палевые тона. Я вытащил из кармана блокнотик и переписал текст с памятной доски: «А ricordo dei lunghi anni di soggiorno a Nervi del brilliante scrittore in lingua Yiddish Shalom Rabinovitz in arte “Sholem Alejchem” (1859–1916)». Табличку повесили только в 2003 году! Между тем вокруг меня собралась кучка зевак: две растрепанные итальянки с ревущими в колясках детьми, группа сильно намакияженных старух в меховых манто и два поджарых старика в пиджаках дорогого пошива и шейных платках, а также молодая женщина с нервным шпицем на длинном поводке. Любопытствующие явно были в равной степени озадачены иностранцем, который прилежно переписывал слова, высеченные на памятной доске, и самой доской, которую они, кажется, не замечали до этого. В «память о долгих годах», которые «замечательный идишский писатель» провел… в Нерви?
Выяснилось, что городок Нерви был важной координатой в жизни Шолом-Алейхема. Осенью 1908 года, после того как Шолом-Алейхему поставили диагноз туберкулез легких, он переехал в Италию вместе с женой Ольгой и дочерьми. В то время Нерви считался идеальным местом для легочных больных. В период с 1908 по 1913 год писатель проводил холодные месяцы в Нерви, а остальную часть года – в «волшебных» горах Швейцарии и на курортах Шварцвальда в Германии.
Еврейская община в Генуе была небольшой и состояла почти целиком из сефардских евреев. В зимние месяцы Шолом-Алейхем жил в полной изоляции от идишской среды. Итальянцы же воспринимали писателя и его семью как «русских». Еврею в России и русскому за границей, вдалеке от дома, Шолом-Алейхему удавалось здесь плодотворно работать. Эти европейские годы были временем растущей славы, особенно среди русскоязычных писателей и читателей. «Хорошие» годы были прерваны началом Первой мировой войны; Шолом-Алейхем уехал в Соединенные Штаты, где умер в 1916 году.
Хотя Шолом-Алейхему была по душе атмосфера городка Нерви и лигурийские морские пейзажи, он довольно плохо переносил контраст между теплыми, солнечными днями и холодными ветреными ночами. В книге «Мой отец, Шолом-Алейхем» (1968) Мария Вайфе-Гольдберг вспоминала первую зиму в Нерви:
Ночи в Нерви были агонией, по причине того, что кашель не позволял ему спать. <…> На столике у постели лежала книга, которую клали туда каждый вечер, а рядом стоял стул для того, кто сидел с ним и читал, пока он не засыпал. Обычно это был сборник рассказов его любимого писателя Чехова в русском оригинале [Waife-Goldberg 1968: 247].
«Идишский Чехов»… Так Шолом-Алейхема называли в России, и он не мог не знать об этом сравнении. Шолом-Алейхем писал на чистейшем литературном русском языке и, так же как его младшие современники Давид Айзман (1869–1922) или Семен Юшкевич (1868–1927), мог бы стать видным еврейско-русским писателем, если бы ему не было суждено стать великим идишским. Он впитал многое из русской литературы, особенно Гоголя и Чехова. К тому времени, как Шолом-Алейхем обрел широкую читательскую аудиторию в России, Чехов, почти его одногодок, уже ушел из жизни. Он умер на немецком курорте в Шварцвальде, от того же легочного заболевания, которое позднее привело Шолом-Алейхема в Германию и Италию.
Живя в такой близости от места, где Шолом-Алейхем провел в общей сложности несколько лет, я невольно задумывался о судьбе писателей, покинувших Россию. Моя жена улетела обратно в Бостон, а я остался еще на две недели в Больяско. Мне предстояло отчасти перевести, а отчасти отредактировать «Autumn in Yalta: A Novel and Three Stories», второй сборник прозы Шраера-Петрова, изданный в США [Shrayer-Petrov 2006]. Дитя эмиграции и трансъязычия, я невольно пришел к выводу, что памятная доска, которую моя жена увидела во время прогулки по пассаджате в Нерви, была неким знаком судьбы, ключом к экзилическому пазлу. «Прозревший» ключ не «ломал», но открывал «замки» моей жизни – жизни сына, редактора и переводчика Давида Шраера-Петрова[47]. Этот ключ отпирал двери диалога еврейско-русских писателей с Чеховым, раскрывал тайны тех рассказов об изгнании, которые обретали свои окончательные англоязычные очертания под кончиками моих ударяющих по клавиатуре пальцев.
* * *
Двойное имя поэта, прозаика, драматурга, переводчика – и одновременно врача и ученого-медика – Давида Шраера-Петрова отражает существо его жизни в литературе. Шраер-Петров родился 28 января 1936 года в Ленинграде (Санкт-Петербурге) в еврейской семье. В середине 1920-х годов родители Шраера-Петрова (отец – инженер-автомеханик, мать – химик) переселились из бывшей черты оседлости в Ленинград. Происходя от литовских раввинов (по матери) и мельников Подолии (по отцу), в детстве и отрочестве он в доме бабки и деда со стороны отца слышал живую идишскую речь. После эвакуации в 1941 году из Ленинграда вместе с матерью будущий писатель провел три года в селе Сива в Пермской – тогда Молотовской – области на Урале. (Этим опытом пронизан написанный в Америке роман «Странный Даня Раев».) В 1944 году, после снятия блокады, он вернулся в родной город. Еще в послевоенные годы он обращается к вопросам, которые определят потом его судьбу: принадлежат ли евреи России? Неотвратима ли полная ассимиляция?
Поступив в медицинский институт в 1953 году, уже после того, как параноидально антисемитская механика «дела врачей» была остановлена смертью Сталина, Шраер-Петров к середине 1950-х годов заявил о себе как поэт и переводчик на ленинградской литературной сцене. Он был одним из основателей «промки» – теперь уже легендарного литературного объединения при Дворце культуры Промкооперации. В конце 1950-х – начале 1960-х годов Шраер-Петров участвовал в переводческих семинарах Татьяны Гнедич и Ефима Эткинда. По совету влиятельного Бориса Слуцкого молодой поэт взял псевдоним Давид Петров, образованный от имени своего отца (Пейсах – Петр)[48]. Этот традиционный ассимиляторский жест не облегчил судьбу стихов Давида Шраера-Петрова в СССР; публикация его первого поэтического сборника была остановлена в 1964 году в Ленинграде после процесса Иосифа Бродского, с которым Шраер-Петров был дружен в те годы. В советские годы он приобрел известность главным образом как переводчик, особенно литовских и югославских поэтов.