Сборник
Архив еврейской истории. Том 12
4. «Боёвцы орудуют»…
В то же время деятельность «Боя» и входивших в него писателей не оставалась без внимания со стороны надзирающих органов. Наиболее ранний документ, который об этом свидетельствует, относится к 1935 году. Это показания украинского писателя Григория Эпика (1901–1937).
Эпик, исключенный из партии и арестованный 5 декабря 1934 года, вскоре после убийства Кирова, оказался духовно надломлен обрушившимися на него бедами и, в отличие от его арестованных вместе с ним товарищей по ВАПЛИТЕ, не сопротивляясь, подписал то, что от него требовали, – признание в принадлежности к мифической националистической и террористической организации, готовившей покушения на руководителей партии и правительства Украины.
А потом было его письмо на имя главы НКВД УССР В. А. Балицкого, в котором он не только раскаялся в злонамеренных планах, но и призвал расстрелять всех «террористов» (то есть себя и недавних соратников) как «бешеных псов»; приговор – десять лет тюремного заключения на Соловках, и рукопись благонамеренных «Соловецких рассказов», которую, с уверенностью, что она принесет «очень много пользы», он отправил в Москву печально известному своим деяниями, в том числе на Соловках, Н. И. Ежову; внезапное пробуждение и новый приговор всем 17 подельникам, на этот раз расстрельный, в октябре 1937 года, приведенный в исполнение в печально известном карельском урочище Сандармох[52].
Конечно, зная все это, трудно всецело доверять тому, в чем «признался» Эпик, пожелав «дополнить» данные им ранее показания «сведениями о связях между нами и еврейскими националистическими поэтами и писателями и о нашей совместной контрреволюционной] работе против партии и Соввласти»[53]. Не вызывает сомнения, что делал он это не по собственной инициативе. Идея объединить в одну преступную группу украинских и еврейских националистов всегда соблазняла чекистов[54]. На ту же тему они истребовали письменные показания и у арестованного украинского писателя Ивана Кириленко (1902–1938)[55], но ответственный секретарь и парторг Союза советских писателей Украины, автор производственных плакатно-идеологических повестей и романов в этом смысле ничего особенно интересного не сообщил[56], кроме того, что «враги советской власти объединялись, игнорируя национальную принадлежность»[57]. О «Бое» и ВАПЛИТЕ, в отличие от находившегося в самой гуще Эпика, он знал и написал мало. Но если даже последний подыгрывал следователям, это не означает, что все сообщенные им факты не имели места; другое дело, как их трактует узник:
Тесная связь на почве <…> контрреволюционной] борьбы установилась между нами со времени организации к[онтр] революционного] «ВАПЛИТЕ» и его филиала в Киеве «Бой» – контрреволюционной] организации еврейских националистов, поддерживавших и проводивших принцип объединённой и совместной к[онтр]р[еволюционной] борьбы украинских и еврейских националистов против партии и Соввласти. Связь, установленная с 1926 года, укреплялась и росла, пройдя все легальные этапы (ВАПЛИТЕ, [ЛИературний] Ярмарок, «Пролпфронт» – также имевшую свой еврейский филиал), легальной к[онтр] р[еволюционной] борьбы и не прекращалась вплоть до моего ареста.
Группа «Бой» в Киеве была создана В. Фельдманом[58], входившим в актив ВАПЛИТЕ по предложению руководства ВАПЛИТЕ. Связь между «Бой» и ВАПЛИТЕ осуществлялась через Фельдмана и Л. Квитко, также члена ВАПЛИТЕ, «Пролпфронта» и т. и.
В группу «Бой» входили: Квитко, Д. Волкенштейн, Винер, Ноте Лурье, Нистер и друг[ие]. Активно поддерживали ее: [Генах] Казакевич, Хана Левина, Хаим Гильдин и сочувствовали Вевьюрко, Перец Маркиш и друг[ие], которые были близки к ВАПЛИТЕ и «Бой» идеологически как в период их существования, так и после, вплоть до 1935 года[59].
Ряд сообщенных Эпиком фактов (об участии Д. Фельдмана и Л. Квитко в ВАПЛИТЕ, Пролитфронте и их изданиях, о лицах, входивших в «Бой») подтверждаются другими свидетельствами и приводились выше; некоторые его утверждения (о том, что «Бой» был создан по предложению руководства ВАПЛИТЕ и был его филиалом в Киеве) вызывают сомнения. В приложении к тексту своих показаний Эпик дает также подробные характеристики восьми членов «Боя», которых он знал лично либо со слов других. Большинство из этих характеристик, вне зависимости от их достоверности, имеют характер доносов и для чекистов представляли «оперативный интерес». Судя по пометам на документе, сотрудники НКВД наводили справки об этих лицах: кто и где находится, арестован, умер и т. п.[60]
Похоже, показания Григория Эпика явились весомым импульсом для возникновения агентурного дела «Боевцы» и, во всяком случае, для более пристального внимания к организации «Бой». Хронологически эти показания предшествуют двум упомянутым в самом начале обширным агентурным донесениям о нем агента «Канта», которые, видимо, также писались им «под заказ».
Первое из них, датированное 26 октября 1938 года, озаглавлено «О евсекции Союза советских писателей Украины» и представляет собой подробный (25 страниц машинописи!)[61] обзор истории литературных группировок в еврейской литературе до создания ССПУ и еврейской секции в нем. О тональности этого нарратива дает представление уже начальный абзац:
Во время гражданской войны хозяевами еврейской литературы (и культуры вообще) остаются буржуазные писатели – интеллигенты: Бергельсон, Квитко, Гофштейн, Маркиш, Добрушин, Литваков и другие. Существует даже в Москве националистический евр [ейский] театр на древнееврейском языке…[62] Вокруг всей этой «культуры» топчутся и хозяйничают нэпманы, сионисты, бундовцы, екаписты (члены Еврейской коммунистической партии Поалей Цион. – Е. М.) и творят свое гнусное дело…[63]
Чувствуется, что автор знает, для кого он пишет и для чего. Свой обзор «Кант» начинает с уже упомянутой группы писателей, объединившихся вокруг журнала «Штром», подчеркнув, что журнал этот «резко выступает против настоящей марксистской критики, против реализма в литературе, за символизм, мистицизм и тому подобные антипролетарские течения в литературе», попутно заклеймив «шовинистические ультранационалистические произведения», которые в нем печатались, в частности «Песнь моего равнодушия» Давида Гофштейна, и его самого за подписание «гнусной декларации о гибели еврейской культуры в советской России и в защиту древнееврейского языка», за отъезд из СССР в Палестину в 1925 году[64], участие в деятельности сионистских организаций и т. п.
От этой «националистической литературной группировки», по словам «Канта», тянутся нити к другой группировке, «еще более подлой, открыто контрреволюционной, троцкистской литературной организации “Бой”»[65]. Основываясь, как он сам пишет, на ряде «документов»: протоколов, деклараций, полемических статей в периодике и писем в редакцию, «Кант» рисует такую картину ее деятельности:
Троцкист Фельдман, работавший в то время в издательском деле в Харькове, получает от своей подпольной троцкистской организации поручение – произвести диверсию в еврейской советской литературе в то время уже окрепшей с приходом в нее таких одаренных писателей-реалистов как Фефер и других. В то время уже развивают свою деятельность и организации пролетарской литературы – РАПП, ВУСП и др.
Прохвост и проходимец Фельдман ищет себе подходящих «кадров» – чтобы бросить их в атаку против пролетарской литературы и ее организаций, и он быстро находит и сколачивает свою группу. Кто же является его кадрами?[66]
Далее «Кант» сообщает, что Фельдман вербует «свои» кадры главным образом в Киеве, называет большей частью уже знакомые нам имена с крамольными (с точки зрения адресатов своего донесения) дефинициями-характеристиками: «националисты-символисты Н. Лурье, бывший бундовец Л. Резник, тоже выходец из националистической партии “Бунд” Д. Волкенштейн, писавший когда-то против большевиков-“варваров” Фининберг, критик и электрик (очевидно, эклектик. – Е.М.) Винер, зять Лурье» и т. п. И прибавляет:
Всех этих писателей объединяет их ненависть к пролетарской литературе <…> и к новым людям из массы, пришедшим в литературу. Они вообще не считают литературой все то, что ориентируется на жизнь и на действительность. Они провозглашают искусством только то, что витает в облаках и остается непонятным для широких кругов советской общественности: символизм, импрессионизм, формализм и с иронией относятся к марксистской критике[67].
В сущности, «Кант» не только сообщает информацию о круге фигурантов будущего агентурного дела, подчеркивая, что они неслучайно являются выходцами из буржуазных еврейских партий и организаций, которым коммунист Фельдман нужен лишь в качестве «красной вывески», но и фактически формулирует идеологическую основу для него. Третий раздел его донесения озаглавлен «“Бой” ликвидирован – “Боевцы” орудуют»; и эту мысль о том, что и после формальной самоликвидации «Боя» и перехода большинства его участников в ВУСП последние, несмотря на свои заверения, не порвали со своим прошлым, он то и дело подчеркивает, выискивая в их произведениях, не ставших «истинно-советскими», «рецидивы национализма и символизма» и приводя примеры того, как боевцы оказывают поддержку друг другу.
Злонамеренность «Кант» видит и в том, что бывшие члены «Боя» со временем начинают пробираться в руководство евсекции ВУСП, а затем и в Бюро еврейской литературы Союза советских писателей Украины (ССПУ), в чем, по его мнению, помимо бесстыдной лести и демагогии, им помогают близорукость писателей-коммунистов, в частности Фефера.
Такими и всяческими другими путями им, в конце концов, удается продвинуть в руководство Н. Лурье и Резника. Тут в первую очередь вина ложится на Фефера, до последнего года бывшего «самодержцем» в руководстве еврейской литературой в УССР. Он должен был не забывать ни на минуту, что люди эти очень малозначащи, как писатели, и что они бывшие члены троцкистской литературной] организации[68].
Упрочивая представление о Фефере как о негодном и недальновидном руководителе, «Кант» далее шельмует лиц, под влиянием которых он находится. В одном ряду с боевцами – Лурье, Резником и Волкенштейном – появляется и «ныне разоблаченный враг», заведующий секцией литературы ИЕПК Макс Эрик (Соломон Лазаревич Меркин; 1897–1937). Как и Винер, недавний эмигрант, он характеризуется «Кантом» как «человек абсолютно беспринципный, чудовищный лицемер, шкуродер, льстец, заворачивающий всеми делами литературы», а в прошлом – «сионист… сын крупного богача, бывший польский офицер, участвовавший в походе белополяков на СССР»[69] (последнее обстоятельство, похоже, ложный слух или заведомый оговор, ибо в этом Эрика не обвиняли во время следствия даже чекисты)[70].
Сетованиями на заблуждения и безответственность Фефера (а заодно и хулой в адрес других руководителей евсекции ВУСПа – Хаима Тильдина и Ицика (Исаака) Гринзайда); на возвеличивание Макса Эрика и слишком активную роль в литературной жизни Лурье, Волкенштейна и Резника, чьи мнения о коллегах-писателях и их произведениях безоговорочно принимаются редакторами; на слепоту и отсутствие реакции на «сигналы» прессы и общественности секретаря бюро евсекции ССПУ Авраама Гонтаря; и на националистические настроения, распространившиеся в последнее время среди еврейских писателей Украины, заполнены несколько страниц донесения «Канта», а его заключение, касающееся «Боя», звучит как призыв к действию:
Вывод напрашивается такой: троцкистский «Бой» ликвидирован, но его бывшие члены остались хорошо сколоченной группой и еще не отказались от претензий на руководство еврейской литературой в УССР[71].
Призыв этот, похоже, был услышан: не прошло и недели после получения этого донесения, как было заведено агентурное дело, с ними связанное; но на этом изыскания «Канта» по истории группы «Бой» не заканчиваются. 3 января 1939 года от него поступает новое донесение, озаглавленное «Бой – Антена»[72]. В нем он опять задается очередными вопросами по теме: «по чьим установкам Фельдман организовал “Бой”» (и цитирует его письмо с признанием в принадлежности троцкистам); «почему именно, сколачивая эту организацию, выбор Фельдмана пал на таких людей, как Лурье, Резник, Фининберг, Ойслендер»; и подтверждает их антисоветские взгляды выдержками из их произведений и выступлений. Вывод, которым делится агент, для него очевиден: «Все эти письма и высказывания делают для нас донельзя более ясным и цели организации “Бой – Антена” и политическую суть ее личного состава»[73].
Те, кто не знаком с нюансами карательной политики сталинского режима в конце 1930-х годов, но помнит, с какой легкостью фабриковались дела в эпоху Большого террора, когда нужное «признание» следователи НКВД выбивали у заключенного, а при невозможности это сделать не останавливались и перед «тотальным подлогом» (это когда и протоколы допросов, и подписи под ними попросту подделывались)[74], наверняка будут удивлены тем, с какой основательностью и тщательностью они действовали в данном случае. И это не случайно. Выше уже упоминалось о «бериевской оттепели». Этот период (с ноября 1938 года по май 1939 года) был связан не только с некоторой либерализацией режима и свертыванием Большого террора. Постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 года «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия» и дублировавший его приказ наркома внутренних дел СССР Лаврентия Берии № 00762 от 26 ноября того же года наложили запрет как на все массовые операции, так и на упрощенный порядок следствия и судопроизводства (санкционированные в свое время Политбюро ЦК ВКП(б)), а также ликвидировали внесудебные органы, в том числе пресловутые «тройки», и обязали органы прокуратуры впредь строго придерживаться требований Уголовно-процессуального кодекса[75].
Более того, решив прекратить практику «чисток», то есть массовых репрессивных акций против отдельных социальных и национальных групп населения страны, Сталин обратил ее против самих же «чистильщиков» – сотрудников НКВД, – которые обвинялись в перегибах, в том, что вместо качественного и полного расследования преступлений они ограничивались получением признательных показаний, запустили агентурнооперативную работу, фальсифицировали следственные документы и т. п.[76] Таким образом, вождь взвалил всю ответственность за «нарушения социалистической законности» во время массовых репрессий на исполнителей, преимущественно среднего и низшего звена, на которых и обрушился главным образом «карающий меч», оказавшийся в руках их недавних соратников.
Судя по опубликованным не так давно стенограммам и протоколам партийных собраний и оперативных совещаний управлений НКВД УССР в 1938–1939 годах[77], такой неожиданный поворот вызвал в чекистской среде недоумение и растерянность. А необходимость срочно перестроиться, о чем говорится во всех подобного рода документах, побуждала, помимо всего прочего, остерегаться и перестраховываться. На этом фоне и начиналось дело «Боевцы»…
5. «Антисоветская группировка в еврейской писательской среде»…
Собственно, речь идет об агентурном деле № 15, как оно значилось под грифом «Совершенно секретно» в агентурном фонде 1-го спецотдела НКВД УССР, позднее в спецотделе «А» МГБ УССР, еще позже в учетно-архивном отделе КГБ при Совмине УССР, и наконец в Архиве Службы безопасности Украины, где дело это и было рассекречено 3 августа 2011 года.
Официально термин «агентурное дело» в делопроизводстве органов безопасности СССР появился в не столь уж давние времена. Как вид оперативного учета он был введен приказом ОГПУ в 1931 году. Согласно «Контрразведывательному словарю» (изданному для слушателей Высшей школы КГБ), агентурное дело заводилось на шпионскую резидентуру, на антисоветскую группу или организацию[78]. На отдельных лиц, за которым следили органы безопасности, заводилось так называемые дела-формуляры, в которых накапливались все данные, собранные о них агентурой, перлюстрированные письма, сводки наружного наблюдения и т. п. Дела-формуляры именовались также разработкой. В отличие от них, агентурное дело являлось разработкой на группу лиц, которых считали связанными общностью контрреволюционных взглядов и соучастием в одном и том же преступлении[79]. Кроме номера агентурные дела обретали еще «кличку» (зашифрованное название) и «окраску», обозначавшую политическую принадлежность фигурантов (говорят, что в учетных картотеках царской охранки ее обозначали карточками разного цвета, отсюда и происхождение термина). Окраски подучетного элемента включали наименование тех лиц, которые находились в поле зрения чекистов[80].
Как видно из постановления, вынесенного 4 ноября 1938 года начальником 4-го отделения II отдела УГБ НКВД УССР младшим лейтенантом Прохоренко и утвержденного начальником II отдела старшим лейтенантом Павлычевым, агентурное дело № 15 было зарегистрировано под кличкой «Боевцы» и по окраске – «троцкистская к-p». «К-p» или контрреволюция – это было расхожее наименование всех, кто был не согласен с политикой большевистской партии, троцкисты же были и более всего ненавистны.
Первоначально фигурантов у этого дела было только четверо: Исаак (Ицик) Фефер, Липа Резник, Давид Волкенштейн и Матвей (Мотель) Талалаевский, о которых было сказано, что они «в прошлом примыкали к различным антисоветским формированиям», а «в данное время проводят организованную контрреволюционную] деятельность в еврейской литературе, протаскивают троцкистскую контрабанду, ведут а[нти]с[оветскую] пропаганду»[81]. Но 17 февраля 1939 года было принято новое постановление, в котором констатировалось, что фигуранты разработки в своей организационной деятельности связаны также с Давидом Гофштейном, Хаимом Тильдиным, Мотелем Гарцманом, Исааком Кипнисом, Абрамом Каганом, Григорием Орландом, Григорием Полянкером, Файвелем Сито, Ривой Балясной, Натаном Забарой, Шлемой Лопатой, Шлемой Чернявским, Ханой Левиной, Пинкусом Нистером-Кагановичем (Дер Нистером. – Е. М.\ и на этом основании последние также должны быть приобщены к агентурному делу «Боевцы»[82].
Здесь обращает на себя внимание немаловажная деталь: в боевцы были зачислены и те, кто в действительности членами «Боя» не являлся, в частности Фефер, Гофштейн, Тильдин, Каган и Кипнис.
(Принадлежность последнего к «Бою», кстати, фигурировала наряду с прочими его прегрешениями в постановлении об аресте 10 лет спустя, 23 июня 1949 года, составленном майором ГБ В. Секаревым из 5-го Управления МГБ УССР, который о реальном составе организации, скорее всего, не был осведомлен. Но когда во время допроса следователь коснулся этого эпизода, Кипнис опроверг и свое членство в «Бое», и какое-либо другое участие в его деятельности[83].)
Получается, что, обладая уже значительным материалом по истории «Боя», сценаристы-разработчики агентурного дела и в новых условиях (пребывая «в тисках социалистической законности») отнюдь не считали нужным ограничивать себя рамками фактической истории этой организации.
В этом смысле бросается в глаза и резко возросшее число фигурантов – всего 18 человек, – представляющих большую часть ведущих еврейских писателей Украины. Судя по имеющимся в деле материалам, за короткий срок, прошедший между двумя постановлениями, ничего существенного на этот счет в нем не появилось. Зато обнаруживаются указания на то, что могло стимулировать киевских чекистов придать делу больший размах… В январе 1939 года о новой перспективной разработке они уведомили московское начальство, и полученный (3 февраля) ответ с просьбой ускорить присылку «справки по разработке антисоветской группировки в еврейской писательской среде»[84] говорит о явном интересе к нему Лубянки (уже ставшей площадью Дзержинского).
Однако четыре писательских имени – это группа, но никак не группировка… И в Киеве, очевидно, смекнули (если не получили прямое указание?), что круг фигурантов следует расширить. В дальнейшем он еще более расширялся (и варьировался). В справке о деле «Боевцы», направленной 2 июля 1939 года Н. С. Хрущеву, тогдашнему секретарю ЦК КП(б)У, заместителем наркома внутренних дел УССР Амаяком Кобуловым[85], харьковская группа среди прочего характеризуется «одной из составных частей антисоветской националистической организации еврейских писателей», куда, кроме возглавляющего ее Дер Нистера (П. М. Кагановича; 1884–1950), включены поэтесса Хана Левина (1900–1969), поэт и драматург Моисей Хащеватский (1907–1943), драматург и литературовед Ойзер Гольдес (Гольдесгейм; 1900–1996) и поэт Мендель Абарбанель (1886–1957) – «быв[ший] член Бунда, исключавшийся из ВКП(б) в 1937 году за продвижение троцкистов в ряды партии»[86] (подобные ярлыки сопровождали упоминание каждого имени); при этом последние трое отсутствуют в расширенном списке из 18 фигурантов дела «Боевцы», как и переводчик и драматург Эфраим Райцин (1903–1969), который пополнит харьковскую группу позже[87].
В этой же справке сообщается о том, что в Днепропетровске выявлена антисоветская деятельность еврейского писателя Меера Альбертона (1900–1947), который «группирует вокруг себя антисоветски настроенных писателей Шехтера, Бейлинова, Пустынского и других». Никого из них также нет среди лиц, фигурирующих в постановлении от 17 февраля 1939 года. Правда, в другом случае за Альбертоном все же закрепляется место «вожака» днепропетровской группы, но саму эту группу составляют вместе с ним только Марк Шехтер (1911–1963), русский поэт (но в молодости переводивший стихи с идиша, а возможно, и писавший на нем), и Иосиф Пустынский (1909-?)[88], а неведомый Бейлинов[89] больше вообще не упоминается.
Почему-то у Кобулова ничего не говорится о еще одном, «одесском», ответвлении «боевцев», о котором идет речь в предыдущей справке от 13 июня 1939 года, подписанной капитаном Павлычевым. В эту группу позднее определят пятерых местных литераторов: прозаика и критика Ирму Друкера (1906–1982), поэта и драматурга Айзика Губермана (1906–1966), поэта Самуила Гельмонда (1907–1941) и некоего Моисея Гитермана (1908-?) во главе с Нотэ (Натаном Михайловичем) Лурье (1906–1987)[90], уже именитым автором популярного и неоднократно переиздававшегося романа «Степь зовет».
Но по всему видно, что цель справки состояла отнюдь не в том, чтобы проинформировать руководство республики о реальном составе выявленной чекистами организации, что обнаружило бы довольно случайный набор имен, сгруппированных по географическому принципу, а в том, чтобы продемонстрировать «наличие глубоко законспирированного еврейского национал-фашистского подполья», которое значительно активизировало «свою антисоветскую деятельность за последнее время»[91]. Об этом говорится в самом начале, а затем, как бы в подтверждение серьезности еврейского писательского подполья, показаны нити, которые тянутся от него за пределы Украины:
Материалами следствия устанавливается тесная связь между руководящей группой националистической организацией еврейских писателей на Украине и аналогичной организацией, часть которой ликвидирована в БССР в 1938 году. Арестованный еврейский писатель Тейф Моисей, проживающий в Минске, показал в июне 1938 года о том, что на нелегальных сборищах антисоветской националистической организации, участником которой он является, от киевской организации еврейских писателей-националистов присутствовали Фефер, Гольдес и Друкер Ирма[92].
(В деле действительно имеется копия протокола допроса еврейского писателя Моисея Тейфа (1904–1966) от 30 июня 1938 года, из которого видно, что «показывал» он то, что от него хотели услышать, и потому, очевидно, одессит Ирма Друкер стал представителем киевской организации, а среди участников подполья, прибывших из-за границы, помимо эмигрантов Макса Эрика, Меера Винера и «перебежчика» из Польши Абрама Абчука, названы и реэмигранты: Давид Бергельсон, Давид Гофштейн, Лев Квитко, Перец Маркиш и Михаил Пинчевский. Сам Тейф с готовностью признал себя польским шпионом, а шпионская связь с Польшей, по его словам, «осуществлялась посредством так называемой “культурной связи” с еврейскими буржуазными газетами», издававшимися в Вильно и Варшаве, с Виленским еврейским научным институтом ИВО, и «таким путем осуществлялась связь и остальных к[онтр]революционных] организаций, московской и киевской»[93]. Характерно, однако, что когда получившие эти сведения киевские чекисты, проинформировавшие минских коллег о том, что указанные ими лица «разрабатываются как подозреваемые в участии в троцкистской группе среди еврейских писателей Украины», а «Фефер, кроме того, подозревается в шпионаже», попросили еще раз допросить Тейфа «под этим углом зрения»[94], то те в ответ сообщили (9 мая 1939 года), что Тейф от данных прежде показаний отказался и «связь с украинскими писателями отрицает»[95]. Последнее обстоятельство тем не менее не помешало Кобулову опираться на его показания.)
Дальше – больше: у еврейских писателей обнаруживаются воинствующие цели и радикальные методы борьбы, приписываемые большинству троцкистов и националистов предшествующего периода.
На этих совещаниях обсуждался вопрос о более активных действиях подполья – террористических методах борьбы, направленных против руководства ВКП(б) и советского правительства, новых вербовках с целью расширения состава организации. Это мотивировалось тем, что «еврейская культура в условиях Советского Союза обречена на гибель»[96].
В заключение, как и положено, следовало бодрое заверение в том, что дальнейшая разработка «участников антисоветской организации еврейских писателей-националистов и вскрытие деятельности организации» будут продолжены [97].
О том, в каком направлении шла разработка, видно из «Плана мероприятий по агентурному делу “Боевцы”», составленного 2 декабря 1939 года. Он, в свою очередь, явился откликом на «просьбу» руководителей «родственного» 2-го отдела НКВД СССР, обращенную к капитану Павлычеву. В «совсекретном» отношении, датированном 25 октября 1939 года, коллеги с Лубянки, выражая несомненный интерес к делу «Боевцы», просили прислать подробные справки на его участников, включая «компрометирующий материал, все связи, идущие на Москву и за кордон, а также характеристику агентуры… и… практические мероприятия по активизации разработки этого сионистско-бундовского подполья»[98].
В плане, реализация которого намечалась до 15 января 1940 года, во главу угла ставилось, что фигуранты агентурного дела «в прошлом являлись участниками бундовских и сионистских организаций», и далее как само собой разумеющееся утверждалось, что они «в 1921–1925 г.г. проводили антисоветскую работу под влиянием закордонных сионистских формирований». Это, по мнению автора доклада, вполне соответствовало ориентировке НКВД СССР о том, что «враг народа Троцкий в своей деятельности против СССР опирается на националистические и сионистские кадры»[99].
Из этого и исходили, полагая, что в дальнейшем должны быть выявлены «организационные связи» между киевской, харьковской, одесской и днепропетровской группами и их отдельными участниками; между этими четырьмя группами «с разрабатываемой группой еврейских писателей в Москве» (sic!); контакты с сионистами и троцкистами внутри СССР, также с троцкистскими и сионистскими закордонными формированиями; и в довершение намечалось «выявление разведывательной деятельности в пользу враждебных нам государств и, главным образом, Англии, Германии и Румынии»[100].
Конкретика включала задачи, которые ставились перед агентурой: ее намечено было ориентировать на выявление связей Фефера с троцкистскими и сионистскими элементами внутри СССР и за границей, на вскрытие его влияния на молодые писательские кадры; предполагалась и разработка жены Фефера, Рахиль Калиш, исключенной из рядов ВКП(б) за троцкизм. Самому «Канту» предстояло переключиться для более эффективной разработки бывших участников группы «Бой» и с этой же целью установить более близкие отношения с Лурье и Волкенштейном. Агентов «Северскую» и «Художника» планировалось направить на разработку Гильдина и его жены – артистки еврейского театра, имеющей близких родственников в Палестине. Речь также шла о вербовках новых агентов, в том числе в Харькове, Днепропетровске и Одессе, и об установлении за фигурантами политконтроля (что означало, помимо прочего, перлюстрацию их переписки), наружного наблюдения и т. п.
Все было обставлено очень солидно… Обстоятельный доклад на 13 машинописных страницах дополнял предыдущий, посланный 22 февраля, и должен был засвидетельствовать масштаб еврейского писательского подполья и размах работы по его разработке. Судя по справкам, приложенным к докладу, «подпольщиков-боевцев» стало на 11 больше, то есть 29[101], из них 16 – в Киеве, по пять в Одессе и Харькове и три – в Днепропетровске. В дальнейшем их число еще более возросло, в частности, за счет киевлян Натана Забары и Ривы Балясной[102].
В докладе подробно характеризуется состав всех четырех писательских групп «с ярко выраженной троцкистско-националистической окраской» и особенно подробно центральной, киевской. Ее идеологами названы И. С. Фефер, Д. Н. Гофштейн, X. М. Гильдин и Н. Г. Лурье; активными участниками: Д. И. Волкенштейн, Л. Б. Резник, М. А. Талалаевский, М. Д. Гарцман, И. Н. Кипнис, М. А. Зак-Аронский (сюда же, наверное, был бы причислен и невзначай потерявшийся М. Я. Пинчевский[103]); отдельно выделены молодые еврейские писатели, которые группировались вокруг Фефера: Г. М. Орланд, Ф. С. Сито, А. Ю. Гонтарь и Г. И. Полянкер.
Приведены и примеры активной деятельности «боевцев», выявленные агентурой. Речь идет о высказываниях Фефера и Квитко во время дружеского ужина киевских еврейских писателей с еврейскими писателями – делегатами шевченковского Пленума Союза писателей СССР, посвященного 125-летию Кобзаря (состоялся в Киеве 8 мая 1939 года). Первый заявил, что за последние годы еврейская интеллигенция потеряла «много культурных позиций» в связи с закрытием еврейских институтов, газет, школ; второй – о том, что «надо продолжать старые еврейские традиции в литературе, изучать историю своего народа и создавать такие культурные ценности, какие создавал наш народ на заре своего существования и в средние века», и т. п. То и другое выступление «присутствующими было воспринято как призыв к национальному объединению еврейской интеллигенции для борьбы за свою независимость»[104].
Отмечалось, что «особо оживленные толки среди разрабатываемых вызвало постановление СНК УССР от 17 июня 1939 г. о ликвидации еврейского вокального ансамбля (“Евоканс”)». Этот получивший признание и популярность музыкальный коллектив, созданный известным дирижером и композитором, выпускником Петроградской консерватории Иегошуа Шейниным (1890–1948), с 1931 года официально именовался «Государственной всеукраинской еврейской капеллой “Евоканс”». В 1934 году она получила звание «заслуженной», а ее руководитель стал заслуженным артистом УССР. Однако спустя пять лет ему уже ставили в вину формализм и «синагогальщину», а «Евоканс» был назван «очагом националистических извращений в области искусства». По этому поводу агентура фиксировала возмущение и антисоветские выпады фигурантов дела, в том числе заявление М. А. Талалаевского, что «это очередная уступка Гитлеру»[105].