Сборник
Архив еврейской истории. Том 12

Полная версия

Исследования

«Донесениями вновь завербованного агента “Кант”…»
Еврейские писатели под надзором спецслужб сталинского режима^[4]
Е. И. Меламед (Киев)

13 июля 1939 года начальник 2-го (секретно-политического) отдела Главного управления государственной безопасности НКВД УССР капитан госбезопасности Леонид Павлычев докладывал своему руководству:

Донесениями вновь завербованного агента «Кант» и другими агентурно-следственными материалами устанавливается наличие среди антисоветской части еврейских писателей Украины, глубоко законспирированного право-троцкистского подполья, руководимого еврейским поэтом, быв[шим] бундовцем, троцкистом Фефером Исааком Соломоновичем, который на протяжении последних десяти лет является бессменным руководителем секции еврейских писателей Украины и проходит по показаниям ряда осужденных участников право-троцкистской организации, как один из ее представителей в литературе^[5].

К тому времени и сама эта организация, и агентурное дело, заведенное для ее разработки, уже получили свое название – «Боёвцы». Между прочим, название это впервые встречается в обширной записке, одной из двух, которые, хотя и оформлены в виде агентурных донесений, скорее напоминают историко-литературные труды, правда весьма специфические. Их автором является упомянутый выше агент «Кант». О нем самом и о его донесениях речь впереди, но сначала о предмете интереса чекистов и «истории вопроса».

1. Сначала был «Бой»…

В своих записках «Кант» воскрешает историю одного из малоизвестных, а ныне и вовсе забытых еврейских писательских объединений Украины второй половины 1920-х годов. Его название – «Бой» (в переводе с идиша «стройка»^[6]) – до некоторой степени передает своеобразие той поры, когда творческие искания и идеологические приоритеты побуждали писателей – и украинских, и еврейских – к взаимному сближению и размежеванию, и они еще сами решали, с кем и на каких началах объединяться в различные литературные организации, группы и группировки.

И сближение, и размежевание происходило главным образом по линии «пролетарские и непролетарские писатели», большинство последних по тогдашней терминологии являлись «попутчиками», но на Украине под спудом зачастую оказывался и другой фактор: раскол между теми, кто стремился быть частью общего советского литературного процесса, и теми, кто ориентировался на его сугубо украинскую составляющую^[7].

Пролетарской считалась возникшая в 1922 году в Киеве, но недолго просуществовавшая группа «Видервукс» (‘Поросль’). В группу входили тоже в большинстве своем начинающие авторы, однако их лидер, поэт Ицик Фефер (1900–1952), был уже состоявшимся мастером слова, причем, что важно, слова понятного читателям из низов.

Но если члены «Видервукса» видели своих читателей прежде всего в рабочей среде и потому ратовали за массовость и доступность литературной продукции, то другая киевская еврейская писательская группа с характерным «конструктивистским» названием «Антена», чье рождение относят к 1924 году, уповала на более подготовленную и утонченную аудиторию, следуя в этом смысле традициям незадолго перед тем прекратившей свое существование Культур-Лиги. Эта крупнейшая еврейская культурно-просветительская организация 1920-х годов, которую Перец Маркиш уподоблял Третьему Храму еврейской цивилизации^[8], со всеми своими школами, курсами, гимназиями, народным университетом, равно как и музеями, театральными студиями, библиотеками и читальнями, создавала условия для образования и самообразования всем тем, кто к этому стремился, и тем самым способствовала повышению уровня еврейского читателя, слушателя и зрителя.

«Антена» имеет свою предысторию. Составившие ее костяк киевские писатели ранее, в 1922–1924 годах, группировались вокруг московского журнала «Штром» (‘Поток’), по сути, первого советского еврейского литературного периодического издания, основателями и редакторами которого были тоже киевляне: Иехезкел Добрушин, Арон Кушниров, Наум Ойслендер и Давид Гофштейн. С ним они связывали большие надежды, которые, однако, не оправдались; через два года журнал прекратил свое существование, так и не получив государственной поддержки^[9]. Позднее были и другие безуспешные попытки легализовать неформально сложившееся объединение уже в Киеве. Собственно, даже возникшая в конечном итоге «Антена», как выясняется, тоже нигде не была формально зарегистрирована, а ее декларация, которая воспроизводится в книге Абрама Абчука «Этюды и материалы к истории еврейского литературного движения в СССР, 1917–1927» (единственной работе о деятельности еврейских литературных групп и объединений в первое послеоктябрьское десятилетие, давно ставшей к тому же библиографической редкостью^[10]), в печати до того нигде не появлялась^[11].

Из декларации «Антены» между прочим выясняется ее родственная связь с украинской писательской организацией «Гарт» (‘Закалка’), в которой закалялись будущие классики украинской литературы: поэты Владимир Сосюра, Павло Тычина и будущий киноклассик, режиссер и сценарист Александр Довженко. Антеновцам «Гарт» импонировал и своим неприятием идеи массовости литературы, что неизбежно приводило к снижению ее уровня, и поддержкой развития литератур нацменьшинств^[12].

Следует также упомянуть о нескольких неудачных попытках, предпринятых украинскими властями, объединить всех еврейских писателей в рамках одной организации^[13]. Всех объединить так и не удалось. В итоге зимой 1927 года были образованы две организации: Ассоциация революционной еврейской литературы на Украине», основой которой стал «Видервукс», и «Бой», предтечей и основой которого сделалась все та же «Антена». Летом 1927 года в № 5/6 харьковского журнала «Ди ройте велт» (‘Красный мир’) были опубликованы декларации обеих организаций, причем инициативную группу, которая подписала этот документ со стороны «Боя», составили почти сплошь антеновцы: Наум Ойслендер, Давид Волкенштейн, Ноях Лурье, Эзра Фининберг и Липа Резник. И лишь одним из шести оказался «чужой», мало кому известный, а ныне и вовсе забытый харьковский литератор – прозаик, критик и переводчик Давид Фельдман (?-1937). Между тем именно он считается главным инициатором и организатором «Боя». Это загадочное обстоятельство, возможно, объясняется тем, что Фельдман был влиятельной фигурой в тогдашней столице Украины (редактором журнала «Ди ройте велт», директором библиотеки и архива ВУАМЛИН^[14], а в придачу секретарем парткома ДВУ – Державного видавництва Украши, то есть украинского Госиздата). Таким образом, ему было сподручнее представительствовать от имени «Боя», и он мог содействовать не только его легализации, но и реализации одной из его главных целей, которая, как говорил впоследствии на судебном заседании 26 марта 1939 года (о нем речь впереди) один из неформальных лидеров «Боя» Ноях Лурье (1885–1960), состояла в том, чтобы выпустить сборник произведений всех членов группы^[15]. Это предположение объясняет и другое, сделанное тогда же заявление Лурье, которое явно умаляет роль Фельдмана, а именно: «Фельдман примкнул к нашей группе, когда она уже сформировалась»^[16].

2. «По одному пути» с ВАПЛИТЕ…

Преемственность обеих групп – «Антены» и «Боя» – названия которых в начальный период зачастую пишут через дефис («Антена-Бой»), подчеркивается еще и тем, что «Бой» был тесно связан с родившейся уже после распада (в октябре 1925 года) «Гарта» и генетически близкой к нему ВАПЛИТЕ (Выьна академ!я пролетарсько! лггератури – ‘Свободная академия пролетарской литературы’), наиболее авторитетной литературной организацией на Украине в 1920-х годах, в которой собрались лучшие украинские писатели, в том числе бывшие члены «Гарта». Правда, в упомянутой декларации «Боя», весьма велеречивой и абстрактной, об этом прямо не говорится, а только констатируется необходимость «сделать соответствующие шаги к созданию тесного жизненного контакта с революционными украинскими литературными коллективами, идущими с нами по одному пути»^[17].

То, что «Бою» с ВАПЛИТЕ оказалось «по одному пути», вовсе не случайно. Несмотря на свое «пролетарское» название, она отличалась от других пролетарских объединений, опять-таки, неприятием массовой литературы и графоманства и была создана по инициативе украинского писателя Николая (Миколы) Хвылевого (Фитилева; 1893–1933), «основоположника настоящей украинской прозы» (акад. А. И. Белецкий)^[18], как лаборатория профессионального совершенствования и альтернатива официозным структурам с их невысокой требовательностью к качеству литературных произведений. В этом смысле ВАПЛИТЕ и «Бой» явно сходились. Ведь и для последнего, как подметил Дэвид Шнир, мастерство писателя значило больше, чем его политическая ориентация^[19].

Помимо близости эстетических и идеологических установок, в данном случае, несомненно, имело значение и то обстоятельство, что активным ваплитянином был Давид Фельдман. Кроме него в «академии» состоял и другой член «Боя», поэт Лев (Лейб) Квитко (1890–1952), принятый в этот своего рода закрытый клуб, кстати, одним из первых, 28 октября 1926 года^[20]. Его, как и другого еврейского поэта, Эзру Фининберга (1899–1946), отмечает современный украинский исследователь, «связывали с ваплитянами прежде всего человеческие и добрососедские отношения»^[21]. Но если Фининберг почему-то так и не сделался членом ВАЛЯЙТЕ, хотя его туда зазывали, то Фельдман и Квитко, как оказалось, были весьма вовлечены в ее деятельность. Оба активно сотрудничали в ее или близких к ней изданиях: журналах ВАЛЯЙТЕ^[22], «Литературный ярмарок» (формально он считался внегрупповым, но фактически в нем печатались бывшие ваплитяне)^[23], «Пролит-фронт»^[24] (о нем ниже), помещая там свои рассказы и стихи. Книги и того и другого издавались в «Библиотеке ВАПЛИТЕ», причем как на идише, так и в переводах на украинский язык^[25]. Фельдман, в свою очередь, переводил на идиш произведения своих собратьев-ваплитян из числа украинских авторов, включая того же Миколу Хвылевого^[26], а вместе с Квитко они составили и перевели антологию украинской прозы послеоктябрьского периода^[27].

«Бой», как и ВАПЛИТЕ, фактически противостоял главной писательской пролетарской организации Украины, каковой был ВУСП – Всеукраинский союз пролетарских писателей (в украинском оригинале: «Всеукрашська сшлка пролетарських письменниюв»), учрежденный в 1928 году с намерением объединить в нем всех лояльных к режиму литераторов (характерно, что образованная ранее «Ассоциация революционной еврейской литературы на Украине» вошла в него целиком в качестве еврейской секции) и для противодействия тем, кого власти считали носителями буржуазно-националистического начала. По сути, ВУСП представлял собой украинский аналог РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей), в который он входил, и как последний, пользуясь поддержкой властей, стремился монопольно контролировать все происходящее в литературной жизни республики. ВАПЛИТЕ, которая с самого начала подвергалась как шельмованию со стороны того же ВУСПа, так и острой критике со стороны официальных кругов, в 1928 году вынуждена была самораспуститься. На ее месте в 1930 году, по инициативе того же Хвылевого, возник «Пролитфронт» (то есть «Пролетарський литературний фронт»), выпускавший, как и ВАПЛИТЕ, одноименный журнал. Эта группа объединяла в основном харьковских писателей, стоявших на проукраинских позициях, причем, что интересно, в их числе был опять-таки Фельдман, возглавлявший еврейскую секцию «Пролитфронта»^[28]. Нападали на него не менее рьяно, обвиняя и в троцкизме, и в мелкобуржуазном национализме, и в антирусских настроениях, поводом для чего служили прежде всего публикации выступления самого Хвылевого. Его и ныне признают «одним из идейных лидеров укр [айнского] национал-коммунизма, возникшего вследствие сопротивления большевистской великодержавной политике»^[29]. Призывы Хвылевого «повернуться лицом к Европе» (ему даже приписывали лозунг «Геть вщ Москвы» («Прочь от Москвы»), хотя, как оказалось, именно таких слов в его памфлетах нет, а это скорее перевод его мысли в виде лозунга^[30]) повлекли за собой ответную реакцию. В январе 1931 года «Пролитфронт» был закрыт, а его лидер через несколько лет, после ареста своего друга, писателя Михаила Ялового, в знак протеста против преследований украинской творческой интеллигенции покончил с собой.

Большинство других ваплитян погибло в годы Большого террора. Это к ним прежде всего применим метафорический термин «розстрыяне вщродження» («расстрелянное возрождение»), употребляемый для обозначения жертв сталинизма, представителей украинской элиты 1920-х годов – писателей, художников, деятелей музыкального и театрального искусства, – ассоциируемый с названием известной антологии украинской литературы того же периода, составленной литературоведом и публицистом Юрием Лавриненко^[31]. Антология эта, оказавшая значительное влияние на мировоззрение украинских «шестидесятников», была впервые опубликована в 1959 году по инициативе и на средства издателя парижского журнала «Культура» Ежи Гедройца в серии «Библиотека “Культуры”» (Гедройцу же, кстати, принадлежит и формулировка названия антологии, возникшая в переписке с Лавриненко), а позднее книгу эту не единожды переиздавали в независимой Украине. И хотя с тех пор она была подвергнута ревизиям, которые выявили в ней немало недочетов, включая искаженную статистику писательских потерь за указанные годы^[32], к самому уже ставшему каноническим термину это отношения не имеет.

3. Кто не с нами – тот против нас…

К «Бою» судьба оказалась более милостива, хотя и эта группа подверглась остракизму за троцкизм и национал-уклонизм и тоже вынуждена была (в 1929 году) самораспуститься. Но в этот период – в конце 1920-х – начале 1930-х – и все другие писательские группировки, кроме уже упомянутого РАППа и ВОАПа (Всесоюзного объединения ассоциаций пролетарских писателей), были практически разгромлены или предпочли самоликвидацию. А после выхода постановления ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций» и они были расформированы. Взамен решено было ввести единую и монолитную структуру – Союз советских писателей, которая и была создана два года спустя.

Другое дело, чем это обернулось для отдельных членов «Боя» в ту пору, когда торжествовал принцип «Кто не с нами – тот против нас». По крайней мере трое из них написали покаянные письма и одновременно подали заявления о приеме в ВУСП.

(Это, кстати, было сделано в полном соответствии с указанным выше принципом. Как признал в ноябре 1951 года арестованный еврейский поэт Матвей (Мотл) Талалаевский (1908–1978), «условием приема в ВУСП было публичное осуждение литературной организации «Бой»^[33]. Талалаевский членом «Боя» не был – для этого у него недоставало еще литературной «продукции»^[34], – но его там считали как бы «подшефным», приглашали на литературные вечера, помогли поступить в Киевский евпедтехникум, в котором, согласно его же свидетельству, уже шла борьба против «Боя», и он, как и другой «подшефный», его сверстник, тоже молодой поэт Овсей (Шика) Дриз (1908–1971), встав перед выбором: быть со всеми или оставаться на обочине, предпочел быть со всеми и публично заявил об этом в печати.)^[35]

Давид Фельдман покаялся в письме, адресованном в евсекцию ВУСПа, на страницах харьковского журнала «Пролит» (то есть «Пролетарише литератур» – «Пролетарская литература», который был органом самой евсекции)^[36]. На двух журнальных страницах он детально, по пунктам (раскаяние должно было быть глубоким), разъяснил, как и когда для него «наконец, стали ясными идеологически вредные, оппортунистические и классово чуждые воззрения» в вопросах литературы, которых он в течение ряда лет придерживался, и в чем состояла его «зачастую вредная деятельность» в этой области:

И вот, признавая, что мои воззрения в вопросах литературы и моя общественная деятельность в области литературы представляют собою уклон от партийной линии и до конца их осуждая, я нахожу необходимым публично заявить следующее:

В 1927 г. по моей инициативе создано было литературное объединение «Бой», я тогда был троцкистом и это тоже было в интересах троцкистов создать на Украине «национал-культурное» неудовольствие правильной ленинской линией в национальном вопросе, проводимой тогда, как и теперь КП(б)У, в интересах троцкистов было создать организацию еврейских писателей, которая должна быть тесно связана с украинской писательскою организацией ВАПЛИТЕ, осужденной позже партией как националистическая.

Хотя эта моя антипартийная линия (троцкизм плюс национал-уклонизм) не была официально составной частью платформы «Бой», но характеристика «Бой» может быть только одной. Литературное объединение «Бой» объективно было антипролетарской, национал-уклонистской организацией в области еврейской литературы, отражавшей своим специфическим образом недовольство еврейской мелкобуржуазной интеллигенции правильной линией, проводимой КП(б)У в области национал-культурного строительства в еврейской среде^[37].

В том же номере «Пролита», на соседних страницах, помещено и письмо Нояха Лурье. Это его «пояснение» (датированное 25 февраля 1931 года) к ранее поданному формальному заявлению. Основной мотив автора тот же: дескать, сами того не желая, противопоставили себя ведомым партией пролетарским писателям и закономерно поплатились:

Хотя «Бой» был тесной группой и не ставил своей целью борьбу против пролетарской литературы, но все же факт выделения этой группы был выражением недоверия к пролетарской литературе и ее перспективам. То, что мы отделились в идеологически и художественно неопределённую группу, неизбежно должно было привести к отчуждению от пролетарского-общественного контроля и от партийного руководства. Это повлияло на творческую работу и часто приводило к ошибочным шагам^[38].

Актом отчаяния выглядит и «публичное разоружение» писателя и литературоведа Меера Винера (1893–1941), в 1926 году эмигрировавшего из Австрии в СССР и заведовавшего секцией литературы (позже – этнографии и фольклора) киевского Института еврейской культуры. Ранее Винер, активный член «Боя», на одном из литературных вечеров предостерегал, что ВУСП стремится контролировать всю литературную деятельность на Украине и что он не может иметь монополию над еврейской литературой^[39]. И вот теперь Винер тоже «раскаивался»…

Правда, недавний эмигрант уже понимал «правила игры»: в ту пору публичные покаяния сделались ритуалом. В то же время зачастую это была и та соломинка, которая позволяла остаться на плаву, то есть сохранить возможность жить и работать. 12 апреля 1931 года Винер выступил на заседании еврейской секции ВУСПа, признав свои ошибки и осудив и себя, и «Бой» за скрытую и открытую борьбу против ВУСПа, что, по его словам, служило помехой для развития пролетарской литературы. Решено было, что текст покаянного выступления Винера будет также обнародован в «Пролите», однако в журнале почему-то медлили с публикацией, отделываясь обещаниями. И хотя и после этого Винер в своих выступлениях продолжал каяться, этого оказалось недостаточно. В опубликованном в газете киевских коммунистов «Пролетарише фон» (‘Пролетарское знамя’) отчете «бригады» этой газеты, которая занималась проверкой деятельности Института еврейской культуры (знаменательно, что в том же году в название института будет внесено уточнение и культура станет не только еврейской, но и пролетарской), среди прочего отмечалось, что «М. Винер до сегодняшнего дня еще не выступил с критикой своих ошибок, как будто бы у него их не было»^[40]. Конечно, отмолчаться Винер не мог, тем более что упрек этот бросал тень и на сам институт.

В открытом письме в «Пролетарише фон»^[41] Винер привел выдержки из ранее переданного в «Пролит» текста и в очередной раз признал, что долгое время не понимал как роль ВУСПа, так и явные мелкобуржуазные позиции «Боя» и свою роль в организации. Это, по его словам, привело к тому, что он не боролся с правой опасностью «Боя», а своей принадлежностью к «Бою» сам представлял опасность.

Заодно Винер повинился еще и в том, что как руководитель литературной секции института не уделял должного внимания еврейской советской пролетарской литературе, и заявил, что отказывается от своей повести «Ele Faleḳs unṭergang» («Гибель Эли Фалека»), которая «по ряду признаков» является мелкобуржуазной.

Повесть эта была написана им еще в бытность Берлине в 1923 году, а издана в Харькове в 1929 году^[42] (ранее, в 1926 году, глава из нее была помещена в «Ди ройте велт»), причем Винер уже тогда сознавал, что это произведение, в котором отразились тревоги и переживания, испытанные им в юности (не случайно действие повести происходит на рубеже веков в Кракове, где в то время жил и сам автор), не подходит для публикации в СССР^[43]. 1929-й, «год великого перелома», как справедливо заметил Михаил Крутиков, был последним, когда такое модернистское произведение могло безнаказанно увидеть свет в советской печати^[44]. А в 1932 году на этот счет уже не могло быть никаких иллюзий, потому что это был не только период, когда страна мчалась на всех парах по пути индустриализации и коллективизации, но и когда пришел конец относительной свободе в литературе вообще и еврейской в частности и были установлены жесткие идеологические («пролетарские») нормы, пренебрежение которыми влекло за собой весьма суровые последствия. Для Винера это не могло не быть очевидно, и, отрекаясь от своего детища, прежде чем быть заклейменным за него, он, скорее всего, сыграл на опережение. В довершение автор письма настоятельно требовал от редакции «Пролита» объяснить причины умалчивания и сокрытия его самокритических пояснений^[45].

В итоге для Винера все обошлось малой кровью, хотя из Киева он счел за благо перебраться в Москву, где смог продолжить свою академическую карьеру на еврейском отделении литературного факультета Московского государственного пединститута им. А. С. Бубнова (ЕВЛИТЛО МГПИ). С 1935 года он заведовал здесь кафедрой еврейского языка и литературы^[46].

(Правда, жизнь этого нового очага еврейского образования, учрежденного в 1930 году по инициативе самого Бубнова, тогда наркома просвещения РСФСР, на базе расформированного 2-го МГУ, где ранее, с 1926 года, существовало ЕВЛИТЛО, и заменившего собой Киев как главный центр еврейской учености^[47], оказалась недолгой: в августе 1938 года новый нарком, пришедший на место отставленного и расстрелянного «врага народа» Бубнова, подписал приказ о ликвидации ЕВЛИТЛО («в связи со значительным сокращением числа еврейских школ и обучением учащихся на русском языке»^[48]), что означало, соответственно, и ликвидацию кафедры.)

Далее, с началом войны, Винер записался в одну из «писательских» рот Краснопресненской дивизии народного ополчения и через несколько месяцев сложил голову на фронте, под Вязьмой.

А вот Фельдману глубокое раскаяние не помогло; открытое признание в троцкизме, похоже, сыграло роковую роль в его судьбе. Детали, впрочем, не ведомы – известно только, что в начале 1930-х годов он тоже уехал в Москву, где, по некоторым данным, вернулся к издательской деятельности^[49] и сгинул там во время начавшейся кампании по искоренению троцкистов^[50].

Однако массовых репрессий против членов «Боя», как и в целом еврейских писателей Украины, до второй половины 40-х годов не было. Собственно, кроме Фельдмана из участников этой организации пострадал только Лурье, которого арестовали и судили по обвинению в принадлежности к мифическому «Украинскому бундовскому центру». Но ему повезло: процесс по этому делу – последнему массовому делу эпохи Большого террора на Украине – пришелся на «Бериевскую оттепель», то есть период относительной либерализации, которую связывают с заменой Н. И. Ежова на посту главы НКВД Л. П. Берией, и он был оправдан (и освобожден из-под стражи) в ходе судебного заседания Военной коллегии Верховного суда СССР^[51].