Самид Агаев
Дороги хаджа
Зиндан
Оказавшись за решеткой, Али, как это не странно, испытал некоторое умиротворение. Ему казалось, что теперь он стал на путь солидарности со своей безвременно умершей женой. Он даже почувствовал, что непрекращающаяся сердечная боль отступила. Али долго сидел в неподвижности, размышляя о том, что совестливый человек непременно должен страдать физически, оплакивая близкого. В этом смысле поминальный плач и ежегодные самоистязания по погибшим мученической смертью имамам Хасана и Хусейна были правильны. А когда-то он считал, что это ненужное преувеличение. Размышляя об этом, Али впал в оцепенение, забыв о времени и своем положении узника. Из этого состояния его вывел лязг засова. Али недоуменно взглянул на вошедшего надзирателя, который приложил указательный палец к губам, призывая к молчанию. Появление надзирателя и его совершенно неестественный жест удивили Али, но в следующий момент из-за его широкой спины выскользнула тонкая фигура, в которой он по запаху цветочных масел, узнал Ладу. Она вернула его к действительности. Али встал при ее появлении.
– Пять минут, – грубым шепотом сказал надзиратель, – только пять минут.
Он вышел, закрыв за собой дверь.
– Как тебе удалось? – спросил Али.
– Золото имеет власть над людьми, – ответила Лада, – ты же знаешь, что я женщина с достатком. Что случилось? Почему тебя арестовали
– Сегодня на городской площади я рассуждал о том, как следует встречать татар. Рядом оказался осведомитель. Меня вызвали к раису, а там я нечаянно признался в том, что этот город принадлежит мне. И вот я здесь.
Али развел руками.
– Ты выбрал, видимо, не самое удачное время для признания, – Лада покачала головой. – Что теперь сделать, чтобы тебя отпустили?
– Ничего не надо делать. Я хочу сидеть в тюрьме.
– Почему? Что за странное желание?
– Мне здесь почему-то легче, чем дома.
– Вот в чем дело. А я не сразу сообразила.
От открывшейся ей истины, Лада оказалась в затруднении. И она с чисто женским эгоизмом и непосредственностью спросила:
– А я? Что мне делать? Я рассчитывала на тебя, твою помощь, твои мудрые советы.
– Тебе нужно вернуться домой, к родителям, – сказал Али, – вот весь совет.
– Но я не хочу домой. Мой дом теперь здесь, в Азербайджане, в Нахичевани.
– Я должен тебя огорчить, – нехотя сказал Али. – Нахичеван теперь в руках монголов. Я узнал это от раиса. Также как и Гянджа. Я не знаю подробностей осады Нахичевани, но с Гянджой все было ужасно. Город разграблен и уничтожен, жители перебиты. Вероятно, Байлакан ждет та же участь. Я думаю тебе все же лучше вернуться домой, чем попасть в рабство монголам. Они хуже собак.
– А ты? – спросила Лада.
– Мне все равно. Поначалу я хотел отправиться в путешествие, совершить хадж. Но раз уж так вышло, тем лучше. Не изменить того, что записано в книге судеб.
Лада хотела что-то возразить, но в этот момент вошел тюремщик и заторопил ее.
– Я еще приду, – бросила, уходя, Лада.
Беглый
В городище был базарный день. Здесь не было торговых рядов в привычном понимании этого слова. Телеги, на которых привезли свои товары купцы и крестьяне из окрестных деревень, образовывали сложную геометрическую фигуру, между линиями которой бродили люди, собравшиеся на воскресную ярмарку. Всюду шла бойкая торговля: кожей, полотном, хлебом, просом, гречихой. На прилавках в изобилии лежали также мед, меха лесных зверей, деревянная посуда, различная утварь, седла, сбруи, и многое другое, что невозможно перечислить. Среди толпы выделялся высокий, плечистый человек. Он не был похож на смердов в худых зипунах, с волосами, стриженными под горшок по деревенской манере. Его лицо обрамляла русая, аккуратно подстриженная бородка, длинные волосы были сплетены в косичку и схвачены у затылка кожаным ремешком. О роде его занятий можно было догадаться – это был охотник. Несмотря на по-весеннему погожий день, на нем был заячий полушубок, который он в зависимости от погоды, мог носить мехом внутрь или наружу. На голове лисий треугольник, порты и онучи на ногах. Через плечо у него была перетянута переметная сума. Он подошел к торговке солью, купил мешочек и бросил в сумку. Охотник двигался по рядам, покупая необходимые ему вещи не торгуясь. С церковной колокольни донесся набат. Торговка, немолодая женщина, прибрав монеты, стала истово креститься. После сказала своему соседу, указывая на спину уходящего покупателя:
– Ишь нехристь, гляди Мотька, даже лба не перекрестил.
Ее слова услышал неприметный мужичонка, из тех, что слоняются на рынке без дела, смотрят товар, щупают, мнут, но ничего не покупают. Он встрепенулся и стал глядеть на «нехристя», в тот момент, разглядывавшего наконечники стрел. Наконец, словно что-то решив для себя, он торопливо ушел. Через некоторое время к базару подъехали несколько всадников. «Гля, гля, сам пожаловал», – поплыл испуганный шепоток по рядам. Это был местный тиун со своей дружиною. Давешний охотник, увидев всадников, весь как-то подобрался и попытался затеряться среди базарной толпы. Но это ему плохо удавалось, ибо его богатырскую фигуру было видно отовсюду. Тиун коротко распорядился, и двое из пяти дружинников спешились и направились к охотнику, расталкивая людей на своем пути, ни с кем не церемонясь. Охотник видел их, и уже понял, что они идут к нему. Но выбраться из толпы уже не мог. Недавнее желание затеряться в ней – было ошибочным, не помогло и лишило его маневренности. Он сделал вид, что разглядывает плетенные ивовые корзины, когда они подошли.
– Пойдем, ка, – сказал один из дружинников, беря его под локоть. – Посадник с тобой потолковать хочет.
– На что ему со мной толковать? – спросил охотник, оттягивая время и лихорадочно соображая как поступить.
Второй подступил с другого бока, говоря:
– Давай, давай смерд, воевода ждать не любит. Иди по-доброму, не жди, пока разгневается. Ложи корзину.
– Ладно, – покладисто сказал охотник.
Он повернулся, чтобы положить корзину на телегу. Но вместо этого, ловко и неожиданно надел ее на голову дружинника, да дернул так, что плетеная ручка, ободрав ему нос, оказалась под горлом. Второй дружинник принялся выворачивать ему руку, крича: «а ну подмоги, вяжи его, братцы». Но базарный люд не торопился на подмогу. Охотник свободной левой рукой нанес ему страшный удар под дых. Отчего дружинник, задохнувшись, упал на колени. Первый дружинник к этому моменту освободился от корзины, и потянулся за плетью, но тут же получил удар в голову. Охотник, бросив сумки, перемахнул через одну телегу, другую, выбрался из базарной толчеи, и побежал в сторону реки, за которой начинался лес. Но уйти от всадников ему не удалось. Куда человеку против лошади. Тиун с тремя оставшимися дружинниками быстро догнали его и обнажив мечи, вынудили остановиться.
– Вяжи его, ребята! – приказал воевода.
Когда связанного и избитого охотника привели на допрос. В палате сидел за столом дьяк, двое стражников стояли по бокам
– Развяжите, – приказал дьяк.
– Лучше не надо, – возразил один из конвоиров, – здоров бугай, когда брали, насилу сладили.
– Ладно, – согласился дьяк.
Он макнул перо в чернильницу и стал задавать пленнику вопросы. Охотник без утайки отвечал: кто таков, откуда, чей холоп, сколько лет. Покладистость узника вызвала у дьяка даже некоторую симпатию. Он поглядывала на него с благожелательностью, видя, что с ним не будет особых хлопот. Но, когда дошли до вопроса – в чем виноват, – дело встало. Дьяк быстро осерчал и повысил голос, пытаясь добиться у арестанта признания своей вины. Но узник твердил одно – невиновен. Его спокойные ответы, теперь напротив стали раздражать и выводить из себя дьяка.
– Ты что же хочешь сказать, – усмехаясь, говорил он, – что у нас невинных людей ни за что, ни про что на улице хватают и в острог тягают?
Пленник кротко улыбался и не отвечал на провокационные вопросы. В один момент открылась потайная дверь в стене, и в комнату вошли двое людей. При их появлении, дьяк и дружинники кинулись на колени. Это был посадник и его староста. Посадник, тучный человек в алом кафтане, сел на лавку. А староста остался стоять.
– Это он? – спросил посадник.
Староста подтвердил.
– Как зовут? – спросил посадник.
– Егорка, – подсказал дьяк.
– Не тебя спрашивают, – буркнул на него посадник.
– Прости батюшка, – виновато поклонился дьяк.
– Что же молчишь-то, ирод? – воскликнул староста. – Отвечай боярину.
– Так сказано уже, – молвил Егорка, – что же зваться-то попусту, не к добру это. Плохая примета.
Посадник вдруг захохотал, смех услужливо подхватили остальные.
– А ты веселый парень, – отсмеявшись, сказал посадник, – на волоске от гибели, а в приметы веришь. Молодец, люблю таких, может сладим с тобой. Скажешь мне все как на духу, да и отпущу тебя с миром. А не скажешь – пеняй на себя, в яме сгною.
– А чего ты от меня хочешь услышать? – спросил Егор.
Что-то в этом вопросе не понравилось посаднику, задело. В нем была какая-то дерзость, выражавшаяся в том, что смерд говорил с ним, как с равным. Но посадник до поры пропустил это мимо ушей. Он только что отобедал, выпил меда и находился в умиротворенном состоянии. Но спрашивать узника, как собирался поначалу передумал.
– Ну, скажи мне, – обратился он к дьяку, – что за ним, какие грехи водятся?
Дьяк, торопясь, схватил какие-то свои записи, но от волнения, читать не стал, а, сбиваясь, стал говорить по памяти:
– Кличут Егоркой, сын такого-то, из деревни такой-то. Пропал уж несколько лет как, вместе со своей сестрой. Недавно вернулись. Построили большой дом, не хуже княжеского. Работать не хотят, оброк, барщину выплатили за десять лет вперед. На вопрос – откуда деньги, ответить отказались. Сестрица вскорости исчезла. Обо всем было доложено тиуну. Сам смерд изъявил желание откупить себе вольную. Но тиун, почуяв неладное, приказал доставить смерда к себе для разговора. Егорку под конвоем повезли к тиуну, но по дороге он убег. Пойман вчера на рынке, спустя шесть месяцев после побега.
Выслушав доклад дьяка, посадник обратился к узнику со словами:
– Ну что скажешь в свое оправдание.
– Объясни боярин, в чем моя вина, и я тогда найду что сказать.
– Вина твоя, смерд, в том, что ты не явился по моему приказу.
– Человек не может быть виновен в том, что не явился на беседу к другому человеку, – спокойно ответил Егорка.
– Всякий другой человек не может. Но непослушание смерда – сиречь тяжкое преступление. Что ты на это скажешь, умник?
Посадник говорил спокойно, но дьяк, хорошо знавший своего хозяина, уже замечал косвенные признаки надвигающейся ярости. Умник сказал следующее:
– Когда мою сестру похитили печенеги, мои отец и мать пришли к тебе и бросились в ноги, моля о помощи. Но ты сказал им, чтобы лучше бы они следили за своей шалавой дочкой. С тех пор я не считаю себя твоим смердом.
– Это как же так? – процедил, едва сдерживаясь, посадник.
– Потому что если смерд принадлежит господину, то господин должен защищать его. Потому что право собственности накладывает обязательства.
Посадник вскочил с лавки, опрокинув старосту, сидевшего на другом конце.
– Мать твою! – взорвался он. – Я тебе покажу обязательства, да я тебе язык вырву за такие слова, пес шелудивый. В колодки его, батогами бить, розгами сечь.
Несколько минут он кричал, затем подскочил и, размахнувшись, ударил связанного Егорку по лицу. Дьяк сделал знак стражникам, и те, подхватив пленника, поволокли бедолагу вон.
– А язык? – напомнил, уточняя, дьяк, брызгая чернилами, чертя слова на бумаге.
– Что язык? – тяжело дыша, спросил посадник.
– Язык отрезать?
– Стоп, – вдруг сказал посадник, точно опомнившись, – верни его.
Дьяк бросился в коридор, по которому волокли Егорку, и того привели обратно.
– Егорка, – спросил посадник, – ведь ты не хочешь сгнить в яме заживо.
Охотник, удивленный переменой тона, взглянул на посадника, который был возбужден, но старался держать себя в руках. В его голосе даже послышалось некоторое участие.
– Не хочу, – согласился Егорка.
– Так отдай деньги, и иди с миром. Даю слово, отпущу тебя. И дом, что ты построил, верну.
– О каких деньгах ты толкуешь, боярин? – лицо узника было непроницаемо, но посаднику оно показалось насмешливым.
– О тех деньгах, что у тебя есть, с которыми ты вернулся из Персии. Уж не знаю, чем ты там занимался – торговал ли, грабил ли, убивал ли, но по всему видать казну ты привез хорошую. Дом поставил, не дом, а хоромы, княжеские палаты, оброк за десять лет оплатил. С барином своим знаться не пожелал. Сознайся, кого ты убил и ограбил.
– Никого я не убивал. Меня в Ширване обманом в рабство продали…
– А ты думал как? – перебил его воевода. – Смерд, он везде смерд. Куда бы ты ни подался, везде рабом будешь. А как же, так мир устроен. Так что же ты хочешь сказать, что в рабстве ты столько денег скопил?
– Ты, боярин, что хочешь, думай, а я ничего другого не скажу.
– Ну что же, – свирепея и повышая голос, сказал посадник, – уведите. Да всыпьте ему батогов, а завтра ко мне. И так будет каждый день. Или ты мне отдашь деньги или душа из тебя вон.
Когда Егорку вывели из комнаты, посадник приказал:
– В яму не сажайте его. Не ровен час, сбежит.
– Из ямы то? – удивился дьяк.
– Вот именно что из ямы. Вишь глазами-то зыркал, байстрюк. И здоровый черт. В Персии в рабстве был и сбежал. И отсюда сбежит. Ход пророет, с него станется.
Дьяк не стал упорствовать, а только спросил:
– Куда батюшка прикажешь его закрыть?
– Запри его во флигеле, – распорядился посадник, – к двери приставь двух человек. Пусть будет под рукой у меня.
Дьяк поклонился.
Заключение во флигель Егорка счел везением. Несмотря что приволокли его туда избитого батогами, он быстро пришел в себя, постанывая, поднялся и стал исследовать свое узилище. На это ушло несколько минут. Четыре бревенчатые стены. Под самой крышей было вентиляционное отверстие с размером в кулак, откуда проникал свежий воздух и солнечный свет.
Во всем была виновата Лада. Это она захотела выстроить в деревне такой же точно дом, как в Нахичеване. Егорка был против, советовал не лезть на рожон. Пожить, осмотреться, пока не утихнут пересуды, связанные с их возвращением. Но Лада поступила по-своему. Деньги у нее, как известно читателю, были. А отказывать она себе ни в чем не хотела. Собственно, свой расчет у Лады имелся. Отличный от Егоркиного, который был уже счастлив тем, что вернулся домой. Семья в сборе, любимое занятие – охота и достаток. Больше ему ничего и не надо было. А пожелай он жениться, любая, самая ладная и красивая девица согласилась бы придти к ним в дом. Лада же страстно желала иметь мужа и детей. И ее тоже можно было понять. Время, проведенное в неволе, подействовало на них совершенно по-разному. Егорка, ходивший в цепях, спавший на голой земле, делавший самую черную и тяжелую работу, испытавший более физические, нежели нравственные страдания, тем не менее, получив свободу и богатство – остался равнодушен к роскоши и излишествам. Лада же, с первых дней неволи, попавшая в царский дворец, несмотря на ее положение невольницы, не знавшая ни в чем недостатка, ни в еде, ни в питье, проводившая время в увеселении, когда они пели и танцевали, ублажая атабека – теперь не могла без всего этого обходиться. Она выстроила дом, который опалил завистью всех соседей. Семья Егорки принадлежала к сословию смердов – свободных крестьян. Но свобода их была понятием относительным. Они обязаны были вносить боярину подать, которая всегда была столь велика для них, что жили они бедно. Многие из смердов, чтобы свести концы с концами брали у боярина землю в пользование, что увеличивало размеры дани. Один неурожайный год, и смерд попадал в долговую кабалу. С Егоркой и его семьей этого не случилось, благодаря охоте. Дичь всегда спасала их от голода. И поэтому брать в пользование земельный надел не было необходимости. Когда Егорка вернулся из Азербайджана, то всеми своими действиями вызвал раздражение окружающих. К тому же он стал вносить подать за год вперед, что не могло не привлечь внимания воеводы, а затем и возбудить его алчность. Когда же Лада, не слушая никого, затеяла строительство большего дома в их нищей деревне, то их возненавидели даже те, кто находился до этого с ними в добрососедских отношениях. Всем было ясно, что дело нечисто. Тиун вызвал Егорку для разговора, а дальнейшее читателю уже известно.
Егорку отвели на допрос, на следующий день. Спрашивали, где прячет деньги. Били, подвесив за руки к крюку, вделанному в потолок. В конце допроса, когда дьяк, допрашивавший его и двое подручных, избивавших плетьми Егорку, валились с ног от усталости, в комнату вошел посадник. Узнав, что Егорка все еще молчит, сказал:
– Послушай смерд. Я даю тебе один день на раздумье. Потом я начну отрубать тебе конечности. Сначала одну руку, затем другую. Сначала одну ногу, затем другую. А напоследок вырву тебе язык, чтобы ты не только мне, но уже никому ничего не рассказал.
Весь следующий день Егорка провел, прощаясь с жизнью. Мысль о том, чтобы отдать деньги, чтобы сохранить ее, он отверг сразу. Потому что знал, что воевода все равно в живых его не оставит. Эти шальные деньги не принесли ему счастья. И Егорка дал обет своим богам, что в случае, если они спасут его и сохранят ему жизнь, тратить ровно столько, сколько понадобится. Был еще вариант раздать их бедным. Но это было бы перекладыванием ответственности с больной головы на здоровую.
Когда подошло время казни, и за ним никто не пришел, Егорка понял, что на небесах что-то пришло в движение, и стал уже по-настоящему верить в то, что сумеет спастись. Отсрочка была вызвана тем, что посадник был неожиданно вызван к князю. Егорка об этом знать не мог. Когда ему принесли еду – ковш воды и краюху хлеба, он спросил у охранника, почему за ним не пришли. Но сторож ответил, что это не его ума дело и закрыл дверь. Егорка сделал глоток воды, отщипнул кусочек хлеба. Кусать он не мог, боясь коснуться хлебной корки разбитыми губами.
При некоторой сноровке можно было заглянуть в окошко, ногами и руками, держась за полукруглые выступы бревенчатой стены. Продолговатое вентиляционное окошко было устроено под самым потолком. И поэтому, чтобы заглянуть в него, надо было выгнуть шею. Егорка так и сделал. В окошке был виден храм на холме, лес вокруг и часть двора с деревянными постройками. Долго находиться в таком положении было трудно, и узник осторожно спустился и лег, разглядывая потолок. Доски были прибиты плотно, но от времени рассохлись, из щелей торчала солома, которой утепляли крышу. Ломая голову, над тем, как устроить побег, Егорка вспомнил, как они бежали с Али из караван- сарая и улыбнулся. В следующий миг он услышал слабенькое тоненькое «кар-р». Пока Егорка, сдвинув брови, гадал, что бы это могло быть, «кар-р» повторился более настойчиво, можно даже сказать требовательно. Наконец, Егорка догадался поднять голову и увидел в окошке маленького черного, как смоль вороненка. Егор обрадовался так, словно встретил родственника. Называя его всякими ласковыми словами, Егорка отщипнул от краюхи и полез к окну. Вороненок, понятное дело, не стал дожидаться кормильца, тут же ретировался. Егор оставил хлеб в окне, и, сожалея, что спугнул птицу, вернулся на свое место. Через некоторое время он услышал шум крыльев, шорох. Вороненок вернулся, заглянул в отверстие, каркнул и улетел, держа в клюве хлеб. Егорка улыбнулся, кое-как улегся на полу, то есть нашел положение, при котором избитое тело болело менее всего, и заснул.
Вороненок прилетел на следующий день, и ситуация повторилась. Егорка угостил его хлебом, и тот улетел. Так продолжалось несколько дней. Егорка привык к птенцу и с нетерпением ждал его появления.
В этот день стражник, принеся, как обычно хлеб и воду, сказал: – Ну что, отдохнул. Готовься, завтра будем тебе кости ломать. Воевода вернулся. Дурень, отдай деньги, чай жисть милее.
Егорка промолчал. В этот день вороненок по обыкновению, забрав хлеб, через короткое время вернулся. Услышав неожиданное «кар-р», Егорка удивился. В карканье вороненка ему послышались новые нотки. Он решил, что птенец вернулся проститься с ним.
– Прощай, малыш, – сказал Егорка, – спасибо, что навещал меня.
Но вороненок не унимался. Он каркнул еще раз, затем еще. Тогда Егорка, раскинув руки и ноги, что твой паук поднялся к оконцу. Там лежал большой осколок стекла. Егорка поглядел на волю. Там в воздухе вороненок совершал сложные кульбиты. Егорка помахал ему и, взяв стекло, спустился, обдумывая значение этого неожиданного подарка. Ему было известно, что птицы, особливо вороны, сороки, и галки любят блестящие вещи. И тащат их в свои гнезда отовсюду. Может быть, вороненок отблагодарил узника, таким образом, за хлеб, за ласку, подарив ему дорогую для него самого вещь. К сожаленью, практического значения подарок не имел. С его помощью нельзя было совершить побег, прорезав стены. Ибо Егорка прежде бы состарился, скобля бревна этим осколком. Оставалось только перерезать себе жилы. Но Егорка был не из той породы, чтобы самому кончить жизнь. Во время этих размышлений из-за облаков на небосводе появилось солнце и сквозь щели под кровлей, а главное из окошка комнату пронизали солнечные лучи. Стекло забликовало солнечным зайчиком. Егорка поймал его в ладонь. Затем с недоумением почувствовал, что ладонь становится горячей, еще через несколько минут он ощутил ожог. Он наскреб соломенную труху, взял стекло большим и указательным пальцами и направил на нее. Вскоре она задымилась. Сообразив, наконец в чем дело, Егорка стал ползать по полу собирая все что могло гореть – крошки коры, кусочки деревянной стружки. Собрал все это в горку над дымящимся участком, продолжая держать над ним стекло, но солнечный луч сместился. Егорка пополз за ним, передвинув дымящуюся горку, откуда вырвался язычок пламени, затем другой. Тогда Егорка, не теряя времени, сгрёб воспламенившийся сор в ладони, поднялся к окошку и оставил костерчик там. Держась за выступ, стал дергать солому из кровли, из щелей в кровле. Солома в избытке и тяга свежего воздуха с улицы, пламя оживили так, что через короткое время языки его лизали крышу. Сам Егорка стянул с себя рубаху, намочил ее водой из ковша. А когда дымом заволокло всю комнату, лег и накрыл лицо мокрой рубахой. Деревянные боярские хоромы схватились мгновенно, словно их облили нефтью. Во дворе послышались истошные крики – пожар, горим, батюшки, спасайся! Когда прибежали за Егоркой, он, услыхав, как отворяют засов, притворился бездыханным.
– Кажись, угорел, – сказал один голос.
– Господи Иисусе, – ответил второй, – ежли помре, боярин шкуру с нас спустит. Бери его. Ох, тяжелый мерин. Потащили, давай, давай, волоком, волоком.
Егорку вынесли во двор и облили водой. Поскольку он не подавал признаков жизни, его оставили в покое. Во дворе царила неразбериха и путаница, к тому же все было в дыму. Один из дружинников остался над телом Егорки, а другой побежал за лекарем. Из конюшен стали выводить лошадей и те, ошалев, бросились в полуоткрытые ворота. Дружинник закричал, увидев, что Егорка поднялся. От шума и конного ржания, слов его нельзя было разобрать. Но вытащить саблю не успел. Ударом кулака Егорка свалил его оземь. В следующий миг он оказался на спине у одного из беснующихся жеребцов, и, вцепившись в гриву, направил коня в ворота.
Лада.
Лада пришла на следующий день, заглянула в решетку, которая была установлена в двери в качестве смотрового отверстия, и с улыбкой помахала рукой Али, сидевшему на корточках. У Али стало тепло на сердце от ее улыбки.
– О чем думаешь? – спросила она.
– Ни о чем, – ответил Али, – читаю Коран.
Лада обвела камеру взглядом. Он добавил:
– В мыслях.
– Ну и что там пишут? – спросила Лада.
– Там пишут, что, когда человека коснется зло, он взывает к нам. А когда же мы удалим постигшее его зло, он проходит, как будто и не призывал нас.
– Ну что же, неблагодарность – первое свойство человека, куда же без этого.
– Как точно ты поняла этот аят, – заметил Али
– Но человек не должен сам себя наказывать, – добавила Лада. И поскольку Али не ответил, продолжила, – Насчет монголов, ты был прав. Обстановка нехорошая. В городе только и разговоров, что о татарах. Говорят, что их уже видели, они где-то рядом. Не сегодня-завтра, появятся здесь. Все боятся. Власть молчит. Никаких объявлений, о том, будут ли защищаться или сдадут город? В любом случае, нам надо срочно уходить из города. О тебе нет никаких распоряжений. Поэтому начальник тюрьмы меня свободно пускает к тебе. За деньги, конечно. Я так поняла, что он сам нервничает. Я подкуплю его. Я уже придумала. Я дам десять золотых динаров, чтобы он разрешил мне побыть с тобою в камере наедине. Я ему уже сказала, он ничего не ответил, только ухмыльнулся. Значит, пустит. Завтра вместо меня под паранджой окажется Ариф. Только смотри, не вздумай обнимать его, этого я тебе не прощу. Он останется вместо тебя в камере. А ты наденешь паранджу и выйдешь из тюрьмы.
– Ариф согласился? – спросил Али.
– Да. За пять золотых динаров.
– А что с ним станется?
– Думаю ничего страшного. Ну, поколотят его, потом отпустят. В любом случае он волен в своем выборе. Я думаю, что тебя тоже рано или поздно отпустят. Но у нас нет времени. Так, все, мне машут, я ухожу. Будь готов.
– Подожди, – остановил ее Али, – возьми вот это.
И вложил ей в ладонь клочок бумаги.
– Что это? – удивилась Лада.
– Это записка. Только дай мне слово, что прочитаешь ее в крайнем случае.
– И, когда он наступит?
– Ты поймешь.
– Хорошо, – торопясь, бросила Лада, закрыла лицо и исчезла.
Али вернулся на свое место. В общем-то, ему было все равно, бежать или сидеть в камере. Но и расстраивать Ладу не хотелось. В настоящий момент эта молодая женщина была единственным близким ему человеком. Собственно, выбор был невелик. Умереть в бою с монголами или быть зарезанным безоружным в тюрьме, когда монголы войдут в город. А в том, что это случится Али не сомневался. Участь Азербайджана была делом предрешенным. После смерти султана Джалал ад-Дина не было ни одного мусульманского владыки, способного противостоять татарам. Монголы захватывали город за городом и появление их у стен Байлакана было вопросом времени.
Однако на следующий день никто к нему не пришел. Чувствуя нарастающее беспокойство, Али ходил из угла в угол. Город за стеной шумел сильнее обыкновенного, раздавались крики, детский плач, топот копыт, скрипели несмазанные колеса повозок, кричали испуганные животные. Али стал стучать в двери, окликая надзирателя. Его беспокойство передалось остальным, и тюрьма вскоре загудела, как взволнованный улей. Али догадывался что происходит, но все- таки хотел услышать подтверждение. Но тюремщики, обычно прогуливающиеся по коридору, то и дело, заглядывающие в камеры, на этот раз, как сквозь землю провалились. Старший надзиратель появился ближе к вечеру и подтвердил опасения Али. Город был окружен монголами.
– И что сейчас происходит? – спросил Али.
– Ведут переговоры, – ответил надзиратель.
– А что с нами будете делать?
– Насчет вас распоряжений не было.
– Так узнайте.
– Начальник уже ходил. Раис его выгнал, сказал, мол, не до вас сейчас. Так что сидите пока спокойно. И прекратите шуметь.
В эту ночь Али не сомкнул глаз. Не спал и город за стенами, так как шум не умолкал. А на рассвете Али услышал глухие удары и тонкие характерные посвистывания в таком количестве, с такой частотой, что они слились в рой. Али понял, что это звуки тарана, которым долбят городские стены, и стрел, которыми осыпают город. Истошные крики, плач женский и детский, стенания, вдруг вырвавшиеся из монотонного шума, означали только одно. Переговоры по какой-то причине сорвались, и монголы начали штурм города. Али надеялся, что-теперь-то их выпустят, но тюремщики не появлялись. Он стал бить ногами в дверь, но все было тщетно. В этой томительной неизвестности прошло два или три часа. За это время состояние Али совершенно изменилось. Апатия исчезл, и он жаждал действия. Беспокойство испытывал не только он, он слышал еще чьи-то встревоженные голоса. Их было немного, ибо место, где он содержался, не было тюрьмой. Это были так сказать камеры предварительного содержания при полицейском участке, с отдельным входом и собственном обслуживающим персоналом. Али услышал грохот двери, по коридору пробежал надзиратель, звеня связкой ключей. Али понял, что он открывает двери камер, напутствуя заключенных словами: «Уносите ноги, татары в городе, спасайте свои жизни». Ему в ответ кричали: «Дай нам оружие, о сын своего отца, оружие». «Где я возьму оружие, – отвечал надзиратель, – бегите, сами найдете». Раздался топот ног в коридоре, шум и воинственные гортанные кличи, от которых у Али похолодела кровь в жилах. На мгновенье все стихло. Али, уверенный, что про него забыли, стал колотить в дверь. Надзиратель, в самом деле, забывший про него, вернулся, проклиная себя за милосердие, ибо выход из тюрьмы был уже отрезан двумя монголами, с которыми схватились безоружные узники. Али услышал, как повернулся ключ в замке, рванул на себя дверь и подхватил падающее на него бездыханное тело надзирателя. Из спины его торчала сабля, за эфес которой держался узкоглазый монгол. Ему не удалось сразу же вытащить клинок. Этих мгновений Али хватило, чтобы, действуя телом надзирателя как щитом и тараном одновременно атаковать монгола. Они схватились в рукопашной схватке, в которой более рослый и тяжелый Али взял вверх. Не позволив монголу вытащить нож, коленом придавил его запястье, которым он схватился за рукоятку. Стал душить его. Отпустив эфэс сабли, монгол отбивался свободной рукой, но Али сдавливал горло монгола до тех пор, пока в руках его не хрустнул кадык, и противник затих. Дрожа от ярости и нервного возбуждения, Али поднялся на ноги и вытащил из спины надзирателя саблю. Второй монгол также лежал бездыханный вместе с двумя окровавленными арестантами. Видно они вдвоем заскочили в полицейский участок и нашли здесь свою погибель, взяв с собой на тот свет троих человек.
Али бросился к выходу.
Монголы ворвались в Байлакан после нескольких часов штурма. Хотя по сравнению с Гянджой Байлакан был просто неприступной крепостью. Городские стены своей высотой достигали шести метров. Но у гянджинцев было то, чего не было у байлаканцев – боевой дух горожан, защищающих свой город, закаленный постоянными войнами с грузинами. В отличие от них жители Байлакана были люди пришлые, да и городу самому было всего несколько лет. Как мы помним, после первого монгольского нашествия в Байлакане не осталось ни одного живого человека, и город был сравнен с землей.
