Самид Агаев
Правила одиночества
Часть первая
Девушка в шерстяных носках
Осенним днем, у окна городской квартиры стоял сорокалетний мужчина, и смотрел во двор так целеустремленно, словно ждал чего-то. Проследив его взгляд можно было увидеть внизу приземистое одноэтажное здание таинственной бюджетной организации, нагло огородившей часть прилегающей территории железным заборчиком. Слева от нее на возвышенности рябила разноцветьем детская площадка. Справа, поодаль, выступало здание почты, на фронтоне которой, было вывешено шесть огромных цифр. И всюду стояли жилые многоэтажные дома, типовые, но разноцветные, в палитре были цвета; бело-желтый, бело-коричневый, бело-синий и бело-серый, белый цвет выступал везде словно принадлежность, к какому-то строительному братству.
Караев был изрядно сед, выше среднего роста, широк в плечах. Старые, протертые до дыр джинсы, красная футболка с надписью СССР на груди, на босых ногах массажные тапочки. За его спиной посреди кухни на некрашеном деревянном столе, высилась радующая глаз початая бутылка грузинского коньяка, и разнообразные закуски: сыр, колбаса, масло, икра, буженина. Тяжело вздохнув, он, наконец, видимо не дождавшись откровения, покинул свой пост и сел за стол. Наполнил рюмку, поднес ее ко рту, и остановился, услышав шорох, доносящийся из комнат. Повернул голову, в сторону прихожей. Звук усилился и через пару минут, из бокового дверного проема выплыл женский зад, затянутый в трико синего цвета. Девушка пятилась, наклоняясь вперед, елозя перед собой тряпкой. Выждав пока она приблизится, произнес:
– Послушай, мне неловко есть, в то время как ты моешь пол.
Девушка выпрямилась, повернулась к Караеву, вытянув нижнюю губу, сдула волосы, упавшие на лицо и, проведя запястьем по лбу, неожиданно сложно ответила:
– У нас есть два решения этой проблемы, либо вы перестаете пить, я хотела сказать есть, либо я перестаю мыть.
Маша высокая стройная, но, увы, некрасивая девушка, у нее длинные русые волосы, бледная, нездорового вида кожа, светло-серые, почти бесцветные глаза, правильный нос, под которым, заметен пробивающийся светлый пушок, длиннющие ноги в толстых шерстяных носках и маленькие холмики грудей, выпирающие из тесной маечки. Ноги и грудь Караеву нравятся, все остальное нет.
– Действительно, – после паузы сказал он, – что-то я замысловатое выдал, вернее противоречивое, ну ты девушка умная, понимаешь, что это приглашение к столу.
– Догадываюсь, – ответила Маша, – спасибо, только если вы не возражаете, я хотела бы домыть полы. Вы же мне за это платите деньги.
– Полы надо домыть обязательно, – заметил Караев, – и речи быть не может о том, чтобы бросить их в таком виде.
– Спасибо, – девушка нагнулась, продолжила свое занятие.
– Одного не могу понять, – глядя на нее, произнес Караев, – как ты с твоим острым едким и даже не побоюсь этого слова аналитическим умом, решила актрисой стать.
– Я не на актрису учусь, – не прерывая своего занятия, ответила Маша, – я же вам говорила я на экономическом факультете.
– Действительно говорила, вспомнив, согласился Караев. – Это, между прочим, правильное решение, актрисам сейчас нелегко приходится. Снимают, не снимают? Зарплата нищенская. Сейчас время экономистов.
Он замолчал. Задумался. Домработница у него появилась недавно. Машу ему порекомендовала Лена Воронина бывшая сокурсница, с которой у Караева когда-то был длительный роман и на которой все друзья советовали ему жениться, Лена была дочерью тогдашнего замминистра торговли. Друзья завидовали, его будущее виделось им в радужных перспективах. Но Караев скучал по дому, собирался делать карьеру у себя на родине. К тому же мать была против женитьбы на русской девушке, против русских она ничего не имела, но интернациональные браки не одобряла. «Все добро, что я видела в жизни, – говорила она, объясняя свою позицию, – я видела от русских, в трудную минуту всегда они приходили мне на помощь. Но мы разные, в этом все дело». Тем не менее, Караев предложил девушке, поехать с ним в Азербайджан. Лена отказалась наотрез и назвала Караева ненормальным, как можно было поменять Москву на провинциальный город. После этого все как-то очень быстро стало на свои места. Караев действительно уехал на родину, а Лена вышла замуж за другого однокурсника. Причем еще до того, как он уехал. Через несколько лет Воронина развелась, однако однокурсник карьеру действительно сделал. Когда Караев вновь появился в Москве, об этом Лена узнала очень быстро и с тех пор, время от времени пыталась восстановить статус-кво, окружая Караева заботой и лаской. Заботу Караев еще кое-как принимал, но вот от ласки всячески отнекивался.
– Понимаешь, – заговорил он после долгой паузы, есть такие навязчивые понятия; у нас в школе на уроке труда учитель спрашивал: «Скажите дети, где в СССР находится самое крупное месторождение магнитной руды?», и мы в один голос, довольные отвечали: «в Магнитогорске». «Неверно, – говорил учитель – в Курске. Это знаменитая Курская магнитная аномалия». На следующем уроке он повторял свой вопрос, и мы в один голос вновь отвечали: «В Магнитогорске». Поэтому, как в партийной считалке, – мы говорим партия, подразумеваем Ленин. Говорим театральный вуз, подразумеваем – актеров.
Караев ждал от девушки, какой-нибудь реакции на свои слова, но та продолжала сосредоточенно мыть пол, тогда он поднял рюмку, выпил, закусил по потемкински лимоном, затем встал и вновь подошел к окну.
– Дождь начался, – заметил он, – а мы тут с тобой в неведении.
Маша в это время гремела железным ведром, поэтому не слышала его слов, но Караев не замечая этого, продолжал говорить.
Моя мама была скрупулезным человеком и всегда сетовала на то, что в редких письмах к ней, я не указывал индекса, из-за этого письма шли очень долго. Но я не писал индекс, потому что никогда не запоминал его. А сейчас помню, потому что смотрю на эти шесть цифр из окна каждый Божий день, они горят перед моими глазами, как небесные письмена, я их вижу, даже когда закрываю глаза и ложусь спать. Правда, письма писать некому, мамы уже нет в живых.
Он обернулся, Маша, закончив с мытьем, вылила грязную воду в унитаз, убрала ведро. Стоя у открытой двери в ванную спросила.
– Можно я приму душ?
Она стояла, чуть наклонив голову набок, со странной усмешкой на устах.
– Конечно, – ответил Караев, в некотором недоумении, – пожалуйста.
– А вы не дадите мне полотенце?
– Там есть.
– Чистое?
Караев принес из комнаты полотенце и протянул Маше. Девушка взяла его и исчезла в ванной. Мужчина некоторое время стоял перед закрытой дверью, слушая шум падающей воды. Затем вслух произнес: «Что бы это значило»? Взялся за дверную ручку, осторожно попытался повернуть, но дверь изнутри была заперта. Тогда он прошел в кухню, наполнил рюмку, подошел к окну, поставил рюмку на подоконник и, сунув руки в карманы, вновь стал смотреть во двор. Так он стоял до тех пор, пока Маша со словами, – я готова, – не вышла из ванной. Теперь она была в длинном цветастом платье. Караев предложил ей стул, поставил перед ней чистую тарелку.
– Накладывай сама. Пить будешь?
– А у вас пиво есть?
– Я пиво не пью.
– Жалко, – сказала Маша.
– Но пиво у меня есть, – вспомнил Караев, – странно, но есть.
Он встал, открыл холодильник и вытащил оттуда бутылку пива.
– Это в самом деле странно, – улыбаясь, заметила Маша, – прикиньте, я тоже не пью обычно, но, почему-то сейчас захотелось пива. А, ну точно, я на обед приготовила себе спагетти с сыром, а сыра кусок оставался, ни туда, ни сюда, вот я его весь перетерла в спагетти, видать переборщила.
– Однако не исключено, что тебя само пиво позвало, – предположил Караев, – помнишь, как у Кэрролла в «Зазеркалье» на бутылочке было написано «выпей меня».
– Не исключено, – согласилась Маша, – но я материалистка, так что все-таки это спагетти с сыром.
– При старом режиме это называлось макароны по-флотски, – сказал Караев. Он откупорил бутылку и налил в бокал. Сел напротив, потянулся за рюмкой, не обнаружив ее, встал и взял рюмку с подоконника.
– Твое здоровье, – произнес он, и выпил.
– Спасибо, – Маша сделала несколько глотков и слизала оставшуюся на губах пену, – не хотите посмотреть?
– Посмотреть, – удивился Караев, – на что посмотреть.
Маша засмеялась.
– На уборку, в смысле проверки. А вы про что подумали?
– Ни о чем, поэтому и спросил. Спагетти говоришь, а ты готовишь, наверное, хорошо?
– Да, я очень хорошо готовлю, – несколько вызывающе ответила Маша.
– Молодец, – похвалил Караев, – среди нынешней молодежи это редкость, я девиц имею в виду, – пояснил он.
– Я поняла.
– А ты хозяйственная, это хорошо, значит, повезет кому-то, тому, кто на тебе женится.
– Вот уже не знаю, – скептически сказала Маша.
– А что так?
– У меня высокие требования, я хочу добиться в жизни успеха, сделать карьеру, поэтому мой муж должен будет что-то представлять из себя, мне соответствовать. Я со своим молодым человеком рассталась из-за того, что он не знал, чего он хочет, шарахался из стороны в сторону, то одно хотел, то другое. То он режиссером хотел стать, проучился три года, потом бросил, сказал, что хочет стать яхтсменом.
– Человеку свойственно искать, заблуждаться, – это ты зря. Однако я смотрю, с тобой не очень-то забалуешь.
– Это точно, – подтвердила Маша, – со мной не забалуешь. И никому не советую.
Теперь в ее голосе звучала шутливая угроза.
– Да ты ешь, – предложил Караев.
– Я не хочу, спасибо.
– Я тоже не хочу.
– А почему едите?
– Видишь ли, дорогая, я не ем, я закусываю.
– Ну и че, какая разница, не вижу.
– А ни че, разница в степени, можно есть, а можно заедать, то есть закусывать. В последнем случае это действие вторично, оно дополняет выпивку.
– Какие тонкости, – с усмешкой сказала девушка, – а откуда вы так хорошо знаете русский язык?
– Тебе сколько лет?
– Двадцать…три, – помедлив, ответила Маша, – а какое это имеет отношение к моему вопросу?
– Самое непосредственное. Когда мне было двадцать три, я жил в другой стране.
– Это в какой же, – удивилась девушка.
– В СССР, и государственным языком был русский.
– А-а, так, и я в ней родилась, – разочарованно произнесла Маша, – но забываю все время.
– Дык. В этом-то и дело, – повысил голос Караев, – все очень быстро об этом забыли. Семьдесят лет жить в одной стране, а теперь удивляться хорошему знанию русского языка у нерусского и его присутствию в России. А ведь Экзюпери призывал к ответственности за прирученных.
– Я ни в чем не виновата, – неприязненно сказала Маша, – не кричите на меня.
– Ты нет, но твои бритоголовые ровесники вылавливают одиноких брюнетов и избивают их. И я вовсе не кричу, я просто повысил голос. Знаешь, такие слова: – «И возвысил он свой голос и заплакал»?
– Нет, не знаю. А вас кто-то избил? Скинхеды? – спросила Маша.
– Ты шутишь, наверное, разве я похож на человека, которого можно безнаказанно избить? Конечно, нет: но я вчера сломал нос одному из этих ублюдков. Теперь меня совесть мучает. У меня всегда так, если набью кому-нибудь морду, потом жалею, если промолчу, не отвечу – поедом себя ем, в трусости попрекаю. Он был совсем ребенок, лет шестнадцать не больше, но в нем было столько ненависти, злобы. Это что-то напоминает – прыщавые, фашиствующие юнцы.
– Это же хорошо, если вас мучает жалость, – успокаивающе сказала Маша, – значит еще не все потеряно.
– Не все, – согласился Караев, – к сожалению, к сорокам годам хотелось бы потерять больше.
– Извините, если я вас чем-то обидела, я не хотела.
– Куда ты?
– Мне еще пыль надо вытереть. Спасибо за угощение.
Она встала и ушла с серьезным видом. Караев тоже встал, подошел к плите, включил чайник, вернулся, сел, положил руку на стол, стал барабанить пальцами. Было видно, что он взвинчен. Их было несколько человек, этих юнцов – скинхедов. Он вышел за сигаретами, прогуляться перед сном, это было вчера вечером. Дело происходило на автобусной остановке. Подростки вели себя шумно и вызывающе, видимо вследствие неумеренного потребления клинского продвинутого пива. Громко смеялись, отпускали грубые шутки в адрес окружающих, не стесняясь в выражениях. Затем их внимание привлек чернявый юноша неарийской внешности. И они стали задирать его. Юноша не отвечал, видимо был из интеллигентной семьи, подтверждением чему служила скрипка в футляре, которую он держал в руках, и это еще больше раззадоривало парней. Проходящий мимо Караев, остановился и посоветовал парню: «Что ты смотришь на них друг, возьми свою балалайку и тресни кого-нибудь по башке». Юноша лишь глянул на него с укором. А скинхеды словно этого и ждали, тут же набросились на советника. Юноша как это часто бывает, тут же ретировался, оставив Караева одного. Сначала он дрался в полсилы, защищаясь и понимая, что имеет дело с подростками, но, чтобы не быть избитым, ему пришлось драться всерьез. Удары парней, сыпавшие на него градом, особого вреда ему не причинили, но зато один подросток, получив удар в лицо, с воплем упал на землю, и к удивлению, Караева этого оказалось достаточно, чтобы скинхеды разбежались.
Из комнаты донесся грохот, и этот звук вернул Караева в действительность. Он пошел на шум и увидел девушку, поднимающую гладильную доску.
– Извините, – виновато произнесла девушка, – вот, грохнулась.
– Ничего, – успокоил ее Караев, – она часто падает.
– Это потому, что она на проходе стоит, надо убрать ее, куда-нибудь, убрать? – предложила.
– Не надо, имущество мужчины должно всегда находиться у него перед глазами, так говорила моя мама.
– А почему у вас только к гладильной доске такое отношение, – спросила Маша, – а остальное имущество?
– Остальное не мое, – пояснил Караев, – я снимаю эту квартиру. Здесь моего, только эта доска, картины на стенах, и кактусы на подоконниках.
– Ничего себе, – поразилась девушка, – снимаете такую большую квартиру, один. А мы в общаге живем вчетвером в одной комнате. Какой смысл платить лишние деньги, я-то думала у вас семья.
– Ну, почему сразу семья, а не, допустим клаустрофобия?
– А у вас клаустрофобия? – спросила Маша.
– Ненавижу эту женскую манеру, отвечать вопросом на вопрос. Нет, у меня мизантропия.
– Честно говоря, я не знаю, что означают все эти словечки обозначают, – призналась Маша, – а семья это первое, что пришло мне в голову.
Маша подошла к висевшей на стене картине и стала протирать раму. Затем перешла к другой. Картины висели на каждой стене, их было около десятка: пейзажи, натюрморты. Протерев раму, Маша некоторое время рассматривала картину, затем бралась за следующую. Караев наблюдал за ней, медля уходить.
– Вы художник, – спросила Маша.
– Нет, – ответил Караев, – я инженер-технолог пищевого производства, специализировался на консервировании продуктов.
– Зачем же вам столько картин. Вы что же всюду их возите с собой, странно?
– А ты хотела бы, чтобы я возил с собой консервы?
– Нет, просто вы технарь, я подумала…
Она не договорила, и Караев не дождавшись окончания фразы, пояснил.
– Видишь ли, дорогая, дело в том, что я не только технарь, я еще и эстет.
– Господи, – шутливо взмолилась девушка, – как же с вами сложно; вы и технарь, и эстет, и еще и мизантроп. Чем же, интересно вы в Москве занимаетесь?
– Торгую на рынке, – помедлив, он добавил, – ну вот мы и спустились с небес на землю.
Как же вы с такими способностями и на рынке торгуете?
В голосе девушки звучало плохо скрываемое злорадство.
Долго подбирал слова для ответа.
Комбинат, на котором он работал, обанкротился в первые же годы перестройки. Некоторое время он торговал на рынке иранским ширпотребом, менял валюту, перепродавал мандарины. Устроиться на работу в городе не было никакой возможности. Все предприятия в скором времени остановились, а в бюджетных организациях вакансий не бывало годами, а если и появлялась, то для поступления на работу требовалась взятка, которую Караев не в силах был выплатить. Приятель, местный судья, как-то в подпитии сказал ему, что для того, чтобы стать судьей в городе, нужно заплатить взятку в пятьдесят тысяч долларов. «Так вот, – продолжал судья, – чтобы человеку окупить свои расходы нужно невиновного посадить, а виновного отпустить, за мзду естественно». Но это еще было не все: ежемесячно чиновник любого уровня обязан был передать вышестоящему начальству определенную сумму. Вся государственная машина Азербайджана работала по такому принципу. В любом случае, даже если бы кто и ссудил Караева деньгами, а судья предлагал свою помощь, Караев не смог бы работать, так как не располагал таким завидным характером, чтобы вымогать у людей деньги и безмятежно жить после этого. В Баку ситуация была не лучше. Караев поездил по России, Украине, Белоруссии, затем вспомнил студенческие годы и подался в Москву. Пытался устроиться по специальности, но государственные предприятия находились в состоянии коллапса, а частные пищевые производства только проходили пирожково-чебуречную стадию. Многие его однокурсники работали в системе Агропрома. Пользуясь связями, стал заниматься посредничеством, купил торговую палатку на окраине города, затем взял в аренду продовольственный рынок.
– Ничего не поделаешь, – наконец сказал Караев, – голод не тетка. Жизнь навязывает нам свои суровые условия существования. В нашем городишке, на юге Азербайджана в советские времена находился крупнейший в стране консервный комбинат. Я работал на нем начальником лаборатории. Вообще-то я институт в Москве закончил. С большим трудом выправил себе назначение на малую родину, а должен был ехать на Кубань. Десять лет я проработал на комбинате. Потом началась перестройка. Союз развалился, комбинат встал. Это надо было видеть. В воздухе царило ощущение катастрофы. Склады переполнены, все дороги на подступах к комбинату забиты километровыми очередями, грузовики, трактора с прицепами, в кузовах помидоры, под палящим солнцем, и запах гниения на всю округу. На этом предприятии работала половина нашего города. Впрочем, что говорить, то же самое происходило во многих городах, во всех республиках бывшего союза, только в различных вариантах.
– Мои родители тоже часто жалеют о распаде Союза, – сказала Маша, – особенно мама, у нее сестра живет в Риге, тетка моя, безвыездно живет, боится, потому, что, если она приедет маму навестить, ее обратно могут не впустить. Она прожила там всю жизнь, а теперь их не хотят признавать гражданами Латвии.
– Что характерно, – заметил Караев, – если бы подобное происходило в Азербайджане, сейчас бы вопль стоял на всю Россию, а прибалтам все сходит с рук. Как только они не гнобят русских, все молчат, словно в рот воды набрали. Когда их телевышку захватил спецназ, вся российская интеллигенция на уши встала, а сейчас такое ощущение, что она стоит раком.
Маша кашлянула.
– Извини.
– Ничего, мой папа тоже любитель крепких выражений. Нашему поколению, наверное, никогда не понять ваше, я часто спорю с родителями. Как можно жалеть о Советском союзе. Ведь вы жили при коммунистическом строе; – железный занавес, отсутствие демократических свобод.
– Мы не жалеем, – мрачно произнес Караев, – мы испытываем ностальгию. Это была прекрасная страна, и ее создавали отнюдь не коммунисты. Советский союз возник не на пустом месте. Была Великая Российская Империя. Большевики лишь поменяли название. А что сделала эта шпана? Пользуясь отсутствием батьки, собралась, быстренько подмахнула бумаги и объявила себя свободными; ели-то от пуза они давно, но хотелось, чтобы об этом весь мир узнал. И ведь какая странная закономерность наблюдается, во всех республиках правят бал оголтелые, в прошлом, коммунистические бонзы. Люди, клявшиеся в верности коммунистическим принципам, теперь поборники демократического образа жизни, они теперь президенты, бывшие секретари компартий, стукачи, надзиратели, комитетчики. Оказалось, что в душе они все были демократы и диссиденты, просто время было такое…
– Извините, что перебиваю, – сказала Маша, – но я кончила.
Караев развел руками, потом полез в карман, достал несколько купюр и протянул девушке, – спасибо, за работу, только лучше говорить – я закончила.
– Почему, – спросила Маша, беря деньги и убирая их в сумку.
– Без комментариев.
– Не считайте меня ребенком, я понимаю, что вы имеете в виду, только каждый думает в меру своей испорченности.
– Как ты разговариваешь со своим работодателем.
– А зачем вы ставите меня в неловкое положение.
– Ну, хорошо, – Караев поднял руки, – я был не прав. Пойдем лучше выпьем.
Маша отказалась.
– Спасибо, мне нужно идти.
– Ну, как знаешь.
– До свидания.
– До свидания.
Девушка ушла. Караев некоторое время стоял перед закрытой дверью, потом погрозил кому-то пальцем и вслух произнес: «И никаких шашней с домработницей».
Утро следующего дня, впрочем, как вчерашнего, и позавчерашнего, началось с тяжелого пробуждения, и тревожных мыслей по поводу собственного поведения с домработницей. Медленно восстановив в памяти события вчерашнего дня и не найдя в них ничего предосудительного, Караев облегченно вздохнул и отправился в ванную комнату. Через час он в костюме и галстуке сидел перед письменным столом и пил чай из маленького грушевидного стаканчика. На краю стола в рамке стояла фотография молодой женщины в простеньком ситцевом халате. Караев допил чай и, глядя на фотографию, сказал вслух: «Ну, что же сынок, пора на работу». После этих слов раздался телефонный звонок. Караев подождал, пока включится автоответчик, и услышал женский голос: «Алло, Ислам, это я Лена, если ты дома возьми трубку, пожалуйста».
Караев взял трубку и произнес.
– Тебе же русским языком сказали, оставьте сообщение и вам обязательно перезвонят.
– Может быть, для начала поздороваешься, – спросила Лена, – а уж потом будешь ворчать.
– Ну, здравствуй.
– Здравствуй, как ты поживаешь?
– Спасибо, хорошо. А ты как поживаешь?
– Я соскучилась.
– А-а.
– Что означает твое, а-а?
– Вопрос снимается.
– Почему? – Не унималась женщина.
– Ни почему.
– Когда мы встретимся, – спросила Лена.
– Как-нибудь, – пообещал Караев.
– Мы расстаемся?
– Что значит расстаемся? Если быть точным, мы расстались пятнадцать лет назад.
– Тебя это, я вижу, радует.
Нет, меня это не радует, я просто констатирую, определяю положение вещей. Знаешь, такое сочинение, называется «О природе вещей» ее написал один философ по фамилии Лукреций. В школе не проходили? А в институте? Не надо было лекции пропускать. Я не издеваюсь, я совершенно серьезно говорю.
– Как Маша убирается?
– Чисто. Слушай, а ты посимпатичней никого не могла найти?
– Я это сделала намеренно. А ты полагал, что найду тебе провинциальную красотку, чтобы она тебя окрутила, и вытянула из тебя твои денежки. Нет, мой милый, с Машей я могу быть за тебя спокойна, я знаю твой вкус. На нее ты не позаришься.
– А если она меня соблазнит. Как знать, человек слаб… Ну, ладно мне пора на работу. Я можно сказать, в дверях стою. Что за манера у тебя звонить с утра пораньше.
– Ну, сейчас же не раннее утро, – сказала Лена, – уже одиннадцать, между прочим.
– Ну, правильно, – подтвердил Караев, – одиннадцать. Москва только проснулась. Ты Елена на стройке не работала?
– Ты бы еще спросил, не работала ли я в трамвайном депо, – возмутилась Воронина, – конечно не работала. Я между прочим выросла в семье министра.
– Не работала, поэтому ты не знаешь, что раньше отсчет времени начинался с открытия винных магазинов, а открывались они как ты уже, наверное, в силу своей проницательности догадалась в одиннадцать утра. Это сейчас водку можно купить в любое время, а в те времена в неурочный час – только у таксистов, ферштейн?
– Иди ты к черту, – вдруг обиделась Воронина, и бросила трубку.
