С. В. Волков
Зарождение добровольческой армии

Руки мои очень болели, и нужно было подумать о лечении. Я обратился во врачебную комиссию для раненых и был определен в госпиталь. При содействии друзей я мог сам выбрать больницу, где было место. Госпиталь этот был основан графиней Карловой для раненых офицеров в ее особняке на Фонтанке.

С полком всякая связь прекратилась. Там шли выборы командного состава, митинги и полный развал. Наступал новый период моей жизни и деятельности.

Единственным связующим звеном с моим полком был мой денщик, время от времени приходивший ко мне и приносивший новости. Солдат этот, очень мне преданный, сыграл большую роль в этот период моей жизни, и все мои дальнейшие решения были связаны с его советами. Но это заслуживает особого повествования.

В.Лисенко⁵⁹
Конец одной батареи⁶⁰

С моим командиром батареи Михаилом Михайловичем Киркиным я был знаком еще до войны. Он был женихом моей соученицы в музыкальном училище города Житомира Марианны Эразмовны Кандыба. Хотя наше знакомство и было только шапочным, я был все же очень рад, когда по окончании Николаевского артиллерийского училища попал по воле судеб под его командование. Человек он был очень добрый, вежливый со всеми, до последнего солдата, а его храбрость и благородство я оценил впоследствии, во время войны и революции. Единственный его недостаток заключался в том, что он заикался. Поэтому, когда мы получили известие о «бескровной революции» и об отречении Государя от престола, он просил меня, только что окончившего университет юриста, сообщить об этом нашим солдатам и объяснить им значение происшедшего.

Мы, на фронте, сознавая нашу ответственность, относились к этой катастрофе не так легкомысленно, как это было в тылу, и не радовались беспечно «свободе», свалившейся на Россию. Перед фронтом солдат я сказал поэтому, что безумно устраивать революцию во время войны и что не может быть свободы всякому поступать так, как ему вздумается, когда Родина в опасности, и что всякий русский должен продолжать исполнять свой долг, где бы он ни находился.

Солдаты молча выслушали мою речь и молча разошлись. Я спросил потом телефониста Шевченко, самого интеллигентного из наших солдат, как они приняли мою мысль. Он ответил мне, что все поняли всё, но были только удивлены, что слышали это от меня, которого они считали раньше «социалистом». На мой вопрос, откуда солдаты это взяли, Шевченко сказал, что, когда мы вышли на фронт, я хотел будто бы жить с солдатами в землянках для орудийных номеров.

– Что же они все-таки думают? – спросил я у Шевченко.

– Номера, запасные из полтавцев, сказали, что вы говорили правильно, а молодежь, разведчики, говорят: «Посмотрим, что дальше будет!»

История с земляками случилась в Галиции, под Станиславовом, где мы стали на позицию возле одной деревни. Заведующий хозяйством реквизировал для меня одну хату, а бабы-галичанки подняли такой вой, что я решил ночевать с орудийными номерами, чтобы не стеснять мирное население. Но когда я пришел в землянку, там не оказалось ни одного солдата, а фельдфебель Гора сказал мне, что мое присутствие стесняло бы солдат. Так мое «хождение в народ» и кончилось, бабы же, получив две «трешки», быстро успокоились. Потом не только офицеры, но и все солдаты жили по хатам, и один из них даже женился на местной галичанке, так как в деревне этой мы простояли довольно долго.

На первых, после революции, порах «дальше» ничего не произошло. Фронт держался, но однажды немцы нащупали нашу батарею на позиции, которая была нам указана штабом, и зверски нас обстреливали в продолжение восьми часов. Первой же бомбой был тяжело ранен Шевченко, сшиблены два перископа и разбиты щиты. Следующей же ночью мы перевезли батарею на другую позицию, которую уже выбрали сами.

Началась подготовка к «наступлению Керенского»⁶¹. Навезли массу артиллерии, тяжелой, мортирной и легкой, огромное количество снарядов и принялись долбить днем и ночью Дзике-Ланы, превратившиеся за время бездействия после отречения Государя в настоящую крепость с крытыми траншеями, убежищами, казематами и т. д. После 10-дневной подготовки гора была совершенно изрыта снарядами и началось «наступление». Наша пехота свободно заняла два ряда траншей противника, вывела из казематов оглушенных австрийцев и… остановилась. Тут-то и сказалась «свобода». «Свободные» воины остановились перед третьим рядом траншей и начали митинговать, решая, что делать дальше, слушаться ли начальства и идти ли в дальнейшее наступление. Операция, в общем, была сорвана, а дней через десять немцы подвезли подкрепления и перешли в наступление сами. Так кончилось это знаменитое наступление, и весь фронт начал постепенно сползать на границу 1914 года между Россией и Австрией. А наш степенный фельдфебель Гора, до «свободы» беспрекословно исполнявший все приказания, заявил мне, что нам не надо «ни анексиев, ни контрибуциев, и стало быть, воевать незачем».

Пропаганда сделала свое разрушающее мораль дело, личная ответственность каждого сменилась решениями толпы солдат на митингах, руководимых опытными агитаторами, приказом номер 1 офицерство было лишено всякой власти, и начался повальный отъезд в тыл. Уехали заведующий хозяйством поручик Иордан, Георгиевский кавалер Николаев, старший офицер Крашенников – после того как солдаты хотели отобрать у него оружие. Уехал в штаб армии и фронта за получением инструкций капитан Киркин, исчез командир дивизиона полковник Дроздов.

Остался на батарее я один со своими полтавцами – запасными и молодежью – разведчиками, с полным хозяйством, прекрасным конским составом и четырьмя орудиями.

Тем временем немцы продолжали постепенно теснить нас без боев, наводя страх на наших солдат своими авионами. Наших же самолетов, кроме однажды одного «Ильи Муромца», мы не видели.

Наконец мы остановились у деревни Сатанов, где находился большевистский корпусный наш комитет, который своей демагогической политикой окончательно развалил части и дискредитировал оставшийся командный состав наших двух других батарей.

Наблюдая все это и отчаявшись дождаться возвращения капитана Киркина, я посоветовался с еще оставшимися офицерами дивизиона и дивизионным адъютантом поручиком Наркевичем и решил уйти на соединение с организовывавшимися в тылу украинскими частями, потому что оставаться дальше на фронте было немыслимо. Немцы приближались каждый день. Но большевики были в курсе моих намерений, и комиссар нашего 41-го армейского корпуса при встрече заявил мне тоном, не допускающим возражений: «Если вы, товарищ, двинете вашу батарею без моего разрешения, то будете нести ответственность перед революционным трибуналом».

Мне оставалось только поблагодарить его за предупреждение, и в ту же ночь, при 20-градусном морозе я повел свою батарею по фронту, на юг, чтобы «замести следы». По дороге мы встретили 2-ю батарею нашего дивизиона, которая уходила на север, в Польшу. Через два дня мы прибыли на станцию Деражно, и я просил начальника станции дать мне состав, чтобы везти батарею на Киев. Начальник станции сказал мне: «Помилуйте, смотрите сами, что делается! Свободных составов у меня нет, все ушли в Киев, а если бы и были, то солдатня сейчас же занимает все поезда. Все бегут самотеком, с отпусками и без отпусков, и вам не дадут ничего погрузить, а тем более орудия и лошадей. А вот в 20 верстах отсюда, в городе Летичеве, стоит украинский кавалерийский полк. Двигайтесь туда и соединитесь с ним.

Поблагодарив начальника станции, я протелефонировал командиру этого полка, не помню уже ни чина, ни фамилии его, и он мне ответил: «Приезжайте сюда, примем вас с удовольствием».

Я сообщил об этом солдатам, но, увидев железную дорогу и поток солдат, стремящихся в тыл, они заявили мне, что, если батарея не будет отправлена поездом, они самостоятельно отправятся по домам и поэтому желают, чтобы я написал бы им отпуска.

«Хорошо, – ответил я им, – я напишу вам отпуска, но прежде перевезите мне батарею в Летичев завтра же, а там я найду людей» (в надежде на кавалеристов).

Ночью мой вольноопределяющийся будит меня и говорит, что наши солдаты на станции, где ждут первого поезда.

Иду на станцию. Говорю им: «Как вам не стыдно, вы же обещали мне перевезти батарею, и я даже выдал вам вперед отпускные бумаги. Вы меня обманули!»

Солдаты ничего мне не отвечают, отворачиваются от меня и прячутся за спины других.

Утром я увидел, что у меня осталось всего человек 15 разведчиков, и звоню опять командиру кавалерийского полка, рассказываю о предательстве моих солдат и прошу его прислать мне людей для перевозки батареи. В ответ он говорит мне: «Переезжайте сами, а здесь мы все уладим».

В тот же день я пересылаю по частям всю батарею с разведчиками в Летичев, где нас помещают в начисто разграбленном помещичьем фольварке и для ухода за лошадьми назначают восемь пленных чехов.

Я еду к бравому командиру:

– Батарея здесь! Давайте мне людей!

– А вот мы соберем сейчас нашу полковую раду (совет), что рада решит, то и будет.

На раде поднялся настоящий вопль: «Война кончена и мы все едем домой!»

Так я и остался со своими пятнадцатью разведчиками, с батареей и лошадьми, но без людей и уже без денег, так как почти все суммы были истрачены на довольствие людей и на фураж. Что было мне делать? Я решил ехать в Бердичев, в штаб Юго-Западного фронта. Приехав в Бердичев, являюсь в штаб. Спрашиваю, где Главнокомандующий. Отвечают: «Здесь, вот в той комнате». Странно! Нет часовых, никто не докладывает. Стучу в дверь.

– Войдите!

Вхожу и вижу – стоит знакомый мне по 41-му армейскому корпусу поручик Петренко.

– Рад вас видеть, поручик, – говорю ему, – я хотел бы видеть Главнокомандующего.

– Главнокомандующий – это я, – отвечает Петренко. – Что же вы хотите?

Тогда я объясняю ему, что у меня есть чудесная батарея, с полным конским составом, но без людей. Есть только пятнадцать разведчиков. Дайте мне людей, и я буду в вашем распоряжении.

– Видите ли, – говорит он, – вы имеете 15 надежных людей, а я и этого не имею. А орудий вокруг Бердичева валяется сколько угодно, и лошадей тоже. И все они дохнут с голода. Приезжайте ко мне с вашими разведчиками, а батарею бросьте там, где она находится.

– Хорошо, – говорю я. – Дайте мне приказ об этом.

– Приказа я дать вам не могу, это лишь мой вам совет. А вы поступайте как хотите.

– Очень жаль, – отвечаю ему, – но бросить без приказа вверенную мне батарею я не могу. Кроме того, что я – офицер, я еще и юрист, и чувство ответственности у меня слишком велико. И разведчики мои могут не согласиться на такое решение вопроса. Честь имею кланяться!

Я вернулся в батарею с чувством человека, потерявшего последнюю надежду на спасение. Сейчас же по возвращении я собрал местный совет из «побитового старосты» (городского головы) и других влиятельных граждан города, и они подписали мне свидетельство о том, что, ввиду создавшихся условий и приближения немцев, я должен был демобилизовать батарею, сняв и зарыв замки с орудий и снаряды, и передать все имущество и конский состав в распоряжение особой городской комиссии. Все это так и было сделано. Когда лошадь переходила в распоряжение комиссии, к ней подбегал очередной мужик из толпы, хватал лошадей под уздцы и уводил без всяких других формальностей, теперь ненужных. Свобода так свобода!

Мне осталось только написать отпуска моим верным разведчикам, поместить всю батарейную канцелярию на подводу, купить у городской комиссии пару батарейных же лошадей и уехать за 200 верст отсюда к моим родителям, в город Острог, объезжая по дороге подозрительные села.

Подъезжая к Острогу, я встретил настоящую украинскую конницу в высоких папахах с красными китицами.

– Кто едет?

– Бывший командир бывшей батареи!

– А пишущая машинка у вас есть?

– Нет!

– Ну проезжайте!

А через два дня, в Остроге, стук в дверь – ив комнату входит мой пропавший командир капитан Киркин.

– Я все время шел за вами по пятам, опрашивая окрестных жителей, – сказал он мне. – Все, что вы предприняли, я знаю и все одобряю. Иначе вы не могли поступить, и я сделал бы то же самое. А теперь я должен спешно уходить от вас «по шпалам». Немцы уже в Ровно, и поездов нет. Не могу даже остаться у вас переночевать.

Я дал ему одну из лошадей, и он уехал. Потом мы встретились с ним в Киеве, где я работал под его руководством для Добровольческого движения. Большевики его расстреляли. Это был настоящий герой, спокойно и со своей доброй улыбкой пошедший навстречу своей смерти.

Е. Ефимовский⁶²
В офицерских погонах⁶³

В моих воспоминаниях особое место занимает Съезд офицерских делегатов армии и флота в Петрограде весной 1917 года. Мне не совсем понятно, почему его замолчали, даже в объективных воспоминаниях генерала А.И. Деникина.

Это были месяцы, когда многим казалось, что согласованность творческих революционных сил и творчества предшествующих поколений удержит в равновесии государственное здание России. Это были месяцы, когда офицерам не отдавали чести, но еще не снимали погон. Съезд отличался от съезда в Ставке Верховного Главнокомандующего своим составом: в нем были не только фронтовые части, но и запасные полки; это влияло на степень политического разложения.

Наша делегация, представлявшая совет офицеров Московского гарнизона, заметно нервничала. Московский Совет не был левым. Его председателем был генерал князь Друцкой⁶⁴. Помню красочную сценку: заседание Совета; в отдалении сидит «око революционной полиции» – прис. пов. Никитин⁶⁵ и прис. пов. Вл. И. Малянтович, про него был сложен афоризм, что он «лучший юрист среди естественников и лучший естествоиспытатель среди юристов». Во время прений один из «неукротимых» заявил, что «его любовь к полиции не увеличивается от того, что она красная». Левая полиция покинула зал.

Петроград нас не порадовал. В нем офицерство как бы извинялось за свое звание. Эта же атмосфера была в заседании в помещении армии и флота. На трибуне гвардии полковник Гущин⁶⁶; его речь – обвинительный акт против офицерства и приветствие новому духу в армии, – официальные аплодисменты. Капитан Ждан-Пушкин просит отложить «ремонт здания до окончания пожара». Выступает с филиппикой представитель Совета рабочих и солдатских депутатов – повышенные аплодисменты.

Я смотрю вокруг: смущенные и приниженные взгляды. Психологический момент: или залу нужно взять, или в ней нечего делать. Вспомнил старые университетские сходки. Прошу слова. В отличие от предыдущих ораторов, вместо «товарищи» и «граждане» начинаю: «Ваши превосходительства и господа офицеры». Я слышу как бы вздох облегчения. Продолжаю: «Когда я слышу здесь осуждение классового состава российского офицерства и его привилегий, я невольно вспоминаю, что действительно офицерство имело одну обязанность, бывшую в то же время его правом и привилегией, – вести других на смерть за Россию и своей смертью подавать пример самоотвержения». Гром аплодисментов. Обращаясь к ложе Советов солдат и рабочих, я добавляю: «Если вы жаждете этой монополии, поспешите на фронт; перед вами поле для вашего геройства». Общий смех. Партия была выиграна, нужно было закрепить большинство. Заканчивая речь, я говорю: «Я обращаюсь к тем, кого, может быть, и нет в зале, кто не привык ползать на брюхе перед тем, кого он вчера проклинал; я зову их на действительную помощь, я их зову на помощь России».

Резолюция полковника Гущина и красного генералитета позорно провалилась. Среднее офицерство спасло офицерскую честь.

В полку застал новость. Меня назначили в распоряжение командира вновь формируемого в Москве ударного полка имени 1 марта – капитана Т.Д. Кругликова, бывшего в этот момент и.д. командира 85-го запасного полка. Являюсь. «Хотите ехать с нами в Бессарабию и посмотреть на революционное творчество?» Капитан Кругликов – сибиряк и левый с сильным креном. «Рад стараться».

Полк отбыл через неделю, я должен был его догнать через три дня. Остроты сменялись сплетнями. Надо мной смеялись: «променял кукушку на ястреба», «это не полк, а сброд преступников». Как всегда, молва преувеличивает. Но иногда держится. Уже в Париже среди галлиполийцев за стаканом вина разговорились с генералом А.П. Туркулом; кто-то упомянул 1 марта. Туркул разразился: «Был такой сброд, который носил это имя». Тут уж затрагивалась честь моего полка. Спрашиваю: «Вы про кого это изволите говорить?» Генерал Туркул: «Почему это вас волнует?» Ответ: «Я офицер полка имени 1 марта; это единственный полк во всем фронте, получивший пять георгиевских крестов за военные заслуги в ноябре 1917 года. На Новый год 1918 года все офицерство было в погонах. Полк демобилизовался по приказу». В чем же дело, недоумевал генерал Туркул.

А дело было вот в чем: прав и Туркул, и я. Он говорил о первых неделях полка, я о последних месяцах. В составе полка было несколько энтузиастов во главе с пор. Ушаковым, бывшим адъютантом Грузинова⁶⁷ во время революции, и разношерстная молодежь, не имевшая понятия ни о военной службе, ни о воинской дисциплине вообще. Всему пришлось обучать на ходу, нужно было заставить слушаться. Администратором исключительного таланта оказался командир полка Т.Д. Кругликов. Так суметь войти в психологию революционного солдата, суметь извлечь лучшие элементы и вместе с ними поставить на боевую ногу – это было бы чудом, если бы не было делом рук человеческих. А это было. Полк нес боевую службу. Лихие разведчики с поручиком Ушаковым и поручиком Казаковым производили боевую разведку, брали пленных венгерцев. Раз наш взвод привел их целый десяток. Было несколько трудных психологических случаев; они устранялись не только командованием, но и членами полкового комитета.

Покойный начальник дивизии генерал Энгель⁶⁸ говорил мне, что таких метаморфоз он не видал за все время своей службы. У меня навсегда осталось вопросом – почему же то, что оказалось возможным в маленькой боевой единице, не смогло быть сделано в пределах государства?

Очевидно, нужны были прежде всего люди. Их не оказалось.

Под Новый год мы собрались в последний раз у нашего командира; мы были демобилизованы. Настроение было тяжелое. Я попробовал его рассеять: спрашиваю, где же обещанное революционное творчество? Кругликов вспыхнул, обвел всех глазами, хотел что-то сказать, но не смог и забился в конвульсивных рыданиях. Сквозь них слышны были фразы: «погубили Россию». Когда он успокоился, то сказал: «Мы с вами честно сделали все, что смогли; это, – он развел руками, – дать ничего не может, разве что лишний эшелон пленных для немцев; но разве вы не чувствуете, что силой веет; на анархию идет жестокая реакция, она победит. Может, с ней победит и Россия; но это будет ее последняя карта. Во всяком случае, спасибо за доверие и службу».

На следующий день Кругликов уехал. Из газет я узнал, что он в Москве стал помощником командующего войсками – Уралова⁶⁹; но это продолжалось недолго. Красная реакция сожрала того, кто ей доверился.

Я много раз встречался с митинговыми большевистскими ораторами, они были динамичны, но страшны только в малокультурной среде. Там – это была их стихия. Судьба дала мне случай, перед отъездом из армии, выдержать тяжелый ораторский турнир. Начальник дивизии генерал Энгель вызвал меня и говорит: «Я не могу приказывать, но, если можете, побывайте сегодня на соединенном собрании всех комитетов дивизии; приехали из Петербурга делегаты Совета солдатских и рабочих депутатов; если сможете, скажите ваше слово». По офицерской традиции просьба выше приказания. Поехал верхом за восемь верст от нас, на заседание. Все комитеты в сборе. Волнуются. Пришли делегаты (два) и сделали свой пропагандный доклад. Ораторы они были средней силы, им помогла атмосфера. Когда они кончили, я попросил слова. Меня хорошо знали в дивизии как старого либерала. Признаюсь, часовая речь была для меня самой трудной в жизни. Я знал, что играю своей головой. Техника победила. Лозунг России и народа оказался выше пролетариата. Но мой опыт мне подсказал, что надо смываться, не дожидаясь реплики. Я оказался прав. Я вернулся в штаб дивизии, мне там сказали, что митинг потребовал моего изъятия. Дожидаться я не стал и поехал в свой полк имени 1 марта, где мог быть спокоен за свою судьбу.

Через день я уехал в «командировку» в Киев. Моя военная служба кончилась.

И. Лисенко⁷⁰
Записки юнкера 1917 года

Последние дни в училище⁷¹

В тяжелое время пришлось нашему поколению начинать свою действительную службу. Воспитанные в военных семьях и кадетских корпусах, мы с горечью и недоумением встретили февральскую революцию, начавшееся разложение фронта и тыла русской армии и сопровождавшие их издевательства и глумления над всем тем, что для нас было свято. Перед нами стал мучительный вопрос: есть ли смысл добровольно идти в военные училища (большинство из нас было еще непризывного возраста) и, принимая присягу Временному правительству, как бы воспринять и примириться со всем совершившимся. Трудно передать те сложные чувства, которые были тогда на душе каждого из нас, но все же была надежда на победу над внешним врагом, связанным с ней возрождением и величием Родины.

Первые 4 месяца пребывания в училище внесли много бодрости и уверенности на лучший исход. Константиновское артиллерийское училище сумело сохранить весь внутренний уклад жизни и работы дореволюционного времени. Наш 11-й выпуск состоял из 300 юнкеров, из которых около 50 процентов были кадеты выпуска 1917 года, а остальные 50 – студенты высших учебных заведений, гимназисты и реалисты. При всей разнородности настроений и взглядов, почти у всех была жажда установления порядка и дисциплины во всей стране и желание поддерживать их хотя бы в своей среде. Изверившись во Временном правительстве, ждали, что спасение придет от генералов Корнилова, Алексеева или от какого-нибудь другого решительного и честного генерала.

Это настроение, а также излишне откровенная болтовня несдержанных юношей не осталась тайной для Совдепа и Временного правительства, и, после памятных дней Корниловского похода на Петроград, когда особенно ярко обрисовалось настроение большинства юнкеров, в училище была назначена следственная комиссия по борьбе с контрреволюцией. Весь материал для следствия доставляли юнкера-социалисты, образовавшие кружок «Поддержки Временного правительства и защиты завоеваний революции». Обвинения носили следующий характер: «юнкер Понсет пел Царский Гимн», «юнкера из кадет собираются на секретные совещания и открыто ругают А. Керенского». Подобные же комиссии были и в других училищах. Причем охрана города и поддержка порядка лежали на обвиняемых. Фактически это были единственные люди, готовые действительно защищать Россию, а в силу создавшейся обстановки, и презираемое Временное правительство от большевиков.

После замены батареи училища, стоявшей в Зимнем дворце, больше в караул батареи не назначались. Нас это только порадовало, так как работы и без того было много. Неожиданно, в начале октября, нам объявил генерал Карачан⁷² (начальник Михайловской артиллерийской академии и всех артиллерийских училищ), что мы будем произведены в офицеры 1 декабря, а сейчас получаем 2-недельный отпуск за ту тяжелую работу, которую пришлось нам вынести. Странным казалось воспользоваться отпуском в такое тяжелое время, когда все напряженно ожидали «выступлений справа или слева», но беззаботность утешала, что «авось» без нас еще все будет тихо. Была надежда, что «кто-то» должен иметь в виду нашу готовность идти на защиту права и порядка.

Быстро прошли дни свиданий с близкими, и 22 октября наш курс опять собрался в училище. Здесь мы впервые встретились и с нашим младшим 12-м ускоренным курсом, сплошь состоявшим из студентов и окончивших гимназии и реальные училища. К нашему удовольствию, среди них царило близкое нам настроение. Чувствовалось, что наступают грозные дни, и верилось, что училище сумеет выйти с честью из всех передряг.

Подбадривало и впечатление хорошо налаженной связи с другими училищами, а также передаваемые на закрытых собраниях краткие указания от национально-мыслящих правых и военных организаций (Общества Государственной Карты, возглавляемого Пуришкевичем⁷³ и

В.В. Глинским, редактором «Исторического вестника»). Казалось, что помимо нас есть организованные силы, сумеющие взять руководство в нужную минуту. Непонятно было только слишком осторожное и выжидательное отношение ко всему наших офицеров, но и оно объяснялось необходимостью.

Пока же вели занятия и несли усиленные внешние и внутренние караулы. В городе же большевики окончательно обнаглели, вели открытую пропаганду и местами убивали своих противников.

25-го, неожиданно для всех, власть в городе фактически перешла в руки большевиков. На улицах появились разнузданные толпы солдат запасных частей и матросов, отказавшихся исполнять приказания Временного правительства.

Совдеп объявил себя главою государства. Начались аресты высших начальников. Керенский бежал. Наше начальство тщетно пыталось продолжать нормальные занятия и успокоить юнкеров. Мы волновались и требовали, чтобы нас вели «усмирять» большевиков. Кругом творился хаос, училище окружило себя караулами, были запрещены отпуска, и мы чувствовали себя отрезанными от мира. До нас доходили смутные слухи: «Генерал Карачан убит», «Владимирцы⁷⁴ – дерутся», «Павлоны⁷⁵ – окружены бронеавтомобилями и не сдаются».

И вдруг вечером 25-го мы слышим орудийный гул и над нашим садом пролетает несколько тяжелых снарядов. Это стреляла «Аврора» по городу и Зимнему дворцу. Мимо окон по Забалканскому проспекту солдаты с винтовками провели безоружных юнкеров Школы прапорщиков. Офицеры и начальник училища генерал Бутыркин⁷⁶ уговаривали нас не волноваться и ждать приказаний, но последние до нас не доходили.

В ночь на 27-е я был разбужен своим другом и однокашником по корпусу юнкером Янишевским⁷⁷, сообщившим мне, что группа офицеров и юнкеров около 100 человек отправляется с подложными документами в Быхов, где вместе с должными присоединиться текинцами и Георгиевским батальоном поступают под командование освобожденного ими генерала Корнилова и движутся затем на юг, где собираются антибольшевистские силы, а что в Петрограде уже делать нечего. Мой друг уже 3 дня пропадал из училища (он был в связи с Обществом Государственной Карты). Я немедленно же выразил согласие принять участие в этом предприятии, к которому мы решили привлечь еще несколько человек.

Из 4 разбуженных нами юнкеров после короткого объяснения 3 не раздумывая согласились ехать, и только один просил время обдумать это внезапное предложение. Собраться надо было вечером 27-го в Павловском женском институте, откуда весь отряд должен был двигаться в путь. В томительной неизвестности протянулся день и вечером, набросивши старые «строевые» шинели, предварительно споров погоны, мы вчетвером перебрались через забор юнкерского сада и благополучно доехали на трамвае до Николаевской улицы.

По улицам бродили группы вооруженных солдат, матросов и рабочих. Чувствовалось, что враждебная сила взяла верх над городом. По совершенно темной улице мы подошли к закрытым институтским воротам. У них стояли вооруженные люди, пропустившие нас по условленному паролю. Во дворе бродили фигуры с винтовками и стояли часовые при входе. В вестибюле толпились юнкера всех петроградских училищ, большинство без оружия.

Штабс-капитан Парфенов⁷⁸, л. – гв. Измайловского полка, поручики Мезерницкий⁷⁹ и Крыжановский энергично распоряжались и давали

указания приходившим. Мне немедленно дали винтовку и поставили охранять боковую калитку, дав довольно своеобразное приказание «не пускать ожидавшуюся толпу рабочих и солдат, задерживая их до последней возможности. В случае же если толпа ворвется, бросив винтовку, уходить через забор в боковой переулок». Было получено известие, что быховские узники оставили Быхов и наша экспедиция потеряла смысл. Капитан Парфенов передал, что от Союза казачьих войск, помещавшегося в институте получено заверение о готовности выступить против большевиков трех казачьих полков: 1-го, 4-го и 14-го и что завтра предполагается соединенное выступление против них офицерской организации, юнкеров и казаков.

Продрогнув на морозе два часа, я сменился с поста и пошел во внутренние помещения. Классы и дортуары были заперты, и около сотни юнкеров расположились в длинном институтском коридоре. Институток в этой части, да и вообще в здании не было. Почти все были без погон, но с винтовками, револьверами и ручными гранатами. Люди уходили и приходили снова, принося свежие новости. Офицеры отправляли вооруженные группы одетых «под большевиков» юнкеров доставить оружие, то есть отбирать его от рабочих и солдат. В одной из таких экспедиций приняла участие и наша группа. С воодушевлением рассказывали приходившие об удачной охоте за винтовками, обмениваясь впечатлениями. Не обходилось и без курьезов: так наша группа встретила группу павлонов и, взаимно приняв друг друга за «товарищей», чуть было в ответ на предложение сдачи винтовок не открыла огонь. Соединившись, мы весело вернулись домой с добычей. Встречавшиеся нам отдельные люди сопротивление не оказывали.

С горечью мы узнали о доблестной защите Владимирского военного училища и о нелепом разоружении павлонов. Становилось ясным, что нет общего разумного руководства над антибольшевистскими силами. Все же желание дать отпор торжествующему хаму заставляло цепляться за последнюю ускользающую надежду.

Большинство собравшихся плохо представляли себе, кто нами руководит. Ясно было одно – здесь хотят драться с большевиками. Помню, как нас тронула забота институтских классных дам и начальницы, принесших нам горячее молоко, чай и бутерброды. Почти до утра ожидали мы приказаний в институте и только под утро, построившись вздвоенными рядами, отбивая ногу, нагруженные пулеметными лентами и гранатами, двинулись мы на Фурштатскую улицу к казачьим казармам.

Редкие пешеходы в ужасе шарахались от нас. Долго стояла наша сводная рота у помещения 1-го дивизиона 14-го Донского казачьего полка. К нам вышел офицер и несколько казаков и заявили, что они решили «держать нейтралитет». То же постановили 1-й и 4-й Донские казачьи полки. Мы направились к казакам 3-го дивизиона 14-го Донского казачьего полка и встретили радушный прием. Казаки уступили нам свои кровати и укрывали нас своими полушубками. Отогревшись и успокоившись, беззаботно проспали мы остаток ночи.

Весь день 28-го мы провели в помещении казачьих казарм, ожидая дальнейшего развития событий. К нам присоединилось человек 20 безоружных студентов Военно-медицинской академии, с ними было и человека 3–4 «ученых докторов», вероятно, лекторы из состава Академии. Все они явились нас лечить, в случае столкновения. С минуты на минуту ожидали подхода генерала Краснова, коего мы собирались поддержать из города. Но время шло, известий о приближении отряда генерала не было. Казаки целый день митинговали и к вечеру заявили, что они готовы бить большевиков, но только при поддержке других частей, а не группы юнкеров. Капитан Парфенов послал меня в училище привести юнкеров, но только вооруженных огнестрельным оружием. Пробравшись в училище, я явился к полубатарейному капитану Радзиевскому и доложил ему о поручении, прося содействовать. Последний заявил, что все винтовки (карабины), патроны и револьверы находятся под контролем солдатского комитета училища, и если будет взят хотя бы один наган, то по тревоге комитета явятся соседние Измайловский и Егерские запасные полки, да напротив в здании Технологического института находится часть 1-го пулеметного полка, держащая под наблюдением училище.